- То-то же! Радуйся, что рядом с тобой есть человек, который и о тебе, и обо всех позаботится. Отправил я уж послов к царю немецкому. Они ему передадут, что королева ругов, Елена, так они тебя кличут, потому как не в пример нашему черному народу, знают, что ты делала в Царьграде тринадцать лет назад… Так вот, передадут они, мол, хочешь иметь с Оттоном мир и дружбу, а если нужно будет для того какое-нибудь заверение, то готовы мы на любое, вплоть даже до того, чтобы веру их принять немецкую… римскую то есть…
Говорун запнулся, потому что Ольга вдруг перевела на него взгляд, который, впрочем, тут же вновь отдалился от действительности.
- Какая разница, каким именем Бога называть, правда же? - с удвоенным одушевлением вновь принялся сыпать словами Свенельд. - Надо подумать, подсчитать какую пользу можно тут найти. А ведь спорина прямо в долонь просится. А Богу что? Вестимо, не изобидится. Ежели стерпел от нас с тобой русский Бог, что мы его стали жидовскими словами называть, так стерпит когда станем его по-римски величать.
- Дык римская-то вера, она ведь тоже поджидовленная, - подал со скамьи голос бывший Сигурд.
- Тем паче! - почему-то обрадовался Свенельд. - Жиды, между прочим, очень умные люди. Они-то знают, что озолотеть по-настоящему можно только в превратную пору. А мы чем хуже? Вон прошлый раз, как со смертью мужа твоего, Игоря, вода замутилась, так ты по всей полночной Руси погосты поставила, и дани умножила, и оброки, ловища твои теперь по всей земле от любых посягательств стерегут верные тебе тиуны. Да и в Царьгород по прежним временам, весно, навряд пустилась бы Константина навещать. Кстати, говорят, помер он. Помер или, как у них водится, уходили его.
В бессмысленных обесцветившихся глазах на один короткий миг будто разлилась синяя краска, и дряблые щеки, выдавленные вперед туго повязанным платком, как бы зарумянились… Но нет, то разве что показаться могло. Какой там румянец!
- Малуша! Мала! - вдруг ни с того ни с сего тревожно вскрикнула Ольга.
Тотчас из-за двери, ведущей в ложницу, выглянула чернявая тоже пухлая, но молодая носатая ряшка, а за ней показалась и сама ключница.
- Ты смотри! - прицокнул языком Свенельд. - Гляжу, что-то твоя жидовочка зело располнела.
- Зд’аствуйте и гадуйтесь, - выкартавила кубышка.
- А чего бы это ей не полнеть? - вяло огрызнулась Ольга на слова воеводы. - Ты скажи, Малуша, что есть-то будем?
- Так ведь кушали же вот п’ек’асно… - не в силах удержать любосластного взгляда несколько раз в сторону мужчин скосила липкие карие глазки Малуша. - Забыла? Или опять хочется?
- Так что там будет?
- Полотки будут гусячие…
- Опять полотки…
- Так их всегда зимами кушают. С х’еном. А то с уксусом. Бузинным. Ну и капуста соленая. Или а'хонтисса хочет покушать чего-то особенного?
В этом чудном греческом слове - "архонтисса", произнесенном здесь, сейчас, слышалась некая затаенная насмешка матушки Судьбы-Макоши.
Архонтисса утерла вышивным запястьем заслюнявившиеся чуть синявые губы и подобрала их, отчего морщинки вокруг тех проступили отчетливее. Между тем Свенельд холодными стеклышами своих глаз продолжал пристально изучать Ольгину ключницу:
- Нет, определенно разбухла…
Видимо, не очень-то отдавая отчет своим действиям Малуша продолжала вилять широким грузным седалищем с выражением едва ли не любострастного беспамятства в жирном белом лице.
- Что оскомыжился? - задорно кивнул все расхаживавший по горнице Свенельд своему сотнику, со скамьи наблюдавшему за ужимками Малуши. - Приманчивая у нашей Ольги ключница, а?
