Встречи с Иваном опасались, даже юродивые боязливо посматривали в его сторону, прочие, еще издали услышав грохот цепей, спешили забежать в подворотню.
Сама Москва представлялась Ивану большим двором, где одну улицу занимали мясники, разделывающие говядину, предназначенную для царского стола; другую - огородники, доставляющие в Кремль лук и репу; третью - сыромятники, обрабатывающие кожу для тулупов бояр и дворян. И потому, не спросясь, он набирал с базара всякой снеди, щедро делясь добычей со своим многочисленным окружением.
Московский народ отходчив. Едва снесли на погост мужиков и баб, помятых на базаре государевыми жеребцами, и горе уже кажется не таким тяжким, и горожане, вглядываясь в крепкую фигуру юного царя, говорили:
- Ладный царь растет! Вся трапеза впрок пошла, вон как вымахал! Видать, добрый воин выйдет. Отец-то его покойный, Василий Иванович, поплоше был, едва до плеча государю дотянул бы. А Иван Васильевич богатырь!
* * *
Уже с малолетства Иван Васильевич пристрастился к охотничьим забавам: любил он загонять собаками оленей, ходил на лис, выслеживал зайцев, но особенно нравилась ему соколиная охота. С упоением наблюдал Иван, когда ястреб, лишившись клобучка, взлетал с кожаной рукавицы ввысь и, забравшись на самый верх поднебесной, скатывался на перепуганную стайку уток и рвал, истязал нежное мягкое мясо.
Под Коломной у государя был терем, построенный еще отцом, который тоже был охоч до соколиных забав, сюда частенько приезжал и молодой царь.
Иван Васильевич добирался к терему через бор. Карета скрипела. Тяжелые цепи, привязанные к самому днищу, царапали наезженную дорогу, оставляя неровные глубокие шрамы. Железо разгребало колючую хвою, рвало узловатые корневища и ругалось пронзительным скрежетом. Следом за каретой ехали стольники и кравчие, которые, не жалея ладоней, лупили в барабаны, звенели бубенцами, а впереди, расторопно погоняя лошадок, спешили дворяне, громко горланя:
- Царь едет! Царь едет! Шапки долой!
Можно было подумать, что карета колесила не через хвойный безмолвный лес, а пробиралась через площадь, запруженную народом.
Боярские дети орали все неистовее:
- Шапки долой! - и эхо, охотно подхватывая шальные крики, вторило - Долой! Долой! Ой! Шапки долой! Государь всея Руси едет, Иван Васильевич! Вич! Вич!
Карета передвигалась неторопливо, нехотя взбиралась на мохнатые кочки, замирала на самом верху, словно о чем-то раздумывала, а потом сбегала вниз. Боярские дети вопили не просто так - далеко впереди на тропе показалась небольшая группа всадников. По кафтанам не из бедных, и шапки с голов рвать не спешат. Обождали, когда поравняются с передовым отрядом, а уже затем чинно обнажили нечесаные космы.
- Кто такие? - строго спросил сотник.
Он спрашивал больше для порядка, признавая в незнакомцах новгородцев: только они смели носить чужеземные платья.
- Новгородцы мы, - отвечал за всех мужик лет сорока, видно, он был за старшего. Борода у него брита, а усища в обе стороны топорщатся непокорно. - К государю мы едем, с жалобой на своего наместника Ермакова.
- К государю едете, а с собой пищали везете! - упрекнул сотник.
Оружие у новгородцев красивое - немецкое, такого даже у караульничих нет.
- Как же без пищалей ехать, господа, когда по всем лесам тати шастают? - искренне подивился новгородец - Ты бы нас к государю представил, правду хотим про наместника сказать. Совсем житья не стало от лиходея! Пошлину с товаров непомерную берет да себе все в карман складывает, купцов заморских совсем отогнал, - жаловался мужик.
- Не велено! Государь на охоту выехал. Прочь подите! - теснил мужика сотник.
- А ты жеребчиком на меня не наезжай, придержи поводья! - серчал мужик. - По годам я тебя старше и почину знатнее буду. Скажи государю, что с делом мы идем. Вот здесь все про наместника писано! тряс мужик бумагой.
