- Это хорошо, что душа твоя трудится даже по ночам. Родом дарованное Знание передается нами изустно, поскольку записанные слова - это всего лишь имя. Тот, кто почитает имя, как душу, способен действовать, как пожелает в тех пределах, до которых простирается имя. Но речь, разум, воля, мысль, созерцание, познание, сила, пища, вода, жар, пространство, память, надежда и наконец жизненное дыхание - больше, чем имя. Однако ничего из этого не откроют записанные слова, Знание возможно получить только из души в душу. И это счастье.
- Да, это счастье, - повторил Оргост.
- Счастье - это бесконечное. Нет счастья в малом, лишь бесконечное, равное Роду, - счастье. К постижению бесконечного только и стоит стремиться.
- Я стремлюсь…
- Воистину, бесконечное - это бессмертное. Малое же - это смертное.
- На чем же основано бесконечное?
- Чтобы сказать проще: на своем величии. Хотя высшая реальность вообще не имеет никакой основы. Коров и лошадей называют здесь величием, золото, рабов и жен, поля и дома… Но я не говорю этого. Теперь о жизненных силах.
- Да-да, - заблестел глазами Оргост. - Какая из них важнейшая?
- Скажи мне, если бы тебе не была дарована речь, смог бы ты жить?
Молодой хранильник на секунду задумался, но отвечал четко и быстро:
- Да, конечно. Рядом с моим домом дом Некраса, так он от рождения немой. Ничего - живет.
- А, если бы ты потерял зрение? - продолжал Богомил.
- У греков в обычае преступивших закон лишать зрения. Но люди те порой доживают до глубокой старости.
- А может жить человек лишенный ушей?
- Может.
- А человек, лишенный разума?
- О! - усмехнулся Оргост. - Это сколько угодно.
- Верно. Мы так же часто видим ратоборцев, вернувшихся с поля брани без рук или без ног, но жизнь не покидает их. А, если отнять у тебя дыхание, сможешь ли ты также говорить, видеть, слышать, мыслить и ходить по земле?
На этот раз юноша задумался чуть долее прежнего.
- Наверное, нет… Конечно, нет.
- Подобно тому, как взбунтовавшийся конь вырывает из земли и уносит за собой все колышки, к которым он привязан, так и дыхание, покидая человека, прихватывает с собой все прочие жизненные силы. Потому именно дыхание - и есть Род, наполняющий собой человеческое тело и поднимающий его. Без него невозможно познание, и значит, дыхание и познание - одно и тоже. Дыхание - бессмертное блаженство, лишенное старости. Оно не становится больше от доброго действия и меньше - от недоброго. Оно - страж и повелитель мира. Помни: дыхание почитай, как самого Рода, - возвышением голоса выделил последнюю фразу облакопрогонитель Богомил, а затем зашептал еле слышно: - Единый, состоящий из разума, твое тело - жизненное дыхание, твой образ - солнечный свет, твои решения - истина, твоя сущность - пространство, в тебе одном заключены все деяния, все желания, все запахи, все вкусы, ты охватываешь все сущее, безгласный, безразличный, бессмертный Род моего сердца.
- …Род моего сердца, - с малым запозданием повторил слова учителя Оргост.
- А теперь иди и поспи хотя бы час, - подтолкнул его в плечо Богомил. - И тотчас поймешь очевидность того, о чем я тебе говорил. Лишь только ты уснешь и станешь единым в дыхании, в тебя войдет речь со всеми именами, в тебя войдет глаз со всеми образами, ухо - со всеми звуками, разум - со всеми мыслями. Когда же ты вновь пробудишься, все эти жизненные силы вновь выпорхнут из тебя и разлетятся по своим местам, вернув тебе мир. Так дыхание - познающий Род - охватывает твое тело и поднимает его. Иди же…
Он махнул рукой в сторону тропки, бегущей прочь от горы Рода, то и дело ныряющей под навесы уже не такого сочного, как в пролетье, но все еще бодрого лопушника; вскинул руку, - да рука так и замерла в воздухе. По тропке шел, размахивая сорванным широким листом, зеленым сверху, голубовато-серым с испода, Словиша. В сермяжной рубахе, зато с черемными ластками на ней, в лаптях, но с цветными онучами, он издали широко улыбался.
- Еще один! - закричал ему навстречу Богомил. - Нашествие! Что вы взялись меня ни свет ни заря одолевать? Если ты тоже с расспросами, - можешь заворачивать.
