Но Нафан сделал единственно возможное в таковой ситуации, - он "не заметил" глупых слов неразумной малявки, не смотря на то, что лица Манассии и двух девочек постарше покраснели и раздулись от рапиравшего их смеха, сдерживаемого из последних сил. Однако он понимал, что оставленное без внимания неосознанное оскорбление религиозной святыни царской дочерью открывает перед ним маленькую, но верную возможность доминирующего положения в ситуации. Рабби продолжал:
- Праздник Песах называют еще Хаг Хаавив - праздник весны, ведь он приходится на пятнадцатый день первого весеннего месяца - Нисана. А месяц Нисан символизирует сердце года, из которого исходят доброта и милосердие. В чем же суть такого сравнения? Сердце, главная часть нашего тела, - оно, как мэлэх, как царь, от которого зависит жизнь данного ему Богом народа. Основными же чертами еврейских царей всегда были скромность, царственность и щедрость. Если бы эти качества не были присущи Йегуде, никогда бы ни Давид, ни кто бы то ни было из его потомков не были удостоены Господом светлого и счастливого царствования. Хаг Хаавив наполнен весной. Отпраздновав его все мы отправимся под свои виноградные лозы и смоковницы, в места нашего летнего отдыха, в свои наследные владения. И да будут они год от года расширяться и тучнеть…
В этом месте своей речи Нафан выразительно взглянул на малика Иосифа, но тот и без этого взгляда моментально уяснил себе, что же помимо возвышенного религиозного порыва подвигло рабби к сегодняшнему посещению.
- Вот как раз на счет родовых владений… - подал голос (сочный женский) Иосиф. - Два-три фарсаха на юг за рекой Варашан есть большой виноградник. Четыре года назад я велел посадить там три тысячи кустов черного сефарадийского винограда, очень крупного и сладкого. Там также посажено много фруктовых деревьев. Накануне величайшего праздника Песах я хочу отдать тебе эту землю вместе со всеми рабами и скотом, обитающими там, дабы в знойные летние месяцы ты мог вести свои неизменные беседы со всевышним под прохладной сенью олив и персиковых деревьев. И да будут твои молитвы там еще более доходчивы слуху Всевышнего.
Ну почему он вновь уступал плотоядной воле этого человека?!
Сухое и смуглое лицо Нафана, только что суровое и чинное (какими рисуют еврейские лица на своих иконах христианские богомазы), вдруг точно наполнилось изнутри светом, однако тот совладал с приступом внезапной радости, хотя голос его вдруг сделался тоньше, а слова из курчавой бороды посыпались бойчее:
- Не ради себя, но во славу Господню с благодарностью принимаю твой дар. И пусть прибыток, который принесет эта земля еще украсит и укрепит синагогу…
Интонации победителя в голосе Нафана вновь вызвали у Иосифа приступ почечных колик, он достал из рукава платок и, как бы утирая со лба пот, прикрыл проступившую на лице гримасу боли.
- Ну что же, дети, задавайте еще вопросы! - продолжал торжествовать рабби, то и дело поправляя вовсе не нуждавшийся в том полосатый ефод.
Вновь отозвался Манассия:
- Рабби, расскажи, как Господь рассек Ям Суф, чтобы евреи могли через него перейти.
- Да-да! Это был момент наивысшего напряжения сил богоизбранного народа! Преследуемые несметной армией жетоких египтян евреи подошли к морю. Что делать?! Всюду вода. Назад - смерть или рабство. Нахшон бен Аминадав, глава царского колена Йегуды, первым бросился вперед. Он шел и шел, пока вода не коснулась его ноздрей. Но он все равно шагнул вперед, веря, что Предвечный не оставит его. И тогда, действительно, Ям Суф был рассечен на две половины, и за Нахшоном двинулись…
В этот момент в палату тихонько проскользнул маленький седой человечек, большую часть лица которого, вчистую лишенного подбородка, составлял нос, и суетливыми жестами, обращенными к малику, дал понять, что некие экстраординарные проблемы призывают того к действию. Шифра всполохнулась было, но супруг, спешно поднимаясь со своего места, погладил ее круглое плечо, что-то пошептал ей на ухо и, шлепая плоскими ступнями, направился к выходу. Он почти с нескрываемым удовольствием покидал эту комнату, пропитанную тиранической волей речивого гостя.
- … поэтому сотворение мира, жизнь вселенной, судьбы прочих народов - все ничто в сопоставлении с тем значением, которое имеет событие выхода евреев из Египта. Это сердцевина еврейского мира… - слышал еще Иосиф, когда челядинец за его спиной затворял дверь.