- Хорошо, - вдруг согласился сотник, - давай, челобитную, передам государю.
И, пнув в бока жеребцу шпорами, заглянул в оконце кареты:
- Государь, тут к тебе новгородцы с ябедой пришли на своего наместника, пред твоими очами предстать хотят.
- Почему они с пищалями? Гони их с глаз долой! - заволновался царь.
- Эй, новгородцы, прочь подите! Царь вас видеть не желает!
- А ты на нас глотку не распускай. Мы люди вольные! Великий Новгород всегда таким был, и к холопству мы не привыкли, - натянул на уши шапку мужик.
- Караул, отобрать у новгородцев пищали, и пусть государь полюбуется на этих строптивцев!
- Ты за пищаль-то не хватайся, это тебе не кремлевский двор, чтобы без оружия шастать! Здесь лес, и закон здесь другой! А пищали мы против татей держим!
Это лес Ивана Васильевича, а стало быть, ты у него на дворе, - возражал сотник. - Давай пищали!
- А ты отними попробуй! - вдруг взбунтовался мужик, и усы его негодующе вздернулись.
Сотник увидел нацеленное на него дуло, разглядел у самого выхода черную маркую сажу и засопел:
- Что это… бунт?! - Он изловчился, дернул на себя ствол пищали, и мужик, теряя равновесие, повалился с седла.
Прозвучавший выстрел заставил караульщиков остановиться. Оцепенев, они наблюдали за тем, как сотник, ухватившись за живот, пытался остаться в седле, но невидимая сила настойчиво и крепко увлекала его к земле, и он, уже не в силах ей противиться, рухнул.
- Новгородцы сотника подстрелили! - встрепенулась стража, - Убили! Бей их, отроки! Хватай татей! Спасай государя! Вяжи лихоимцев!
Новгородцы похватали мечи, а громкий голос усатого детины все более распалял страсть:. - Это что же делается, господа?! Мы к государю с челобитной, а нас за шиворот да и за ворота, как холопов последних! Не привыкли новгородцы такому лихоимству! К царю-батюшке пробивайтесь, господа, к царю! Дознаемся до правды, бей строптивцев! Не может он от людей своих отступиться!
Раздался выстрел, потом еще один, а уж потом треск слышался отовсюду. Казалось, что гигантский медведь пробирается через лес и сучья трещат под его ногами. Караульщики падали, сраженные пулями а новгородец все вопил:
- К царю, господа, пробирайтесь. Пусть же он лихоимцев накажет!
Иван вслушивался в приближающийся шум, и чудилось ему, как чей-то разбойный голос взывал:
- К царю! Бей!.. Царя бей!
- Погоняй! Погоняй! - закричал Иван на ямщика. - Быстрее! Ох, изменники! Ох, изменники! - сокрушался молодой государь.
Карета развернулась и покатилась в обратную дорогу, оставляя позади сечу.
Иван не разговаривал до самой Коломны, заставляя ямщика шибче подгонять разгоряченных лошадей. А когда показались серые булыжники крепостных стен, Иван приказал сидящему рядом окольничему:
- Зови воеводу!
Воевода князь Пронский, отпущенный в Коломну на кормление государем год назад, выбежал навстречу молодому царю и бросился в ноги:
- Что же это ты, Иван Васильевич, государь наш любезный! Гонца послать нужно было, уж мы бы тебя встретили по чести, хлеб да соль с полотенчиком. В колокола бы ударили!
- На дыбу захотел?! - орал Иван. - Это по твоей дороге тати гуляют, едва живота не лишили!
- Да что же ты, батюшка?! Как же это?! - лепетал испуганный воевода. Страшно было умирать, едва разжился, дочек замуж не определил.
- А вот так! Стрельбу устроили из пищалей, изловить меня хотели, насилу спасся! Вели в лес дружину послать, пускай мятежников изловят!
Запоздало ударил набатный колокол, встречая Ивана Васильевича, а через Царские врата выехал отряд ловить - новгородцев-изменников.
