Хоза прислушался к своим ощущениям и жалости там не нашел, однако какое-то, не исключено, что "благодушное" чувство таилось где-то на дне его души: эти люди казались ему невероятно красивыми. В бедняцких одеждах, нарочно к этому дню вымытых и даже украшенных какими-то цветными нитками для придания товару дополнительной привлекательности, они все равно смотрелись как-то… великолепно. Как-то, не смотря на униженное положение свое, открыто и, какой бы это ни показалось нелепостью, - свободно. Взгляд Хозы, точно отразившийся от глаз этих людей, как от чистого озерного зерцала, вернулся к нему, но вернулся уже будто бы взглядом чужим, тех высоких людей, чьи сильные ноги были скованы тяжелыми цепями. И он увидел небольшого жирноватого человечка, несмотря на все свои драгоценные наряды, все равно внешности довольно гадкой, к своим тридцати четырем годам измученного такими болезнями, о которых те, синеглазые, даже представления не имели, увидел он сторонними глазами себя, насмерть прикованного к благам земли, к серебряным своим идолам и к золотым своим идолам, к гремучим браслетам на женских ногах, и ожерельям, и опахалам, и сосудцам с духами, к драгоценным повязкам и покрывалам, платкам и кошелькам, расшитым безупречно правильным луллууном из Темана… И будто протест, словно мятеж, поднятый им же самим разбереженной ревностью, взболтал в его душе самую забористую злобу к тем и к тому, что только что представлялось ему прекрасным.
- Нет, если я испытываю что-то к этим жалким дуракам, то разве что какую-то… какую-то безотчетную ненависть. Не к кому-то или чему-то конкретно, а вот так… будто это происходит вообще в стороне от моей воли.
Самуил уже разговаривал с доверенным Иакова и не слушал Хозу, к тому же где-то поблизости завывал какой-то умалишенный, так что слова его, как это нередко случалось, тронули воздух безответно.
- Давай-ка, подведи к нам вон того, справа который, с ручищами огромными, - отдал распоряжение Самуил, и тотчас засуетились предупредительные торговцы, бросились к высокому человеку с красивой формы головой на длинной сильной шее, принялись прыгать вокруг него, стремясь поскорее вытолкать поближе к великородному своему единоплеменнику.
- Он откликается на имя Словиша, - пританцовывали вокруг Самуила торгаши. - Этот очень сильный, как все эти северные верзилы. Но, дорогой и глубокоуважаемый Самуил, эти русы так ленивы, иногда они ни в какую не хотят работать из-за своей природной лени и гордости, так что, вы знаете, зачастую без хорошей дубины, а то и… боле серьезных наказаний нет никакой возможности заставить их трудиться.
- Ну зачем же такая бесчеловечность, такое свирепство… Дубины… - довольно рассмеялся горделивый старик. - Мы должны быть добры к нашим рабам. Мы - справедливые хозяева. Наше бремя - легко. Наш ярем - благо! Ведь существуют более человечественные способы договориться. Ведь мы можем просто не дать ему кушать, если он не захочет выполнять порученную ему работу добросовестно и полно. Откуда он, говоришь?
- Из Русии. Из Киева.
Хоза Шемарьи невольно насторожился. Хотя многие годы и несчетные события отделяли его от одновременно враждебного и родного понятия - Киев, все же звучание этого слова по сей день вызывало в его душе очень слабую, но протяжную боль.
- Из Киева? - Самуил повернул подернувшееся хитрой гримасой лицо к своему приятелю. - Ты ведь, кажется, из Киева, да? А ну, спроси его чего-нибудь?
Вновь послышались крики сумасшедшего, а за ними его почти собачий скулеж, вызванный, возможно, чьим-то усмирительным пинком.
- Ты жил в Киеве? - спросил Хоза.
- Нет, я там никогда не был, - отвечал невольник, глядя куда-то вдаль поверх головы Шемарьи. - Я жил неподалеку, но в Киеве не бывал.
