- Что говоришь? - чуть наклонился к Игорю печенег, с тревогой вглядываясь в его лицо.
Князь расправил плечи и широко вздохнул.
- Конечно, - сказал он громко и ясно, - то, что ты уже получил - лишь зачин к тому, что моя дружина хотела бы поднести тебе. Мы жалуем тебе еще два торговых корабля, доверху груженых всем тем, что способна урождать русская земля.
- Но у нас уже ничего… - прошуршал за его спиной шепот Свенельда.
- Да-да, Свенельд, - нисколько не раздумывая продолжал Игорь, - вели прямо сейчас сносить на берег все с двух кораблей Моисея.
Лицо Свенельда помертвело, стеклянные глаза его замерли, уставившись в одну точку прямо перед собой. А Моисея, того так и качнуло в сторону, словно он вновь оказался на палубе, однако на ногах он удержался, и только сдавленное попискиванье стало доноситься с той стороны, где он стоял.
- Вели же! - повторил Игорь.
- Да, князь, иду, - Свенельд склонил красивую голову и тотчас же вышел из юрты.
- Я знал, что ты мудрость большой князь. Я знал это, - уже обычного сощурил глаза Итларь. - Теперь уйти! Мы будем говорить глазом на глаз.
Вмиг юрта опустела. Итларь придвинулся ближе к Игорю.
- Я знаю который мы будем иметь, если будем идти вместе. Я могу сказать только тебе.
- Что же ты знаешь? И откуда? - недоверчиво скривил губы Игорь, относя блеск в глазах печенега к удовольствию от результата выгодно прошедшего торга.
- Когда луна была круглая, я шел к степи. Посредине ночи. Я был один. Я завыл, как волк. Мне отвечал один волк. Я опять выл. Я опять выл. Когда весь их народ ответил мне. Они говорить, что мы будем ломать наших врагов.
И, прикрыв лицо смуглыми жилистыми руками, он зашептал на своем языке певучую скороговорку, в которой бесперечь повторялось имя бога Тейри.
Князь только пожал плечом.
- Сколько твоих всадников пойдет со мной? - спросил он.
Итларь ненадолго задумался, возможно, пытаясь что-то сосчитать.
- Много, - наконец сказал он, - очень много. Ты будешь улыбаться.
Затем русский князь назвал двенадцать человек из числа сыновей печенежского вождя и сыновей верховодов самых многочисленных печенежских родов, которых Игорь собирался взять в заложники до окончания похода, а Итларь со своей стороны определил заложников из русичей, чтобы оставить их в своем становище, - и договор был заключен.
Надо ли говорить, что наступившая ночь была для Игоря непростой, и такой огромной, ибо так много вместилось в нее чувств и мыслей, сколько не передумаешь, не перечувствуешь иной раз и за месяц. Игорю, Свенельду, Искусеви, Вуефасту, Слуде, Игореву племяннику, Явтягу Гунареву, Синько и еще десятку самых именитых русских богатырей было поставлено шесть юрт на плато скалистой береговой кручи, где ветер поживее, чтобы комаров разгонял. Но, хоть комаров в юрту все равно набилось полным-полно, не их ярость была причиной тому, что проворочавшись с боку на бок час или два, князь все-таки поднялся с тростниковой подстилки и вышел вон, под звездный дождь, исчертивший светлыми штрихами печенежское небо.
- Что, князь, не спится? - услыхал он голос Алдана, стоявшего в карауле у самого входа в юрту.
- Да так… - с неохотой отвечал Игорь. - Подышу.
Внизу под кручей на серебряном зеркале Днепра, оправленном ночью, чернела задремавшая стая русских ладей (что-то им приготовила к завтрему горделивая Рось), время от времени перекличка дозорных, чаруя темь, скользила по воде. Слева разбили лагерь Игоревы конники, оттуда по временам доносилось слабое ржание их коней, перекликавшихся с незнакомыми собратьями из печенежского стана. Кое-где виднелся подсвеченный луной дым догоревших костров, его разбивал время от времени налетавший ветер. Еще только сходя на берег, Игорь, конечно же, первым делом попытался определить численность имевшихся в этом становище воинов, число их не слишком обнадеживало. Он знал, что где-то в глубинах этой голодной бескрайней земли есть другие становища других печенежских племен. Но сами они между собой постоянно находились в известном соперничестве, и, хотя Итларь определенно считался верховным князем над всеми суверенными степными шатиями, не могло быть уверенности, что какой-нибудь особенный волчий вой или еще какие причуды не отвлекут их от призывов вождя.
И вновь рядом с князем возник голос. Вот как был поглощен собой Игорь, что на открытом пространстве не заметил, не услышал приближение человека. Голос этот был мягким, вкрадчивым, но чуткое ухо с легкостью распознало бы в той вкрадчивости немало желчи. Он принадлежал Иггивладу, Игореву барду. И хотя Игорю не особенно была симпатична эта модная затея, - непременно держать при себе стихоплета, от которого в сече толку было кот наплакал, но при том съестных припасов он переводил за троих витязей, ну, и время от времени сочинял какие-нибудь глупые льстивые стишки про своего князя. Такого шаромыгу держал при себе и польский король, и болгарский царь, Симеон, то есть Петр, а о цареградских василевсах и говорить не приходится, уж они их там развели… Так что, как-то и неприлично было скудость показать.