Однако, несмотря на суровые слова, в голосе его было столько неподдельного добродушия, что никого не смогла бы ввести в заблуждение эта простецкая игра, тем более Словишу, выросшего под деятельной опекой сего знаменитого на всю Русь волхва.
Десять лет назад, в тот самый год, когда угры впервые пришли на Царьград, печенеги в Витичев пригнали продавать три сотни коров и замечательных своих черных лошадей полторы сотни. При заключении торговых сделок жены купцов обыкновенно не присутствовали, а тут как на грех объявилась дражайшая половина (поговаривали, что она запрещала мужу обзавестись второй женой и даже наложницей) одного из основных покупщиков, - сухая желчная бабариха, разряженная, как береза на Купалу, - и, надо быть, худосочная эта половина была больше, чем половина, во всяком случае, более значительной. Она ходила меж пегими большерогими коровами, робкими яловицами, темными горбоносыми лошадьми и все ворчала, все злобилась, будто скот слишком худой, и не стоит спрошенного за него. Муж безропотно следовал за ней, краснея лицом и втягивая голову в плечи под насмешливыми взглядами и прибаутками своих сотоварищей. Наконец лихая баба остановилась против одного из печенегов и взялась вдруг отчитывать его, бесперечь повторяя слова "худой", "худая", "гадость" и тому подобное. Степняк плохо знал русский язык, и возбуждение говорливой особы истолковал по-своему:
- Это не гадость, что ты худой, - ласково попытался он успокоить женщину.
На какое-то время та лишилась дара речи. Не желая того печенег угодил в самое больное ее место, ведь идя сюда, она даже потрудилась приладить к груди по изрядному мотку овечьей шерсти. Желтое восковое лицо женщины вытянулось и какое-то время оставалось неподвижным… Да вдруг с истошным визгом она бросилась на своего обидчика. Запас русских слов у печенега и без того был невелик, а тут, отражая наскоки разъяренной бабищи, он и вовсе их позабыл, кроме одного единственного - "бляд". Заслышав это, воительница оставила свою жертву и принялась носиться там и здесь, едва не попадая под копыта испуганно прядающих животных, переполошено голося: "Убивают! Убивают!" Неизвестно как завязалась потасовка между степняками и русичами никакого отношения к произошедшему курьезу не имевшими, и поскотина, на которой происходил торг, скоро претворилась в поле брани. Степняки, бывшие в меньшинстве, скоро отступили, бросив приведенную с собой скотину. Однако, поскольку становища кочевников начинались уже в двух днях пути от Витичева, совсем скоро пограничные селения русичей облетела весть, что степняки большой силой идут на Русь. Впрочем, после произошедшего никто и не сомневался, что печенеги вернутся уже совсем с другими настроениями.
В дальние походы на задуманные ратные труды великий князь русский вел с собой только вышколенные каждодневными трудами дружины, свои собственные, иных русских князей или сторонников. За эту бесспорную услугу великий князь и получал никем не оспариваемое право ежегодно собирать полюдье со всех краев, обеспеченных прикрытием его щита. Вольные хлебопашцы были всецело отданы своему занятию, на которое изначально сподобил их Создатель. Однако, если Руси приходилось отражать чужие набеги (и это в большей мере касалось пограничных областей), то здесь уже без ополченцев нельзя было обойтись.
И в тот раз, когда безмозглая бузотерка заронила искру негаданного пожара, повсеместно, в том числе и в трех селах, расстелившихся по разным сторонам от горы Рода, пришлось собирать ополчение. Словише было семь лет, и он хорошо запомнил то волнение, которое охватило всех поселян. Были брошены насущные работы, из Бог весть каких захоронок доставались оружие и доспехи, возжигавшие особенное возбуждение в самой молодой части мужского населения. Впрочем, какие там доспехи, какое оружие могло быть у потомственных пахарей, которые и на охоту-то отправлялись только при крайней нужде. Эти смешные щиты, копья и какие-то странные мечи, если и походили на шиты и мечи княжеских дружинников, то - приблизительно так, как походит корова на оленя. Да ведь от них и не требовалось многого. Основной удар должно было принять княжеской дружине. Но княжеская дружина самую малость припозднилась… Почитай половина мужиков была уничтожена. В их число попал и Словишин отец, Пересвет.