- А почему у тебя на ногах цепи?
- Я не люблю долго задерживаться на одном месте. Так что, может быть, тебе лучше выбрать кого-нибудь другого.
Теперь они говорили, соединив негнущиеся взгляды, при том выражение лица Хозы становилось все обиженнее, и вот даже губы задрожали.
- А я все-таки куплю тебя. Вдруг тебе на службе у меня так понравится, что и бегать расхочется?
Старый Самуил с нескрываемым подозрением присматривался к говорившим на неведомом ему наречии, и вдруг с непонятным раздражением ткнул в бок торгаша:
- Это почему у него ноги закованы? Он что, беглец?
- В том-то и дело, почтеннейший, - вновь склонился перед ним торговый человек. - Последний раз его из самой Куштантинии вернули. Думал, видать, подлец, что там наших людей нет. Хотели его прямо там в гребцы продать, да хозяин требовал непременно вернуть его для расправы. Но пока этого злодея везли, хозяин сошел в могилу. И вот Словиша этот опять на рынке. Я же говорю, лучше посмотреть вот этих… или… Люди какого назначения нужны? Как говорит сам мэлэх Иосиф, да будет много счастья моему господину, царю, ему и его потомству, и его семейству…
Не успел торжник уведомить Самуила Хагриса, какая же замечательная мысль принадлежит мэлэху Иосифу, как совсем рядом раздался заунывный какой-то нетесаный и при том необыкновенно зычный голос безумца:
- Горе вам, прибавляющие дом к дому, присоединяющие поле к полю, так что другим не остается места, как будто вы одни поселены на земле.
Все вокруг Самуила вмиг затихли, так, что только на самых окраинах торговища оставался жить обычный для этого места перегуд. Сам старик Хагрис также онемел, надеясь, как видно, безучастием рассеять невольно обратившееся на него внимание людей.
- Что ищете вы в этой жизни? Вино и сладкие звуки тимпанов. Ласки блудниц! И не честным и полезным трудом наполняете вы свои кошельки монетами, а сундуки серебром и золотом, но ценою кровавых преступлений своих! В уши мои сказал Господь Саваоф: за то их большие и красивые дома опустеют. Будут голодать богачи и будут томиться жаждою!..
Что случилось с лицом Самуила!
- Смотри: седой, а морда красная сделалась и вся сморщилась, как у обезьяны! - шепнул длинный длиннорукий и длиннолицый шорник широкоплечему носастому армянину - торговцу холодным виноградным шербетом, зинувшему на происходящее черную дыру рта.
Что произошло с его глазами!
- Ух, вывалятся у разбойника гляделки! - восхищенно качнул головой в высокой бараньей шапке солидного возраста алан, державший под уздцы низкорослую буланую лошаденку с небольшой скуластой головой на короткой оленьей шее.
- Точно, вывалятся, - подпел ему, стоявший подле бровастый соплеменник.
- Вывалятся, - согласился с ними еще один бровачь.
Тем временем старческие губы Самуила все выворачивались и выворачивались, обнажая нечастые желтые зубы до бледных синеватых десен, но никаких членораздельных звуков, кроме сиплого бульканья, все не рождалось. Стража, различающая вокруг себя не так много значений, первой опознала в бульканье спрятанное в нем желание. Чернобородые молодцы бросились на осквернителя аристократического слуха своего хозяина прежде, чем повелитель закричал в их расширенные каждодневными упражнениями спины немыслимые поношения.
Как именно стража тархана взнуздывала помешанного невозможно было разглядеть за обступившими его дородными телами копейщиков, но животное верезжание, сквозь которое проскакивали обрывки восторженных слов, свидетельствовало о том, что способы эти были не слишком человеколюбивые.