Через несколько дней на монастырский двор отроки из костромской дружины приволокли несколько мужиков. В них трудно было узнать горделивых новгородцев в иноземных платьях. Порты на мужиках рваные, все как один без шапок, брады изодраны, а лица в крови.
Иван Васильевич обходил нестройный ряд, и мужики, приветствуя царя, сгибались в поклоне, цепи на их руках тонко позванивали, и эта печальная музыка напоминала Ивану Васильевичу его недавнее бегство. Государь пытался среди пойманных отыскать того самого мужика с длинными торчащими усами, но его не было.
- Где остальные? - зло поинтересовался Иван Васильевич.
- В лес ушли, государь, - отвечал думный дьяк Василий Захаров, приставленный к новгородцам. - Мы когда подъехали, так их уже и не было. Этих насилу сыскали. Ничего, государь, еще отыщутся! В Новгород дружину пошлем, пусть изменников там отловят.
- Так вот что, дьяк, выпытай у новгородцев, по чьей науке пищальники надумали супротив государя подняться? Если выпытаешь и до правды дознаешься, окольничим тебя сделаю! - пообещал шестнадцатилетний государь. - По всему видать, здесь без ближних людей не обошлось. - И, повернувшись к стоявшим рядом рындам, сказал: - Гоните всех прочь, кто меня видеть пожелает, трапезничать я пошел.
Василий Захаров запоздало поблагодарил за честь, а Иван Васильевич уже не слышал, шел быстро, и рослые рынды едва за ним поспевали.
Новгородцев сволокли в подвал монастыря и одного за другим сводили на сыск. Палач, широкий мужик в красной рубахе навыпуск, с нетерпением поигрывал тяжелым кнутом.
- Стало быть, по своей охоте на государя выступали? - спрашивал Василий Захаров.
Он оглянулся, подыскивая, куда бы присесть, а верткий подьячий с пером за правым ухом уже подставлял табурет.
- Не мыслили мы зла супротив государя, - отвечал за всех мужик с окладной, до самого пояса бородой. - Мы с жалобой на своего посадника шли.
- Выходит, в государя из пищалей палили для того, чтобы грамоту ему дать? - не унимался дьяк. - И холопа его убили тоже для того?!
- Не палили мы в государя, - отвечал новгородец, понимая, что уже не убедить в своей правоте ни дьяка, а уж тем более ни самого государя. - Караульщик государя сам на нас с ослопом полез. Вот ружье без надобности и пальнуло.
Лицо Василия скривилось в ухмылке.
- Выходит, само пальнуло. Эй, мастеровой, привяжи молодца к бревну и согрей его огоньком.
Новгородца за руки и за ноги растянули на бревне, потом подпалили под ним поленья, и палач, орудуя бревном, как вертелом, стал вращать его, подставляя голые бока под огонь. Мужик извивался, орал истошно, выпрашивая пощаду, а палач терпеливо выполнял волю дьяка. Наконец Василий Захаров дал знак откатить бревно.
- Ну что?! Будешь говорить?! Кто из московских бояр надоумил тебя против царя собираться?! - И неожиданно выпалил - Может, это был Федор Воронцов, полюбовник государя?
- Он самый, господин, он самый! Все как есть правда, - обрадовался новгородец передышке. - Боярин Федька Воронцов нас против государя наставлял.
- Кто еще с ним был?
- Еще кто? - уставился мужик на дьяка. Лоб у него собрался в морщины, было видно, что он вспоминал. - Еще братец его, Васька Воронцов! Они хотели живота царя лишить, чтобы на царствии самим быть.
- Государю Ивану Васильевичу об этом сам можешь поведать?
- Скажу! Все как есть скажу. Ежели что не так буду говорить, так ты уж меня, дьяк, поправь.
- Поправлю, милый, поправлю, - обещал Василий Захаров, думая о своем, - Дать новгородцу вина и накормить как следует, пускай отдышится.
Уже месяц шел сыск.