Во времена Словишей не освоенные отец его вместе с Богомилом постигал Священное Знание у самого Санкринега, который в ту пору завершал третью стадию жизни волхва и готовился перейти к четвертой - жизни отрекшегося от мира отшельника. В те дни тороватой на обещания юности Богомила и Пересвет объединяла самая светлая и богатая дружба, какая только возможна на этой земле, ткавшая перед ними грандиозные планы священных подвигов духа. Им обоим была отпущена милость, сидя у ног великого Санкринега в его отдаленном лесном убежище, внимать сокровенным наставлениям, в том числе и тем, которые не должны передаваться волхвом не успокоенному, а так же не сыну или не ученику. Однако в дальнейшем Пересвет выбрал удел домохозяина. Тремя соседними селами он был избран ватафины и до последних дней своих во всех околотках слыл умнейшим и честнейшим человеком. И все же избранный им путь деяния, а не путь знания, конкретным образом обозначил его дальнейшую судьбу. Богомила же напротив не долго тешили те игрушки, что так ценим в более многочисленных сословных группах народа. Он посвятил себя целиком служению в Храме Рода, исполнению ритуальных предписаний, гимнов, жертвенных священных формул, поскольку этот характер деятельности, если и казался ему подчас условным, все же в большей мере, нежели прочие усилия человеческие, допускал успешное само строительство на сокровенных орбитах Знания. У самого подножия священной горы Богомил поставил себе землянку и жил (насколько то удавалось) в удалении от мирских забот и забав, вовсе не истязаясь дурковатым самоистязанием, но вслушиваясь в голос целесообразности. Когда же Пересвет ушел в мир предков, в луну, Богомил взял деятельное попечительство над сыном друга.
И вот сейчас Словиша вновь спешил к нему, должно быть, встретившись с новыми неизведанными затруднениями, на которые так щедра жизнь в молодые годы.
- Земле, воздушному пространству, небу - благословение! Да сияет Род самосущий! - приветствовал он учителя и позевывающего Оргоста.
И получил в ответ слова:
- Всему - благословение! Поклонение Роду.
- Я, пожалуй, пойду… - еще раз потянулся в зевке Оргост, несмотря на реальные каждодневные усилия в самосовершенствовании, испытывавший сейчас самую обыкновенную человеческую ревность.
Богомил, с высоты своего опыта с умилением взиравший на трогательное смятение неопытной души, поспешил отвратить ложный повод для ее дальнейших страданий. Пока он еще не мог донести до юного ума, что просвещенному духу все объекты, все образы, созданные на земле Тем, кто лишен частей, бездействующим, успокоенным, безупречным, чистейшим абсолютом, одинаково милы и одинаково безразличны.
- Да-да, иди, - мощной рукой потрепал он поросший золотым пухом загривок юноши. - И, знаешь, непременно соверши сегодня пять подношений Единому, чтобы удовлетворились все пять твоих жизненных дыханий, чтобы сам ты удовлетворился божественным светом.
Оргост кивнул и двинулся прочь по той самой тропинке, по которой только что пришагал сюда Словиша.
- Ну и? - повернул к нему широкое загорелое лицо Богомил.
- Там хазары приехали…
- Хазары? Приехали? - насторожился волхв.
- Из Киева. С ними люди князя. Уговаривают людей ехать к ним в Хазарию на разные работы.
Говорят: если у них там год поработать, то можно заработать столько шелагов, что можно будет купить коров, волов…
- Ох-хо… - покачал головой Богомил. - Овсяночку манят - семечки сулят, а когда приманят - и торичка в честь. Ведь, если кого вывезут, их же попросту продадут в неволю, и никто назад ни с шелагами, ни без оных уже не воротится. Это же ясно! А что же люди?
- Да люди… по-разному, - видя взволнованность в обыкновенно бесстрастном лице железного волхва, начинал тревожиться и сам вестник. - Одни слушают. Другие смеются. Бречислава уж пошла в дорогу собираться. Я, говорит, вдовая, детей Лада послать не успела, чего мне терять? А эти, мол, вон все как разодеты, в золото, сразу видно, что живут хазары куда лучше нашего…
Богомил слушал эти слова, прикрыв лицо ладонью, а тут отнял ее, - он смотрел куда-то себе под ноги, и тяжелые брови его были сведены:
- Да какие хазары! Ведь от этого народа там за двести с лишним лет одни ошметки остались. С тех самых пор, как власть там заграбастал Обадия, все царство было перестроено сообразно с вовсе не хазарскими законами и правилами. А это приканчивало жизни сотен иных царств, хоть и Вавилонии… Однако… Пожалуй, нужно все же идти.
- А откуда?.. А что там приключилось?.. В Вавилонии… - бросился вослед за решительно выступившим в путь Богомилом Словиша.
- Идем, идем, - поторопил тот, - дорогой говорить будем.