Двадцать четыре охранника из числа четырех тысяч мужей личной охраны малика, дожидавшиеся здесь своего господина, взяли его в кольцо, и в таком панцире из вооруженных людей тот двинулся по коридору, затем по длинному опоясывающему третий этаж здания балкону мимо расставленных тут и там стражников. Дворец хазарского малика своей квадратной планировкой, кирпичными стенами и четырьмя ярусами этажей, поднимавшихся террасами, напоминал тот, который по мнению одних принадлежал величайшему из царей Вавилонии, по мнению других - коварной Шаммурамат. Правда, террасы те были наполнены не пышными садами и редкими птицами в золоченых клетках, а бессчетными охранниками, в чем можно было найти меньше живописности, однако, несомненно, больше практичности. Зато вокруг по всему Острову, где помимо царского дворца и огромной синагоги возвышалось еще несколько десятков домов, один другого великолепнее, никакого недостатка в садах не наблюдалось. Нисан уже успел оживить всю зиму дремавшие ветви, и теперь царский дворец, казалось, парил в полупрозрачных зеленоватых облаках.
В просторном зале, в котором малик Иосиф обычно держал советы с первейшими людьми Хазарии, его уже дожидались каган и два тархана. Разумеется, от величественных хазарских понятий "каган" и "тархан" давным-давно осталась одна только словесная оболочка. Ибо истинно хазарская знать династии Ашина, предпочетшая доблести удовольствие, не брезговавшая богатыми невестами из еврейской общины, постепенно евреями и была заменена. Поэтому теперь хазарским каганом назывался племянник малика - Иисус Кокос, а составившие ему компанию двое тарханов - братья Хагрис, Иуда и Самуил, также были родственниками Иосифа по материнской линии. Впрочем о какой доминации хазар в некогда их стране можно было бы говорить, когда они составляли едва ли не меньшинство среди наполнивших их край аланов, буртасов, русов, печенегов, савиров, гузов, тех представителей бессчетных племен, чьи понятия о жизни и счастьи определял вознесшийся над ними джинс.
- Слава и почет твоему великолепию и да будет… Дядя! - подскочил на своем месте Иисус Кокос, лишь только шлепанье драгоценных сандалий Иосифа, раздававшееся в коридоре, утонуло в арабесках пышного ковра, устилавшего пол просторной залы.
Иисус Кокос - каган Хазарии, обличье которого вряд ли хорошо было знакомо черни Итиля, поскольку та, согласно древней традиции, обязана была при его появлении (что случалось раз или два в год) падать ниц, внешность имел весьма выразительную. Среди своих единоплеменников дебелость его тела, смоляной цвет блестящих волос, большие черные глаза с поволокой на круглом розовом лице признавались совершенством мужской красоты. Но Иосиф заметил только, что на его племяннике в этот раз была навешана едва ли половина обычно украшавшего его золота, что свидетельствовало о неожиданности и спешности этого посещения.
- В Городе Царицы вновь вырезаны две еврейские семьи! - полный отчаянности возглас сорвался с румяных губ исполнителя образа божественного кагана.
"Так вот почему всю ночь так ныл затылок", - подумал Иосиф, невольно прислушиваясь к новому выпаду боли, на этот раз зародившемуся где-то в правом подреберье, да вдруг метнувшемуся в лопатку, затем в плечо, после чего не замедлила появиться отвратительная горькая отрыжка. Впрочем недавнее общение с рабби Нафаном (что, возможно, и послужило причиной этих болей под ложечкой) привело Иосифа в то расположение духа, которое он считал наилучшим в решении вопросов, подобных тому, котрый доставил ему племянник.
- Кто это был?! - визгливый, но вместе с тем властный голос малика добавил растерянности трем парам глаз, неотрывно глядевшим на него.
- Но…
- Кто? - повернулся он к Самуилу Хагрису, в ведении которого, помимо снабжения Итиля продовольствием, находилось поддержание порядка в нем и контроль тюрем.
- Мои люди буквально во всех…
- Твои люди! Что вы успели сделать?
- Мы схватили шестьдесят человек… - почти ровесник Иосифа, самый крупный из присутствующих, внушавший трепет тысячам и тысячам людей, завсе исполненный неземной надменности всевластный Самуил в эту минуту был похож на ученика иешивы, придавленного вопросом гаона; он отер тыльной стороной ладони выступивший на лбу пот.
- Никаких казней! Гноить в темнице, - отдал распоряжение Иосиф.
Он отослал за дверь четверых остававшихся при нем телохранителей и принялся по-утиному раскачиваясь ковылять вдоль расписных стен, заметно припадая на левую ногу. При этом он так внимательно рассматривал что-то на этих стенах, что, казалось, и вовсе позабыл о присутствующих. Ковер прилежно гасил звук его шагов. Грузную тишину нерешительно щекотал тонюсенький звук крыльев какой-то невидимой весенней мошки.