Василий Захаров сутками не выходил из темницы и неустанно чинил все новые допросы. На очереди был Федор Воронцов, боярин Монетного приказа. Избитый, раздетый донага, он выплевывал кровь из опухшего рта и укорял:
- Как же ты, Василий, супротив меня пошел? Ведь из дерьма же тебя вытащил, дьяком сделал. И не будь моей милости, помирать бы тебе пастухом на Скотном дворе. Не обидно было бы, ежели по правде страдал, а то ведь по кривде и по наговору.
- По наговору, говоришь, боярин? - усмехнулся дьяк. - Эй, караульщик, приведи новгородца. Пусть он скажет, как было!
Караульщик скоро вернулся и втолкнул в подклеть человека.
- Говори, как дело было! - приказал Захаров.
- Крест целую на том, что всю правду скажу без обману, - переступил с ноги на ногу новгородец, и железо на его ногах угрожающе запело. - Боярин Федька Воронцов умыслил зло супротив государя нашего, царя Ивана Васильевича. Повелел мне с пригородов собрать татей и, когда государь поедет на охоту под Коломну, лишить его живота.
- Чего он обещал тебе за это?
- Обещал пятьдесят рублев дать и при особе своей держать для душегубства.
- Ах ты ирод! Ах ты супостат! - поперхнулся злобой боярин. - И как только твой поганый язык не отсох от такой поганой лжи! Государю я служил честно и потому добра не нажил, хотя я и боярин Монетного двора!
- Об этом мы тоже поговорим в свое время. Караульщик, скажи, чтобы привели чеканщика Силантия.
Привели Силантия. Отрок сильно усох. Щеки ввалились, и порты едва держались на его истощавшем теле.
- Правду будешь говорить, чеканщик?
- Все как есть скажу, господин, - пообещал, как выдохнул, Силантий.
- Сколько серебра унес со двора?
- Десять горшков.
- Как же ты так воровал, что и стража в безвестности осталась? Ведь донага раздевался!
- Боярин Воронцов мне наказывал воровать, вот я ему и пособлял. Один раз серебро в карете провозил, другой раз он под кафтаном прятал. Караульщики-то его не обыскивают.
- Зачем же ему серебро нужно было?
Силантий чуть помедлил, а потом все так же сдержанно, вещал:
- Чеканы у него в тереме есть, хотел, чтобы монеты ему делали. Он меня подговорил и еще двух мастеровых. А если, говорит, не согласитесь, тогда до смерти запорю. Некуда нам деться было, вот мы и согласились.
- Много монет начеканили?
- Да, почитай, не одну сотню рублев! Разве такую прорву сосчитаешь. Только боярин Федька Воронцов все себе забирал, с нами делиться не желал. Задарма работали.
- Чего еще велел Федька Воронцов?
- Вместо серебра иной раз велел олово добавлять. Оно тяжелее будет, а по цвету едино. Вот потому и не разберешь!
- Холоп ты сучий! Как же ты хозяина своего бесчестишь! Что же это делается такое, неужто я из-за воров страдать должен!
В подклети было светло. В огромных горшках плавился воск, и тонкая черная струйка копоти поднималась к своду, рисуя черный неровный круг. Иногда эта ниточка искривлялась от неровного дыхания Силантия, который продолжал рассказывать:
- Он-то меня сразу приметил, увидел, какие я чеканы делаю. Ведь, я и резать могу, да так, что одна монета близнецом другой будет. И края у меня ровные, такие, что и стачивать не нужно.
Подьячий, стараясь не пропустить ни слова, быстро писал на бумаге донос Силантия. К перу без конца цеплялся волос; подьячий тщательно отирал его кончик о рукав кафтана и усердно принимался за писание.
- Что еще тебе наказывал боярин Монетного двора?
- Говорил, чтобы я монеты потоньше делал, а с вырученного серебра для его казны чеканил.
Василий Захаров посмотрел на боярина Воронцова. Двое караульничих стояли у него за плечами, чтобы по желанию дьяка повесить боярина на дыбу или вытолкать взашей.
- Что же ты на это скажешь, Федор Семенович? Не крал серебра?
- Разве мог я знать, что когда брал тебя, супостата, на Монетный двор, то могилу для себя рыл?