Светлого пятнышка рубахи Оргоста уж не было видно впереди. Вдоль Днепра, погоняющего покорные стада своих волн, мимо гранитных круч и зеленых с ржавыми проплешинами холмов в безлюдье стелился до ближайшего села долгий видалый путь. Два маленьких человечка, соединенные беседой, двигались по нему. Огромное ровное светло-сизое небо замерло над бестрепетным пейзажем, кое-где размытым полосами не развеявшегося тумана. Белое яблоко солнца едва угадывалось за многочисленными слоями облачной толстины. Будто оглохшее пространство слабо кололи попискивания низко над землей проносящихся ласточек-касаток, и вновь все вокруг замирало в сосредоточении на самом себе.
- А Судислав, брат Велемиры, и спрашивает, - говорил на ходу Словиша, стараясь обогнать широкий шаг своего учителя, чтобы при том заглянуть ему в лицо, - правда ли, что ваш царь хочет быть царем всех царей?
- А они?
- Они говорят: все это неправда, наш мэлэх хочет, чтобы Русь оставалась сильной державой и чтобы имела с Хазарией большую любовь. А я думаю, если бы в их словах правда хотя бы ночевала, то отчего даже и в прошлом году князю нашему, - тут Словиша невольно поморщился, - пришлось вести дружину, чтобы русские корабли могли в Хазарское море пройти? Ишь, Хазария… Что это за страна такая и что там за люди живут?
- Раньше в тех местах, - не спеша заговорил Богомил, - жило много разных племен, что-то вроде известных тебе печенегов. Дружили, дрались они между собой, но в конце концов как-то объединились, - и возникла молодая и очень сильная страна; жители ее пахали, сеяли, ловили рыбу, часто воевали и законов держались очень строгих. Но место этой страны было таково, что через него проходило множество больших торговых путей, с севера на юг и с востока на запад, так что хазары весьма успешно могли заниматься еще и торговлей. А кроме того на своих заставах, которые были у них и на суше, и на реках, и на море, они брали с купцов небольшое мыто за проход караванов через их страну. Но, как и всякие создаваемые Родом миры рождаются, мужают, стареют и помирают, то же предначертание распростирается на все живое. Страны, как собрание существ человеческих, - не исключение. Ну вот, по мере того, значит, как Хазария расширялась и укреплялась, торговые пошлины стали приносить такой доход, что запах его не мог не привлечь внимание всех тех, чьим способом существования являлось чужеядство. Воры, зернщики, разного рода обманщики, изменники, разбойники, бежавшие от суда соотчичей, тайные хищники; Хазария превратилась в золотое мечтание всякого хитрого, лживого, лукавого человека, о ком говорят: из плута скроен, мошенником подбит. Исконному же народу Хазарии невозможно было противиться этому нашествию, поскольку никакого единого народа там изначально и не было, была мешанина разнородных, разновидных племен, никак не объединенных сродством наследной сути, уже по природе своей слишком различных.
- А кто же при этом был у них князем?
- Коль скоро большинство насельников той страны были хазарами, - их князем, то бишь каганом, мог Быть только хазарин из древнего рода Ашина. Соплеменники желали видеть в нем божественную, как они утверждали, силу, присущую его предкам, и он пользовался исключительным уважением и властью. У него было двадцать пять жен и шестьдесят наложниц, и каждая из них была дочерью какого-нибудь правителя соседних народов. Покуда сила мечей хазарских оставалась необычайно крепка, князья покоряемых народов, если и не с радостью, то с готовностью отдавали в жены Хазарскому кагану своих дочерей. Однако не нужно думать, что жизнь его была сплошным праздником. Сильное и здоровое сообщество ни за что не позволит своему полубогу утонуть в праздности и разврате. Если народ видел, что их управитель становится немощен духом, допустив военные неудачи или голод во вверенной ему стране, народ мог потребовать убить его. И воля народная торжествовала. Мало того, при возведении нового кагана у хазар водился такой обычай: набрасывали ему на шею петлю шелковую и душили до тех пор, пока он не начинал задыхаться. Тогда его спрашивали: сколько ты будешь царствовать? Ни жив - ни мертв он называл какой-то там срок, и этот срок назначался для его правления. Впрочем, тот срок не мог превзойти четыредесяти лет. Ежели процарствовав им самим назначенное время каган не помирал, - его умертвляли. Сильному и здоровому миру старый дряблый телом и умом царь способен был принести один только вред.
- Но ведь это разумно? - не слишком уверенным голосом решил уточнить Словиша.