- Прости, князь, что нарушаю твои великие помышления… Могу ли я сказать тебе несколько слов?
Присутствие постороннего человека, да еще такого зряшного, вроде бы и в самом деле было вовсе некстати. Но скоморошеский тон его все же заставил князя взглянуть на себя со стороны, - и показалось князю, что выглядит он и впрямь не слишком достойно, гуляющий среди ночи под луной, трепетный, как боязливая девственница.
- Говори, - твердо сказал князь, но вышло у него это как-то напыщенно.
- Я понимаю, что великому воеводе в такую ночь… - начал Иггивлад.
- Говори дальше, - прервал его Игорь.
- Мне тоже не спалось, - продолжил бард, - и я сложил о тебе, великий князь, песню. Но гусли у меня пока поломаны… Я потом починю. Можешь ли ты выслушать пока слова?
Слушать среди ночи стихи этого обалдуя, - тоже было несуразицей изрядной…
- Могу, - сказал князь.
И тот пустился тараторить своим сиповатым голосом:
- Ой, как воссияло солнце красное,
Да над всей над Русью раздольною,
Собирал Игорь-князь свою дружинушку
Воевать Царьград хитрокозненный…
Игорь цокнул языком и закусил губу, чтобы внешне оставаться чинным.
- Как сбирает Днепр воды малых рек,
Так собрал Игорь-князь рать несметную -
Стаю соколов вольнокрылую:
Русь, - что с речки Рось, северян - с десны,
И полян, и славян, и кривичей.
Снарядил солнце-князь десять тыщ ладей…
Ну здесь Игорь не выдержал - расхохотался:
- Да пьян ты, что ли? Или счету не учен? Где ты десять тысяч ладей насчитал? Пойди лучше к берегу и наново все их перечти, а потом мне скажешь, сколько получилось.
- Я, князь, вовсе не пьян, - ничуть не смутившись растабарывал сочинитель, - поскольку ты вина до конца похода не даешь, а у этих, степных зверюшек, ничего, кроме кумыса не выпросишь. А кумысу нужно выпить, чтобы захмелеть, два ведра.
- Вот я и смотрю, что два ведра ты в себя поместил, коли со счету сбился.
- Князь! - проникновеннейше выговорил песнопевец. - Это же специальный такой способ художества, которым владеют только очень даровитые сочинители. Греки называют такой способ "хиперболе". Я видел, видел, поди, что лодок у нас две сотни с небольшим, вместе с теми, что к нам дорогой пристали… Но для художества…
- Хорошо. Хорошо, - наконец перестал посмеиваться Игорь.
Иггивлад готов был продолжать:
- Да, так вот… Снарядил солнце-князь десять тыщ ладей…
- Нет-нет-нет! - вновь захрюкал от смеха Игорь. - Хватит уже! Это ты потом мне расскажешь. Когда гусли починишь. Теперь спать пора.
А на следующее утро, когда князь вышел из юрты, проспав добрый час лишнего, - вся обозримая на этом берегу степь была черна от воистину не поддающихся никакому исчислению полчищ степняков. И сердце Игоря возликовало.
Киев показался Добраве чудом негаданным. Никакие рассказы не могли сравниться с тем, на что смотрела она теперь своими глазами. Не раз приходилось слышать ей о том, что есть далеко за морем такие города, где хоромы до неба стоят, перед теми хоромами цветы растут невиданные, все дорожки там торные, гладкие, и народу там видимо-невидимо всякого, а прозываются те города Царьград и Александрия, - так вот, как ни хороши те грады заморские, а Киев град все их больше и краше. Не видела Добрава ни Царьграда, ни Александрии, но и без того, крутя спервоначалу по сторонам головой, не могла никак в себя прийти.
Что и обещал князь, через несколько дней после того, как они вступили в закон, прибыли из княжеского становища девять человек верхами, а с ними еще один с возком, запряженным толстенькой коротконогой кобылкой мышастой масти. Привезли они Добравиным отцу и матери немало неоцененных вещей, среди которых было даже новенькое орало с блестящим металлическим лемехом. И поскольку свадебный чин ладить не с кем было, - отправилась Добрава в жизнь новую без встречи жениха у коня, без дружек, без свахи, без убруса, без свадебной постели на ржаных снопах с караваем в головах…
А еще раньше того, когда молодайка объявила наутро своим родным о том, как распорядилась ею судьба, - отец, тот просто за голову схватился, ведь Добрава была старшей, был мальчик еще, Борщ, но он прошлой зимой семи лет помер от болей в животе, потому что вовремя нигде камня магнита не могли найти - хворь оттянуть, и вот теперь оставались в семье три малолетних девки, двух, трех и пяти лет, проку от которых в любой работе было немного. Да и село ждало, что этим летом оженится на ней Словиша, Пересветов сын… И вот к полудню уж все сельчане были взбутетенены исключительной новостью. Стоило Добраве отправиться за водой к реке или к Святому источнику, уж по дороге туда и обратно нельзя было встретить меньше десятка единоплеменников, в основном, понятно, баб и девок, которые просто падали на нее, как соколы на утицу, с одними и теми же расспросами. Некоторые повторяли этот труд и дважды, и трижды.