- Вот оно как ты поворачиваешь? Думал, если берешь на царскую службу, то холопом тебе верным буду? Только не тебе я служу, а государю-царю! А теперь отвечай, холоп, правду ли говорит чеканщик?
- Если и был в чем грех, так это в том, что утаил малость от царской казны серебра. Может, и начеканил я с десяток рублев, но не более! Но чтобы злой умысел какой против государя Ивана Васильевича держать… Не было этого! Новгородцы и вправду на своего наместника с жалобой шли. Ты и сам, Василий, в том убедиться можешь. Нашел бы тех, кто под Коломной был!
- Только не поверит тебе больше государь. Если ты его серебро воровал, значит, и против него измену мог иметь. Знаешь ли ты, что делают с фальшивомонетчиками?
- Как же мне не знать? Сколько раз по моему наказу татям в горло олово лили!
- Хм… вот и тебе скоро зальют.
- Помилуй меня, Господи, спаси от срама, не дай на поругание мою душу!
- Есть спасение для тебя, Федор Семенович, только вот не знаю, согласишься ли ты на это. Уж больно горд!
- Говори же, дьяк, в чем мое спасение?!
- Душу твою сохранить не обещаю, сам спасешься. Сходишь в церковь, помолишься малость. В казну монастырскую дар большой сделаешь, а может, на свои деньги и церквушку каменную поставишь. Но вот тело твое… попробую спасти от позора.
- Сделай Христа ради! Сыном разлюбезным для меня будешь! Век на тебя молиться стану и еще деткам своим накажу, чтобы почитали тебя пуще отца родного. Только вырви меня отсюда! Что делать нужно, говори, Василий.
- А царю ты вот что скажешь, когда он к тебе в темницу явится, - дьяк поднялся с лавки и зашептал в самое ухо боярину: - Будто бы умысел против него имел, хотел власти царя лишить.
- Окстись! - отшатнулся боярин. - Гнева ты не боишься Божьего! Не желал я этого. Я у него в любимцах ходил! Он меня лучше Глинских почитал. Мне ли желать, чтобы Ванюша власти лишился, я бы тогда сам без головы остался, одни недруги вокруг.
- Я свое слово молвил, - развел руками дьяк, - если хочешь жить, скажешь! Подьячий, пойдем отсюда, тяжек для меня дух темницы; и еще Федор Семенович подумать должен, не будем ему мешать.
Государь Иван Васильевич заявился в темницу вечером. Двое рынд освещали впереди царя дорогу и заботливо опекали государя:
- Здесь, Иван Васильевич, поосторожнее будь, ступенька тут хиленькая. Вот черти эти тюремщики, никак заделать не могут. Не споткнись, батюшка, сподобься. А здесь, государь, склизко, видать, налито что-то. А может быть, и кровь.
Иван Васильевич весело перепрыгивал через две ступени, мало обращая внимание на советы рынд, и только иной раз покрикивал на охрану:
- Мух харей не хватай! Свети государю под ноги, а то башку расшибу.
Спустились в подвал. Зноя как не бывало. От серых камней тянуло холодом. В самом углу, на затхлой соломе, свернувшись в калач, лежал человек. Василий Захаров вышел из-за спины государя и, осветив фонарем угол, скомандовал:
- Вставай, Федька сын Семенов, государь к тебе в гости пожаловал!
Калач медленно стал разворачиваться, и Иван Васильевич увидел боярина Воронцова.
Через дверь сквозило, и пламя свечи слегка изогнулось, словно и оно решило поклониться государю. Воронцов уже не походил на того лощеного боярина, каким Иван знал его еще неделю назад. Перед царем был исхудавший и изнуренный голодом человек. Кафтан и тот драный, а через прореху на груди была видна розовая сорочка.
- Государь Иван Васильевич, - сделал шаг Федор Воронцов навстречу царю, а расторопные рынды уже бердышами заслонили путь.
- Куда прешь?! Не велено!
Было время, когда Воронцов запросто трепал Ивана по плечу, а рынды милостиво топтались рядом; сейчас же боярин находился по другую сторону бердышей.