Распознавала ли странноватая дочь Иосифа насмешку в прилипчивой хвальбе этого большого красивого мужчины, а только с каждым его словом все больше извивов, изгибов делали разные части ее кургузого тела.
- А что, правду говорят, будто у вас, у жидов, бабы на мужиках женятся? И будто бы даже род по бабе ведут?
Вовсе не вслушиваясь и уж тем более не вдумываясь в слова, Малуша с косолапым изяществом подбежала к своей архонтиссе и принялась что-то поправлять в ее одежде, проделывая массу ненужных (на ее взгляд очаровательных) движений. Однако стоило Свенельду, приблизившись к чаровнице, протянуть руку, чтобы потрепать ее кругленький животик, как на пухлом и уже потном от похотливых мечтаний лице вырезался такой ужас, словно в приближающейся к ней руке был зажат нож. Тотчас ее точно сквозняком выдуло из горницы. Но вовсе уж удивительным показалось захохотавшим было мужчинам то обстоятельство, что вечно сонная и безучастная ко всему Ольга вдруг вывалилась из своего обычного полусна, и даже что-то похожее на гнев напрягло ее расслабленные черты?
- Чего к девке пристаешь, похотник? - вскричала княгиня, пытаясь даже подняться на ноги, но только подпрыгнула пару раз в своем царском кресле. - Что, свои бабы растрясли жиры? Истощали? Ишь, огневица какая напала! Для того ли ты сюда пришел, чтобы девок моих лапать?
Чудно было Свенельду лицезреть вдруг преобразившуюся Ольгу. Однако надолго ее не хватило. Звякнув лужеными жиковинами распахнулась узкая дверь, ведущая в верхние сени, и совсем молоденькая челядка в нарядной телогрее на беличьих черевах в запышке выкрикнула:
- Жиды идут!
- Ну и чего орешь? Князя позови, - еще раз сверкнула на время помолодевшими очами Ольга и тут же обмякла.
А Свенельд, изогнувший от изумления широкие светлые брови, так и стоял, точно остолбенев, как видно, силясь разгадать причины странного поведения Ольги. Но вот вновь дар речи вернулся к нему:
- М-м… Это… Скоро, чай, придется тебе со своей Эсфирью-то расстаться.
- Это почему так?
- Да ведь из наших кто же чужую за себя возьмет? А девку, вона, так и распирает от похотенья. Чего маять? Все живая сущность. Пора ее в Жидовский город отдать, там они ей и ровню найдут…
- Что ты все не туда, куда надо нос суешь?! - вновь вызверилась на своего воеводу княгиня. - Какая тебе забота?
- Да что ты так взволновалась? - наглым взглядом стеклянистых глаз ощупывал Свенельд Ольгино лицо. - Ерунда ведь. А я так помышляю: девка давным-давно зрелая, как бы… и сама не провинилась, и кого другого с прямого пути не свела.
Один легкокрылый миг растерянности, отразившейся в едва уловимом движении всего грузного Ольгиного тела, стал несомненной наградой Свенельдовой дотошности. А Сигурд в недоумении напрягал взгляд, надеясь, что зрение способно принести ему разгадку дразнящей двусмысленности, разыгрывавшейся в нескольких шагах от него. Но тут уж заслышался разнобой шагов поднимавшихся по лестничным ступеням в сенях нескольких человек, а вместе с тем - их приподнятые голоса.
И вот в светелку прежде вошли пятеро бессловесных евреев, которые часто кланялись, но оставив принесенные ими подарки, незамедлительно удалились. Тогда их место заняла троица, какая, собственно, и составляла посольство. Эти в противоположность первым были необыкновенно говорливы и улыбки расточали безустанно. Познакомив вновь впавшую в рассеянность Ольгу с содержимым принесенных крабиц и коробов посольники перешли к долгим и многосложным поздравлениям русской княгини с женитьбой ее единочадого детища.
- Да уж послала за ним. Сейчас Святослав будет, - как могла выражала удовольствие от слышимых слов Ольга.
- О, нет, ему совсем незачем торопиться! - почему-то Элиезер Хапуш втянул маленькую головку с плоской затылицей в плечи, отчего сделался похожим на надутого злого воробушка.
