Чирикова нередко упрекали за то, что воспроизводимые им картины жизни лишены подлинности лирических переживаний и представлений, что он отражает только расхожее и типичное. Особенно в этом плане негодовали модернисты, считавшие, что Чириков и его собратья-реалисты не справляются со "страшными, ответственными" темами, которые поднимают в своем творчестве: эти темы их "сокрушают", "они в роковых переживаниях не способны усмотреть те тайны человеческой души, в которые еще не заглянул никто". Но, может быть, в этом и заключалась особая миссия этого писателя: дать ту, подернутую дымкой, теряющуюся вдали картину ушедших навсегда дней, которая была бы близка и знакома всем, а о событиях этого времени нельзя было бы точно сказать, пригрезились ли они, или были просто прочитаны в давно затерявшейся книжке. И сам Чириков воспринимал себя главным образом как писателя, "написавшего много о юности с ее грустной радостью и радостной грустью, с первыми чистыми порывами любви, полными ароматной тайны, так напоминающей белоснежный грустный ландыш в тихом таинственном сумраке родного леса <…>, такой прекрасный и такой хрупкий цветок <…>", упорно продолжая и в эмиграции рисовать "расцвет чувств в юном существе, доверчиво вступающем в жизнь". Обладая сам "душой чистой, поэтически настроенной и предрасположенной к широкому восприятию всего того, что есть в жизни светлого, чистого, прекрасного", писатель создавал "образы чистых юношей и девушек "на заре туманной юности", на "утре бытия", пока гроза жизненных будней еще не загрязнила их души, не охладила чистых ее порывов".
В 1920-е гг. ему было жизненно необходимо обращаться к таким образам, тем более, что вскоре все они - робкие молодые люди, студенты в косоворотках, прелестные девушки с русыми косами - действительно остались там, не только в прошлом, но и в другой стране, куда не было возврата… Прошлое и потерянное теперь могло расцветать в его творчестве только "цветами воспоминаний".
На самого писателя "гроза жизненных будней" обрушилась в 1920 г., когда он уже не имел возможности оставаться на родине. Известно, что знавший Чирикова еще по Казанскому университету В. И. Ленин передал ему записку следующего содержания: "Евгений Николаевич, уезжайте. Уважаю Ваш талант, но Вы мне мешаете. Я вынужден Вас арестовать, если Вы не уедете". Сначала Чириков поселился в Болгарии, в Софии, потом жил в Праге, которую предпочел шумному и блестящему Парижу, где обосновалась почти вся элита русской писательской эмиграции.
Отъезд за рубеж стал жестким водоразделом в жизни Чирикова, как, впрочем, и в судьбах многих его собратьев по перу. Но душевный переворот совершился ранее, когда он отошел от издательства "Знание" в 1908 г., усомнившись в бескорыстности его создателей и организаторов, и в результате спора с еврейскими писателями (А. Волынским, Шоломом Ашем и др.) по поводу изображения национального быта в литературе. (Этот эпизод 1909 г. был сильно раздут прессой, которая поспешила заверить публику, что автор пьесы "Евреи" - на самом деле отъявленный антисемит!) Сам Чириков подвел черту под своим прошлым, сказав, что, к счастью, в конце концов "художник победил общественника". Произошедшим изменениям предшествовало еще одно обстоятельство - мучительная смерть от рака горячо любимой матери. "Предсмертные беседы матери, - вспоминал Чириков, - впервые заставили меня оглянуться на свой пройденный путь, почувствовать малоценность всей прежней революционной суеты и вернуться к вечному: душе человеческой, со всеми отражениями в ней Божеского лица и борьбы индивидуальной, к красоте и чудесам творения Божьего".
Эта перемена была замечена и критикой, которая увидела, что миросозерцание Чирикова стало не узко политизированным, а философским, появились "глубокий лиризм, задушевность, мягкая, русская, красивая печаль воспоминаний, скорбь раздумий, вера в юность, нежная любовь к детской душе и сердцу русской женщины". Но еще раньше подобную метаморфозу предсказал Леонид Андреев (оказавшийся неожиданно самым душевно близким Чирикову писателем), поэтично охарактеризовавший талант художника в телеграмме, посланной юбиляру в связи с 25-летием его писательской деятельности: "В твоем лице справляет сегодня свой праздник коренная русская литература, та, что размывает берега, рвет плотины и неутомимо стремится к широкому свободному морю. Пусть сверкают на солнце стоячие болотца, поросшие цветами, а течение темно и угрюмо, - высыхают на солнце болотца, а река все бежит, все ищет и зовет с собою". Но еще больше изменили его творческую манеру те круги ада, сквозь которые пришлось пройти в годы гражданской войны писателю. Они отточили его перо, заставили рисовать жизнь в ее контрастах и непримиримых противоречиях.