- Враги наших врагов - самые полезные союзники… - вдруг забормотал Иосиф, коротким пальцем с нанизанными на него до самого ногтя пятью перстнями прочерчивая контур весьма схематичной фигуры на стене, изображавшей Авраама, намеревающегося совершить жертвоприношение. - Но для этого следовало бы выяснить… кто же эти враги. Неужели опять кабары? За сто с лишним лет они, конечно, могли бы собрать силы и наладить сеть из своих соплеменников, живущих среди нас… Нет. Не то. Буртасы?..
- Господин мой, - решился подать голос младший из Хагрисов - Иуда, который в свои сорок из-за неуемного роста волос на лице, подступавших к самым глазам, выглядел едва ли не старше своего пятидесятилетнего брата, - А что, если это вовсе не какой-то определенный народ, а так… всякая всячина?
- Всякая? Всячина? - еще не будучи способен дать отчет своему ощущению, ужаснулся малик.
Он так и не дал себе труда мысленно подкопаться к основанию своего внезапного страха. Ведь он знал, что Хазария сейчас крепка как никогда, что вечный принцип торговых отношений возведен ее обитателями в положение основы миропорядка, что в это общественное устройство волей-неволей включены и все пограничные страны (поскольку это самая продуктивная и остроумная форма человеческих взаимоотношений), а значит противостоять той налаженности, благословленной самим Всевышним, могут только крохотные сообщества изгоев, объединенные своим диким отжившим своеобычием. Вряд ли кто-нибудь смог бы отказать этому человеку в рассудительности, а так же в изощренной изворотливости ума, но он, следуя своему предназначению на этой земле, даже, если бы захотел, не мог бы вообразить существующих рядом вчистую иных закономерностей. Семь тысяч гурганских богатырей служили ему в Итиле, причем принимая хазарский закон о смертной казни воинов, не одержавших победы, - исмаилтяне; вряд ли кто-то из них с любовью относился к народу Израиля, но их силу, их мужество, их высокомерие наконец можно было купить, как красоту женщин в увеселительных домах. Тот же путь позволял даже низвергнуть с трона недосягаемого императора Куштантинии… Потому признание жизнеспособности иного мировидения знаменовало бы для Иосифа гибельную трещину его собственной жизни, к чему он никак не должен был бы стремиться.
- В конце концов… Дайте им врага. Сожгите несколько греческих домов, распустите слух, что это дело рук… скажем, русов. Нет, не русов. Они нам еще пригодятся. Объявите врагами Хазарии кабаров. Да-да, кабаров. Сожгите греческие дома их же руками, - в любом народе найдется нужное число человек, готовых за диргемы или номисмы оказать любую услугу. Потом они же и будут пойманы и преданы суду… Шевелите мозгами! Почему я должен это делать за вас? Главное - снимите внимание жителей Хазарии с потомков колена Симонова. Пусть жители Итиля наполнят свои мозги чем-нибудь другим. Пусть лучше говорят о том, что вышел из царства мертвых собакоголовый Анубис и бродит по свету в поисках… м-м… невинных душ. Дайте желающим открыть еще несколько увеселительных домов, да повелите хозяевам снизить цены на их товар до предела. И надо бы для жителей Итиля снизить цены на парчу, привозимую из Багдада и Хорасана, - пока она мало кому доступна, а черни нужно иметь к чему стремиться. Думайте. Думайте!
Только что владетель Хазарии казался переполненным какой-то злой энергией, столь выразительной, почти осязаемой, что, казалось, ее одной достаточно, чтобы окружающие ее предметы начали двигаться и меняться; тем удивительнее было видеть, как эта волшебная сила в один момент без всякой видимой причины оставила его. Безвольно его тело повалилось в золотую чашу ближайшего кресла, расплылось во все стороны, точно вылезшая из кади опара, замерло. Иосиф прикрыл блестящие розовые веки, и вновь тяжеловесное безмолвие завладело пространством. Выждав какое-то время, Самуил осторожно качнул тишину.
- Господин мой, великий мэлэх, не следует ли…
- Хватит об этом, - неожиданно, потому что сейчас же, отозвался будто бы задремавший Иосиф. - Пусть Иуда расскажет нам что-нибудь забавное. Как там наша русская невеста, эта… Ольга, после того, как мы помогли ей ухватить свободу? Собирается еще стать царицей цариц?
Отяжелевший было за время недавней беседы воздух вновь преисполнился серебристой легкости. Не вдруг, но раз от разу увереннее под золотыми звездами потолка зазвучали игривые восклицания и даже смешки.
- Да она уж собирается христианскую веру принять! - ободренный вниманием малика возликовал мохнолицый Иуда Хагрис.
- Христианскую веру?! Быть не может! - грудной женский смех заклокотал в горле Иосифа, раздувая его короткую складчатую шею.
- Да! Да! - радовался радости малика Самуил. - Вот же нам… позавчера это… от мар-Наамана доставили известие.