- Мы обязательно… - начал Ефрем.
- …его поздравим лично, - продолжил Ицхак.
Ицхак был рыжим, Ефрем - породным, черным; оба они и размерами тела, и годами, и силой голоса значительно превосходили находящегося между ними недоростыша Элиезера, который в свои тридцать лет смотрелся худосочным мальчонкой. Однако, чувствуя за собой нешуточную поддержку и не будучи пока знаком с непредсказуемыми превратностями судьбы, вел он себя в сопоставлении со своими старшими товарищами не просто свободно, но, пожалуй, развязно, покуда не прозвучало имя Святослава.
- Надеемся, дорогие паволоки и все эти красивые и ценные вещи… - заговорил Ефрем.
- …послужат твоей радости, великая княгиня, и умножат всеобщее уважение, которым ты по праву награждена, - добавил Ицхак.
Вновь Ефрем:
- Однако община просила нас…
Ицхак:
- …коль уж мы таки будем говорить с княгиней… и с ее князьями… То уж обделать заодно кое-какие маленькие делишки.
- Да-да, отец поручил это мне, - встрепенулся молодой Хапуш.
Его сопровождающие с почтением склонили к нему лица, готовясь выслушать до конца речь важного коротыша. Но поскольку Элиезер, лишь подав голос, тут же и замолк, те выждали еще какое-то время (не вернется ли многоодаренному отпрыску мар-Наамана светлейшая мысль?) и тогда позволили себе говорить.
- Мы, как и все вы, очень сильно огорчены этим несчастьем, этим бедствием, которое произошло с вашим… этим человеком…
- Веселином. Это ужасно! Хотя и слишком туманны доказательства. Впрочем все уже свершилось. Но мы все просили бы мудрую Ольгу, если, не приведи Господь, случиться какому-нибудь еврею оступиться…
- Мы все просили бы блаженную Ольгу, если еврей провиниться, отдавать его еврейскому суду, чтобы был он судим своими единоверцами в синагоге и присягал на Пятикнижии.
- И если мы сейчас договоримся, отец пошлет первым князьям очень дорогие подрки, - ляпнул Элиезер.
Благопристойные лица старших посланщиков так и окаменели от этой глупости. Но князья отозвались на нее слабыми улыбками, а "блаженная Ольга" так и вовсе казалась сонной и безучасной ко всему происходящему рядом.
- А если понадобится… - хотел, видать, Нааманов сын что-то еще присовокупить к уже им сказанному, да вдруг точно язык прикусил, вновь нахохлился и медленно клювоподобным носом прочертил линию в сторону входной двери.
Там стоял Святослав. Он стоял в простом овчинном тулупе людина, не иначе, изготовившись вместе со своей молодой дружиной отбыть на Перуново поле, и остановленый на полпути. Ведь стремление Святославовых товарищей каждодневно упражнять себя в ратном деле мог сдержать разве что неистовый снежный буран.
- Слава Роду, пребывающему во всем, помнящему обо всем! - дождавшись затишья в разговоре приветствовал он всех, проходя в светлицу, хотя кто бы из присутствующих мог ответными словами очистить свое сердце славой негибнущему высшему русскому Владыке?
- Мы поздравляем князя… - улыбнулся Ефрем.
- …с вхождением в семейное положение, - улыбнулся Ицхак.
- Теперь князь будет, конечно, думать о том, как сделать богаче свой дом, чем украсить свою изумительную жену.
- И мы надеемся, что вот эти дорогие мониста, - Ицхак и Ефрем одновременно указали на раскрытый роскошный каповый ларец, стоявший на столе среди прочих коробков, - эта поднизь жемчужная, и красные камушки винисовые для шитья, и даже гребень там есть, синий такой, весь целиком из ферюзы камня… все эти дорогие красивые вещи еще больше привяжут молодого князя к его золотой женушке…
Но Святослав даже не глянул в ту сторону, куда продолжал указывать розовый с рыжими волосками перст Ицхака. Он попытался представить себе, как это бабские прикрасы смогли бы повлиять на его природный дар так, что он, подобно еврею или невежественному простецу, позабыл бы обо всем на свете, кроме как похотьствовать да умножать домашний скарб, - тут он вдруг и захохотал в голос.