Собственно, его прощание с родиной началось не в 1920 г., а раньше - в 1919, когда он оказался на юге России, в армии Деникина и стал сотрудником крупного пропагандистского белогвардейского центра - Освага. В этот период он издает в форме "бесед с рабочим человеком" ряд брошюр: "Народ и революция", "Вера в Бога и вера в социализм", "О природе человека", в которых развенчивает теорию и практику большевизма, об опасностях которого предупреждал еще раньше. В 1917 г. писатель обратился к русскому правительству с вопросом: "Что вы молчите?". И в работах, публикуемых в газетах "Утро Юга", "Родное слово", "Кубанская земля", вновь слышится его предостерегающий голос: "<…> мы видим рождение босяка: физического и морального. Босяк материальный - дело легко поправимое, а вот босяк духовный - это настоящий ужас нашей жизни. Это на несколько поколений". Можно только сожалеть о наивной вере писателя в то, что "большевизм обречен на гибель. Все признаки его вырождения уже налицо: навязчивая идея, мания величия, демонизм, кровавый садизм". О крушении этой веры он рассказал в своих романах, созданных уже за пределами родины.
Нельзя сказать, что Чириков чувствовал себя уютно в Осваге (по выражению современника, "самом темном и мрачном учреждении Добровольческой армии", взявшем на себя роль "идейного знаменосца"). Его пребывание там вызывало чувство недоумения: "Почему он, старенький, прошедший жизнь и мудрый, подчинился какому-то хаму в полковничьих погонах, который на "Ревизор" Гоголя клал резолюцию: "К представлению не дозволяется как развращающее нравы"? Почему плясал под винтовкой на Садовой, когда в последних своих судорогах белое командование поставило под ружье писателей, художников, врачей и повивальных бабок? Почему из быта родного и понятного ему <…> ушел в бой барабанов <…>?".
Кошмар пережитого, потеря веры в идеалы, наблюдения над происходившим привели к тому, что уже спустя год перед читателем возник другой писатель. Куда делась добродушная улыбка и "тепло" описаний, где прежний смешливый задушевный тон при взгляде на сонную, нелепую провинциальную жизнь, куда делись его герои - безмятежные и ограниченные обыватели, умеющие радоваться мелочам и мечтать о великом? Теперь уже невозможно было даже подумать о том, чтобы "поиграть" с его фамилией, образовывая от нее разные производные вроде "чириканья" и "чириковщины". Теперь в его творчестве на первый план вышла трагедия тысяч и тысяч его соотечественников, так называемая "трагедия беженства". Отныне уделом самых обычных людей, чей крестный путь пролег из Крыма в Константинополь и далее, сделались небывалые страдания. На их лицах отпечатались кровавые отсветы пожарищ, неизбывные муки, непреходящая скорбь.
Эпопея беженства была развернута в романе с оригинальным названием - "Мой роман" (1926). Судьбы героев этого произведения определяются великой трагедией, разметавшей семьи, разрушившей устои, заставившей людей мыкаться в поисках дома, угла, тепла, добра и любви. Иван Петрович, Вероника, ее муж, маленькая дочь несчастны, их психика изломана, они навсегда потеряли покой. И, насильственно ввергнутые в пучину раздоров, непонимания, ревности и взаимного недоверия, они гибнут, кончают с собой, остаются опустошенными и одинокими.
Когда-то по поводу одной из дореволюционных пьес Чирикова "Шакалы" (1911) критикой было высказано мнение, что она слишком мрачна, в ней "смертным духом пахнет". Но то была всего лишь камерная история неразделенной любви, приводящая героев к роковому финалу. Гораздо более подошло бы это определение к роману Чирикова "Зверь из бездны" (1926). В предисловии к нему автор писал: "Занося в свою художественную летопись правдивую историю о том, как люди жили, ненавидели и любили в наши страшные годы, я не выхожу из рамок свидетеля. <…> Роман мой - сама жизнь. <…> жизнь сама стала величайшим автором. <…> и роман мой носит отпечаток того хаоса обломков, вещественных и невещественных, среди которых мы живем и действуем. <…> Читатель, знай и помни, что роман мой - сама жизнь, а я автор настоящего произведения - не судия, а свидетель, и не историк, а только живой человек, испивший из чаши мук и страданий русского народа". Когда-то, желая упрекнуть Чирикова, писали, что он не может называться реалистом, так как, отказываясь от психологического анализа, проникающего вглубь, довольствуется лишь внешним сходством с изображаемым. Не соглашаясь в принципе с такой оценкой, скажем только, что именно "сходство" с реально происходившим придало роману необычайную остроту. И именно поэтому он был встречен эмиграцией с явным неудовольствием.
"Национально-настроенная молодежь" адресовала писателю "Открытое письмо", опубликовав его в парижской газете "Возрождение". Она обвинила художника в "клевете" на белое движение. Этого взгляда придерживался и П. Б. Струве (он явился идейным вдохновителем всей затеи), назвавший роман "объективно неправдивым произведением".