- О-о! В уши мои сказал!.. Ой! Ой! В уши… сказал Господь Саваоф: уже раскрыла страшную пасть преисподняя… А-а-а-а-а! А! А! Раскрылась преисподняя, чтобы поглотить вашу славу, и шум ваш, и то, что веселит вас!.. О-о-ох-х-х…
Возмутитель безмятежности земного рая затих. И когда могучие копейщики отступили от него, обездвженное тело страховидного плюгавого человечка, раскинув торчащие из грязной дерюги тонкие руки и странно вывернутые сухоточные ноги, валялось на истоптанной в пыль земле. Тут же подоспевший один из отрядов охранителей городского порядка подхватил под руки и потащил куда-то то ли обмеревшего, то ли действительно уже окочурившегося бедолагу, пока начальник того отряда получал аристократические пощечины и благородные плевки одного из владельцев этой земли.
Лишь только дедушка Самуил удоволил расходившееся в нем ожесточение, взболтанное вроде бы бессмысленными, но отчего-то все равно язвящими словами дурачка, головы очумелой, пребывающей вовсе не в своем уме (ведь иначе хотя бы природное чувство самосохранения удержало бы этот борзый язык), лишь только Хагрис перевел дух после горячительных упражнений безвозбранного рукоприкладства, он - недавний любитель прогулок в пространствах народной среды - резко повернулся и двинулся прочь с торжища к своей повозке, нарядностью и силой удовольствия, даруемого ее благоустроенностью, похожей на тот роковой плод, которым первая еврейка употчевала назначенного ей Всевышним мужа. Он так быстро перебирал своими старыми ногами, что Хоза едва поспевал за ним. Однако острота возбуждения спадала, а вместе с тем замедлялся и шаг Самуила. Но вот его бледные губы стали производить слова:
- Свиньи… Это тупоголовый скот… - он говорил уже почти спокойно, и только некоторая рассеянность указывала на то, что в данный момент в его мозгу единовременно уживается сразу несколько движений взбудораженной пароксизмом мысли. - Они сами не понимают своего счастья, говори им об этом цадик или сам Господь! Скоты… Да сокрушит их Боже Создатель и покорит их невозвратно! Они так ненавидят нашу власть, что готовы поступиться собственными реальными выгодами, ради удовольствий гордыни.
В упоении яркостью переживаемых им в данную минуту чувств Самуил даже не пожелал заметить, что покаранный пустобрех был таким же, как и он евреем, только убогим.
- Ведь уже сколько… Воцаряющий всех царей позволил нам здесь построить свое царство… это сколько это лет назад?.. Много! - уже не столь бурливо, но все еще продолжал злобиться хоть и не владетельный, но не по-человечески многим владеющий старикан. - Десять наших царей владычествовали здесь под покровом нашего закона и наших заповедей. И вот до сего дня на праздничных церемониях, когда наш каган выходит в народ, до сих пор распорядитель, разгоняя перед ним скотовидную толпу, не может свободно огласить: "Место нашему господину, сыну Давидову!" Большая часть толпы, как и прежде считает, что каган Хазарии - их, дикарской, крови. Но приходит время этому паскудству положить конец!..
Уже забираясь рядом с мечущим икру старым Самуилом в его изумительную повозку Хоза продолжал кивать головой в знак того, что он продолжает следить за ходом остроумнейших рассуждений своего старшего товарища, и тем не менее между кивками успел отдать распоряжение своему прислужнику, чтобы тот вернулся к торговцам Иакова и договорился о покупке того высокого широкоплечего руса по имени Словиша, пока тот опять не улепетнул в какую-нибудь Куштантинию.