Несколько пар вопрошющих глаз обратилось к нему, но он не стал ничего объяснять.
- Благодарю. Все Предславе передам. Но мне сказали, что тут значительные вопросы хотят решать.
- А тебе, - поборовший столбняк изумления вновь разулыбался Ефрем, - тебе мы привели четыре кобылицы.
- И ты увидишь, что в княжеском табуне еще не было таких! - поддержал соплеменника Ицхак.
Это сообщение, похоже, пришлось князю больше по вкусу. Он даже вознамерился было немедленно отправиться поглядеть на них, но слова Свенельда остановили его:
- Наши друзья ходатайствуют о решении кой-каких, как им кажется, затруднений.
- Да, пора уже тебе не просто всяким вежеством овладевать, - обращаясь к сыну зыркнула на своего воеводу Ольга, - а и вникать во все, что так или эдак может бытье переделывать.
- Кто же еще, как не всезнающий вездесущий Род, способен на это? - еще раз внимательно осмотрел наполнявших горницу людей Святослав, будто наперед силясь распознать стать вопроса. - От него все моря и горы, и пространство, и ветер, и свет, и истина тоже от него.
Свенельд легко поморщился, различая за прозвучавшими словами даже свободный глубокий голос Богомила, но между тем пересел на лавку к Святославу, вплотную к нему, то ли по-отецки, то ли по-приятельски забросил руку ему на плечо:
- Пришли тебя поздравлять, видишь ли, э-э… наши друзья. Ну, а слово за слово, вспомнили мы, понятно, Веселина, сына его Утренника… убиенного. Поделом, говорят, Анании мука. А только вперед, просят, если кто из их людей, здесь живущих, наш закон нарушит, то отдавать провинного в их руки, чтобы судить его в синагоге строже нашего.
Прежде Святослав глянул на евреев, но сквозь обращенные к нему доброласковые личины невозможно было распознать даже очертаний их истинных умыслов. Тогда он посмотрел на мать, - та сидела с закрытыми глазами, то ли дремала, то ли показывала тем самым, что отступается от всего, что бы ни разыгрывалось сейчас в ее светелке.
- Ну-у… Как тому быть, это ведь не в тереме решать, - пожал широкими плечами князь, дивясь странности обстоятельств. - Не знаю, вечем ли постановлять новые правила… но уж без первых дружинников, без малых князей ото всех земель русских, без старцев киевских никто Закон править не станет. Да и чего это ты, Свенельд? Разве не знаешь? Мать, что все это значить должно? Да и чего это вдруг жиды решили на русский Закон ополчиться?
- Да нет!
- Нет-нет-нет! - закудахтали пришельцы. - Мы же не против. Нет-нет-нет. Просто сами, может, мы виноватого бы вообще на куски порезали…
- Зачем же такие страсти?
- Но если так пока нельзя, - не стал спорить рыжий Ицхак, - тогда, если кто будет нашего человека винить, пусть выставит хотя бы одного, как это вы говорите, самовидца, свидетеля из евреев.
- Это почему же так? - недоумевал Святослав.
Свенельд вновь собрался уложить руку на находящееся рядом молодое плечо, но Святослав поглядел на эту большую сильную бывалую пятерницу, и та, точно подстреленная, как-то криво порхнула в сторону и вниз, лишь чиркнула ногтями по его колену и замерла, схваченная собственной сестрой. Речь Свенельда тоже утратила недавние свои уверенность и ровность, и продвижение ее сделалось то порывистым, то подобным неудержной слизотече:
- Вестимо, всякое серьезное дело… Если что… Так будем княжеским советом думать. Но что нам вот эдак вот отваживать людей, которые к нам с отверстой душой?.. Почему не разобрать все ладом. Вот сейчас наши сподручники в полюдьи, ни я, ни ты, ведь не поехали… Правильно, у нас и здесь дела. Куда их девать! Но по весне-то, когда последнюю полюдную в Киев доставят, все равно приведется две третины Хазарии уступить. Одну себе оставить. Как условленно. А вот гости наши, которые с подарками к тебе пришли, могут, между прочим, подсказать, где еще вероятно кой-чего отыскать… Чтобы, значит, дела наши поправить. Вот послушай.