Что же инкриминировалось писателю? Он "осмелился" вскрыть ужас той всеобщей человеческой распри, в которую вылилась защита Отечества белой гвардией. Эмигрантская публика не смогла ему простить, что он не принял целиком сторону "спасителей Отечества", а показал сонмище израненных, исковерканных человеческих судеб, по которым безжалостно прошлось колесо истории. Чириков был убежден, что ожесточение войны извлекает из глубин человеческой психики звериные инстинкты у самых благородных людей, сеет жажду убийства, мести, разрушения и насилия.
Апокалиптический образ "Зверя из бездны" определил структуру всего произведения. Ощущение безнаказанности и вседозволенности пьянит настолько, что забываются те идеи, во имя которых люди брались за оружие. Эти наблюдения Чириков вынес еще с фронтов первой мировой войны, где побывал в качестве военного корреспондента и по следам которых написал книги "Поездка на Балканы" (1913) и "Эхо войны" (1915). Вот одно из них: "Посмотрел поближе на войну, на озверевших людей, на героев, побежденных и победителей. <…> Воюет весь народ, опоэтизировал ее, украсил цветами, опьянил патриотизмом <…>. Но <…> война всегда зверство и будит в человеке зверя… А эта особенно жестокая: сошлись посчитаться вековечные враги, и быстро пропала всякая показная гуманность. Насмотрелся. Испытал сильные ощущения. <…> Ад!". Но окончательно подтвердила его пессимистические прогнозы относительно потери людьми человеческого облика именно гражданская война, когда сошлись "посчитаться" не две нации, а братья, отцы и дети, разведенные по обе стороны баррикад классовой ненавистью.
Чириков, создавая социальную эпопею "Зверь из бездны", избрал позицию Высшего Судии. Он ищет не правых и виноватых, а страдает, видя, как все перемешалось и перепуталось в этой бойне, где "белые" и "красные", попадая в плен друг к другу, меняются местами, сражаясь уже на стороне недавнего противника. Тем же, кто не хочет принимать участия в резне, приходится скрываться в лесах. Но даже примкнув к "зеленым", они все равно рано или поздно вступают на путь грабежа, насилия над мирными жителями, так как вынуждены добывать себе пищу и кров.
Таким образом, писатель, может быть, впервые столь обнаженно продемонстрировал неоднородность белого движения, в рядах которого оказались и бывшие черносотенцы, и разная "тыловая сволочь", и подлинные патриоты России, снял с его участников венец страстотерпства и мученичества. Он вскрыл причины "охлаждения" населения к своим "защитникам", поскольку при всей ненависти к бесчинствам "красных" люди все чаще начинали рассуждать так: "Избави нас Бог от друзей, а с врагами справимся сами".
Вряд ли Чирикову было известно стихотворение Максимилиана Волошина "Гражданская война", написанное в 1919 г., где есть такие строки:
И там, и здесь между рядами
Звучит один и тот же глас:
"Кто не за нас - тот против нас!
Нет безразличных: правда с нами!"А я стою один меж них
В ревущем пламени и дыме
И всеми силами своими
Молюсь за тех и за других.
Но очевидно, что писателю оказалась близка именно эта позиция, и именно ее он воплотил в этом произведении. Особенность романа "Зверь из бездны" состоит в том, что Чириков рисовал не каких-то абстрактных злодеев, монстров-извращенцев, моральных уродов, а изображал большею частью хороших русских людей, чья психика не выдержала нагрузки, чья нравственность оказалась зависима от обстоятельств, которые не позволяют сделать правильный выбор, сохранить свою душу.
Всеобщий нравственный упадок, моральное разложение определяют логику поступков и "белых", и "красных", рождают в их сердцах злобу и отвращение. И вот этого-то жесткого диагноза не могло простить Чирикову эмигрантское окружение, в итоге все же согласившееся заменить слово "клевета" в приговоре роману на слово "неправдивость".
Этот роман на короткое время смягчил отношение к писателю в стране Советов, которая стала радостно заверять, что наконец-то писатель воссоздал картину зверств и разбоя белого движения. Однако общий вывод все же оставался для Чирикова неутешительным: художественная правда возникла в романе помимо воли автора, а его пером водила злоба человека, не забывшего, что в революцию у него похитили письменный стол и разорили уютный кабинет. И среди определений, даваемых художнику и его творчеству - "черносотенный бред", "апологет кнута и нагайки", распространяющий нелепости о "славянском единстве", - были едва ли не самыми нейтральными. На родине, конечно, кроме всего прочего, не могли забыть его выступлений в деникинской печати и брошюр о М. Горьком "Фиговый листок" (1919) и "Смердяков русской революции" (1921).