Огромная птица взмыла в блеклый серый перламутр осеннего небо и принялась вычерчивать широкий медленный круг на своих распластанных полосатых крыльях. Но вдруг сделала в воздухе резкий поворот внезапно и круто, что никак не вязалось с только что явленной степенностью этого крылатого гиганта. Ударив крыльями, беркут планирующим полетом понесся вниз…
Выскочивший на поле волк слишком поздно сообразил откуда надвигается настоящая опасность. Он мог пройти под пусть не слишком надежным, да все-таки прикрытием почти совсем оголившегося липняка. Однако крики находившихся еще довольно далеко, но несомненно двигавшихся в его сторону людей заставили зверя насмелиться пересечь слегка забеленное первой порошей поле, чтобы скорее достичь старого ельника с его спасительными буреломами. Но теперь оказалось, небо бросило на него погибель, спешащую на орлиных крыльях. Расстояние между зверем и птицей сокращалось неумолимо.
Когда волна раскаленного страхом воздуха, взметенного крыльями небесного удальца, коснулась волка, тот, занимая оборону, бросился наземь. И в этот момент длинные изогнутые когти короткой, но чрезвычайно мощной лапы, оперенной до самых пальцев, железной хваткой вцепились в ляжку зверя. Прижав уши тот повернул и выбросил назад, в сторону врага, ощеренную пасть, ловчась поразить его клыками, и в сей же миг вторая орлиная лапа закогтила сморщенную волчью морду. Визг перемеженный рыком повис над полем. Волк рванулся изо всех сил и, разгибая согнутое в кольцо тело, он, вероятно, выломал бы беркуту лапу, однако лапы того надежно скреплял сыромятный ремень.
Когда Святослав сам-десят подъезжал к поверженному волку, борьба была уже по сути закончена.
- Каков волчатник! Вот уж богатырь! - соскочив с Воронка, храпевшего от волнения, нахваливал своего крылатого товарища князь.
Однако когда Святослав приблизился к орлу, тот охватил добычу могучими темно-бурыми крыльями и ни в какую не хотел расставаться с ней, разевая крупный серо-синеватый клюв с черным крючком на конце, сверкая бруштыновым глазом. Тогда князь расстегнул пояс, сорвал с плеч темно-пунцовый короткий кожух на беличьих черевах с рукавами только по локоть и накинул его на птицу, а уже под кожухом быстро надел на голову беркута колпак. Разлученная со светом птица тут же успокоилась. Святослав пернатому другу своему подставил руку в большой рукавице из толстой кабаньей кожи, и тот послушно ухватился за нее.
Девятеро товарищей князя бросились к поверженному волку. Вид того был ужасен. Оба его глаза были выклеваны. Разодранная кожа на морде свисала клочьями, сквозь которые все продолжала щериться окровавленная клыкастая пасть. Олель одним точным ударом акинака остановил горестные трепыхания зверя.
- Эх, кабы знать, что это и есть тот самый волк, который мельничихиных детей растерзал, - вздохнул он, вытирая волчью кровь с акинака о чуть припорошенную снегом жесткую щетину ржаной стерни.
- Может быть, так оно и было бы лучше, - кивнул головой на его слова Святослав, - а только уже и то хорошо, что одним разбойником в наших краях меньше стало.
И князь поспешил к своему коню, чтобы, забравшись в седло, установить руку с сидящим на ней орлом на особенную подпорку, поскольку долго держать такую огромную птицу и для него было трудом нелегким.
Русай и Православ уж бросили своих коней в галоп наперегонки через поле, - сперва к ельнику, потом назад, при том норовя (или только разыгрывая попытку) вытолкнуть друг друга из седел. Однако Святослав и другие не стали дожидаться окончания их дурашных состязаний и отправились дальше по заранее намеченному пути.
Святослав поехал рядом с Олелем, но к ним тут же присоединился рыжий веселонравный Зорян.
- Слушай, Святоша, я тут себе кумекаю, а как это ты его научил волку глаза выклевать? - как обычно на всякий случай дружелюбно улыбаясь, забавно склоняя на одну сторону и без того потешное курносое лицо, спросил он.