- Да это мы так… Говорили как-то с воеводой, - лениво с большой загадкой в голосе повел речь чернобородый Ефрем, точно был в полной мере уверен в ее успехе, и потому оттягивал сладостную минуту заслуженных наград. - Тут нет ничего нового. Во всех странах, где есть люди, которые любят хороших коней, воздают честь высоким теремам, полным золотых и серебряных вещей, с амбарами, набитыми всяческими плодами, где понимают всемерное богачество, и в Хазарии…
- И в Куштантинии, - вставил Ицхак.
- И в Сирии, и в Сефараде. Всюду, где знают, что жизнь дается нам для удовольствий, используют все возможности, способные эти удовольствия приумножить и усилить. Вот прибывают люди с той стороны реки, хотят на киевских рынках торговать, - понятно, надо им на эту сторону перебраться. И как оно сейчас? То ли тот переправит, то ли этот, то ли о такой уплате сговорятся, то ли о другой, то ли вообще за спасибо. А надо над перевозами надзор завести. Чтобы с каждого человека, с каждой бочки яловичного сала, с каждого мешка гороха в княжескую казну отщипнуть. Тут чуть-чуть, там чуть-чуть, а, глядишь, и княгиня в новых нарядах ходит, и у князей мечи белые мурманские с мордами звериными бронзовыми, и еще осталось, что в Хазарию послать.
- Да ведь мы берем уже и с деревских трудников, и с дреговичей, и с радимичей… - начал было Святослав.
- Так ведь то они за свой спокой воздают, - вдруг обрел дар речи Сигурд. - А это за перевоз только, особливо.
- Это так. Это верно, - закивал большой красивой головой Свенельд. - Говори, Ефрем.
- Или, допустим, рынки тоже. Торгуют ведь кто как хочет, и никто за ними не смотрит.
- Да зачем же за ними смотреть? - вновь не удержался молодой князь.
- Как же?! - похоже, искренне изумился Ефрем. - Ведь и это может быть доходом. За всякое место плату взимать. А в других местах торговать запретить. Чтобы, значит, хитрость их сразу пресечь. А кроме того построить прямо на рыночной площади амбары, чтобы кто торгует, мог бы в них свой товар за такую-то и такую-то уплату оставить, а не таскал бы его каждый раз на гору с Подола, а то и вообще… за пять верст. Вот. А мы могли бы за всем этим следить. Если князья пожелают. И могли бы даже и потратиться на построение этих амбаров. И охрану бы им поставили. А там же можно было бы все товары взвешивать, и тоже не на даровщинку. А другие товары, которые не нужно взвешивать, стали бы измерять. Вот так вот можно богатеть…
- И это только малое… Кое-что, - сощурил глаза Ицхак, и его чувственные губы еще круглее вывернулись наружу.
Дивясь слышанному Святослав всматривался в эти лица, с непомерно увеличенными носами и ртами, и отмечал, что с каждым мгновением они становятся все отвратительнее и отвратительнее. Странно: еще совсем недавно ему было абсолютно все равно, какие там у них уши или бороды. Но вот человечьи свойства, глубоко презираемые русским миром, как то лихоимство, вымогательство, природное паразитство, точно по волшебству обретали внешнее выражение, будто обрастая плотью, видимой и, пожалуй, осязаемой. Так отвлеченность приобретала нос, глаза, явственные очертания тела, специфичность движений и даже конкретный запах.
- Ну как? - игриво воскликнул вождь старшей дружины.
- Мерзительно, - сказал Святослав, зевнул и поднялся с лавки. - Если совет будет, - против скажу.
И вышел не попрощавшись.