- Это верно, я думаю, - нашел разумным не отделяться от общего интереса Иисус Кокос, проявив и свою увлеченность поднятой темой.
- Го-го-го! - закатывался смехом Иосиф. - Вот за что хвалю. Надо ж такое!.. Ведь это ты, Иуда, выдумал, подкинуть мысль русской княгине. Я тебя еще тогда хвалил, но, честно скажу, не верил, что прямо так… Вот это действительно искра Божья! Когда войска нанимать приходится, - это дело последнее. Надо врагов своих уметь так стравить, чтобы они сами друг друга душили, чтобы никогда в своих собственных домах покоя не знали. Это - да! И дешевле, верно? И надежнее. Оттого-то много было народов и сильных, и богатых, - сияли, как солнце. Где они? Нет их больше. А наш народ, он, как луна, - и днем, и ночью на небосводе. Днем-то ее не очень разглядишь, но наступает новолуние, - и вот она во всем своем блеске. Да будет царство племени властелинов умножать величие свое и красу ради светоча того народа, который был лелеян от рождения. Да будет счастье его покровом! Сила мышцы Всевышнего да будет нам поддержкой. Да будет он давить врагов Израиля, как давит нагруженная телега. Сделай рог наш железным, а копыта - медными, чтобы сокрушить нам многие народы и посвятить тебе, Господи, стяжания их и богатства их, тебе, владыке всей земли. Амен.
- Амен, - повторили за ним остальные.
Как ни насмехался хазарский джинс над простодушием русской княгини, простодушие было как раз тем свойством, которое напрочь отсутствовало в ее характере. Более того, прекрасно различая все мотивы, все хитросплетения предлагаемой ей игры, Ольга, немало времени посвятив раздумьям и расчетам, все-таки решила рискнуть, понадеявшись на собственные хитроумие, данные Богом смысл и понятие, и попытаться обморочить хазарских лукавцев. Затея, к которой они тишком подталкивали ее, а именно брак с императором и самодержцем ромеев, всеконечно, виделась им (впрочем, как и кому бы то ни было) небывальщиной, вовсе невозможным вздором, тем не менее способным являть собой магическую приманку для наивной, вовсе уж дурашной алчности. "Самодовольные пройдохи! Они не подозревают (и это к лучшему), - усмехалась про себя княгиня, - что я ради того, чтобы утолить эту жажду не многое отдам… Я отдам все". Ольга насмелилась сражаться с гениями плутовства на их же поле, укрепленная верой в силу своего самоотвержения, чем ей представлялись собственные поступки, мостящие дорогу к несказанной цели. Как всякий одержимый человек, Ольга, разумеется, не могла задумываться над нравственной ценностью своих действий, ее не интересовала их стоимость и уж тем паче - последствия. Но то, что сердцам дуралеев и невежд виделось самовластным произволением княгини, конечно, было всего лишь крохотным рычажком воли абсолютной.
После уничтожения оплота древлян русская княгиня еще более ревностно, чем прежде, каждый свой шаг посвящала одной-единственной звезде, все еще бесконечно далекой, но будто бы уже откликавшейся на ее всегдашнее заклинание обнадеживающими знамениями. Теперь каждый вздох приобретал для нее несказанную ценность, но лишь в значении передвижного средства, способного доставить ее к воплощению назначенного. Убрав с дороги самые примитивные, грубые, а потому наиболее легко устранимые препятствия, заручившись пособничеством своих сподручников, Ольга решила прежде всего укрепить завоеванные рубежи. Не дав себе даже отдохнуть после кровавой расправы над Искоростенем, она бросилась метить свою территорию крепостицами с постоянно пребывающей стражей, небольшими, но достаточно частыми для того, чтобы в случае необходимости они могли соединить свои силы. Но помимо этого много, ой, много дел требовала подготовка великого замысла, - каких людей с какими свести, каких рассорить, кого щедро одарить, кого запугать, - все это нужно было успеть осуществить до решающего броска. Каверзная мечта звала…
Год прошел, как день.
Но княгиня не могла не понимать, что существенным условием удачливого разрешения ее недюжинных притязаний является не только укрепление тылов, но и способность предвосхитить затруднения будущего. Ведь те, которые знают лишь настоящее, тонут, вступив в него. Оттого, возвратившись из полюдья, первое, что она сделала - призвала к себе Свенельда, после кончины Игоря начавшего позволять себе неумеренное своевольство и бесцеремонность, но все же остававшегося наиболее доверенным лицом княгини. Хотя… Разве могла она кому-то по-настоящему доверять?
- Святославу пора вежество постигать, - сказала Ольга, подойдя к двери, и проверив, плотно ли притворила ее за собой только что покинувшая светлицу ключница Щука. - Кто из наших волхвов всех ученей? А вместе с тем, чтобы народ в благоговение вводил?