- А это Асмуд, дядька, - отвечал Святослав. - Он же его птенцом взял. Молния дерево расщепила, - половина дерева упала. Как раз та, на которой орлиное гнездо было. Одного птенца суком раздавило, а этого дядька подобрал. Нарочно для него сделал волчье чучело. В дырки от глаз мясо вкладывал, и так птенца кормил.
В тот день уже в лесу (без крылатой подмоги) застрелили еще двух волков, один из которых так и улепетнул куда-то со стрелой в шее.
Из-за этого волка, скорее всего бешеного (ведь даже угодивший в капкан волк почти никогда не бросается на человека, лишь поджимает хвост да щелкает зубами), Святослав отменил для своей дружины обычные упражнения на Перуновом поле, разбил ее на отряды, и разослал их по всей округе отыскать и изничтожить серого людоеда. Лишь ближе к вечеру он возвратился домой, подкрепил силы здоровым ржаным хлебом, рассолом, крошеной свежей капустой и пряжеными пирогами с рыбой, с репой, а тогда отправился в избушку Богомила.
Досточтимый волхв, известный на всю Русь Богомил, двенадцать лет назад явившийся на двор к Ольге и объявивший о своем решении учить маленького князя, сразу же поселился в крохотной избушке на самом дальнем краю огорода, несмотря на увещевания и самой княгини, и киевских волхвов, и прочих советодателей занять покои пышные. Сперва народ вокруг княжеских огородов стал собираться в таком количестве, что Ольге пришлось специальный дозор установить, чтобы разгонять как местных, так и прибывших из никому неведомой русской глухомани людей больных, дурных или просто любителей чудес и знамений. Но поскольку святой волхв и не думал откалывать всякие занятные проделки, площадные штуки и мороки и вообще чудесить, что так почитаемо чернядью, интерес к нему этих побежденных желаниями людей стал помалу спадать. И действительно, переменчивые пророки, время от времени появлявшиеся на рыночных площадях, и то владели большим числом божественных секретов: они могли и тайное отгадывать, и будущее предсказывать, а то и огонь глотать. Даже в молельных домах христопоклонников (хоть и бытовала поговорка: жидовские церкви не овины, в них образа все едины), даже в них было интереснее - богато, так богато, что за эту красоту (если там еще и задарово вином напоят) так бы жизнь и положил. А тут что? Ни тебе принародных исцелений, ни тебе оживлений… И помалу Богомил обрел долгожданный спокой, пусть не такой, как в лесном отшельничестве, но если и заносило кого в его избушку, то как правило это был человек его душе не чуждый.
Святослав шлепнул по двери ладонью и, пригнувшись, нырнул под низкую притолку. Пристанище Богомила, им самим выбранное, было маленьким домиком, покатую крышу которого укрывала солома вершка в два толщиной. Внутри только меньшее число предметов отличало этот приют от любого другого простого русского жилья. Та же печь, клюка, железный совок для выгребания углей, косарь, два ведра - одно железное, другое деревянное, ковш, тоже деревянный, белый рукотерник на крючке…
- Добрый тебе вечер, учитель! - задорно приветствовал волхва молодой князь.
- А, здравствуй, здравствуй, дорогой, - повернул голову волхв, остановив на нем отсутствующий взгляд, взгляд не успевший отстраниться от созерцания блестящего, свободного, непостижимого, непроявленного, бесконечного, умиротворенного и бессмертного.
Двенадцать лет назад появился здесь сей искренний служитель русского Бога, но Святославу казалось, что за прошедшие годы во внешности его не произошло ровно никаких изменений. Что ж, мы редко замечаем перемены в людях, с которыми нам не приходится расставаться надолго… Но здесь был случай особый. Действительно, ни дряхлость, ни тучность нисколечко не коснулись величественной стати волхва. Он оставался все так же могуч и ладен, а если и можно было отметить какое-то преображение в его облике, то состояло оно в упрочении чуждой всего житейского углубленности во всех чертах и той силе благородства, выкованного каждодневным душевным трудом, которую особо впечатлительные люди называют светозарной.