- Так что, правда, что ли, что князь на тебе женился, или врут люди? - возбужденно грохотала вечно мрачная высоченная и здоровенная настоящая богатырка Брячислава.
Добрава при всех расспросах только кивала или ограничивалась односложными ответами.
- Вот нашла ты себе мужа! - с необъяснимой ненавистью в словах бросила великанша. - Ну будет у тебя на три плахты больше. Так он же дома два дня в году бывает, - повернулась спиной и пошла прочь.
Но зато каким успехом пользовалась новая жена князя у молодых девиц, как раз озабоченных вопросом близкого замужества, в глазах которых Добрава сделалась просто сказочной героиней, удостоившейся баснословной удачи. С подобострастным заревом в глазах они требовали все новых и новых подробностей ее истории, на которые, надо признать, счастливица, действительно, была слишком скупа, все просили погадать для них на суженого, хоть на божьей коровке.
И Добрава вновь ловила для очередной подруги красного жучка, садила той на палец. А та, высоко подняв дрожащую руку, запинаясь, шептала жарко:
- Коровушка-буренушка, скажи, где мой жених живет? Коровушка-буренушка… Ах! Ты видела?! Она к дому Милована полетела! Она к дому Милована!.. Добравушка, я, верно, тоже скоро со своей волей девичьей распрощаюсь!
А дома все шло, будто ничего и не менялось. Поскольку дни пролетали праздничные, на работу особенно не налегали, но все равно приходилось и на огород заглянуть, и пойти с отцом сети проверить, да и светлыми вечерами попользоваться - за прялкой посидеть иной раз в избе, поскольку заслонка с единственного окошка в четыре на девять вершков по-летнему была снята, и света для работы хватало, а то прямо на траву прялку вынести. И, кабы не бухтение - невнятные сетования отца да завистные глаза и нарочито жалостные речи матери, которыми она, как всякая мать, чье родительское превосходство было сокрушено обретением роженым дитятком суверенности, тщилась уязвить теперь не зависящее от нее счастье дочери, - так будто жизнь домашняя и не выходила из своей проторенной стези.
И все-таки эта маленькая изба, наполовину врытая в землю, с одной дверью, с одной, понятно, каморой, где помимо шестерых человек еще каким-то чудом умудрялась помещаться и круглая глиняная печь (ох, как же угарно бывало от нее зимой!), и два ларя, и погреб, это беспритязательное жилище, точно такое же, как у любого другого сельчанина (ведь избы ладили всем миром, как и поля орали, ставили переметы на птиц, косили, провожали зимы и встречали весны), вдруг показалась Добраве настолько с ней сращенной, что никогда не допустит до расставания. И становилось ей в эти минуты так больно и сладко на душе, что глупые слезы сами собой выползали из глаз, и она только успевала смахивать их украдкой, чтобы никто из родных того не приметил.
До своего отъезда со Словишей они видались дважды, но оба раза коротко, едва по десятку слов друг другу сказав. Да и непригоже теперь было ей, чужой жене, с парнем балясы точить. Второй-то раз, вроде разговор подольше вышел. Это, когда Богомилом с Торчиным и с прочими волхвами, возглавлявшими дружины русальцев, пели купальские гимны на великих игрищах. Ну, а Словиша, как молодой волхв-гусляр (тут его и в ватафины произвели), ясно, был средоточием всеобщего внимания. Собственно, на него да на Добраву весь мир только и смотрел. Но, когда пляски начались, игры, костры разожгли, пивом всех обнесли (всяк сам себе ближе), тут уж можно было и словом перекинуться. Хоть Добрава и не очень-то стремилась к тому, но чувствовала она, что слово их последнее все же должно остаться добрым.
- Может, ты сердце против меня имеешь? - проводя хвостиком сорванного березового листка по ярким губам, весело расцветавшим на круглом лице, верно, ставшем за эти дни еще красивее, таинственно и вместе с тем не без достоинства проговорила Добрава, когда Словиша будто случайно проходил совсем рядом от нее вослед за праздничной толпой, двинувшейся к холму Рода на братчину. - Тогда прости… Не враг я тебе.
Тот остановился. Коротко глянул на нее нарядную, с дождевыми ряснами, спускавшимися на грудь от невысокого кованого венца с купальскими знаками огня и воды, в бранной паневе, обтягивавшей круглые бедра, на которых лежали концы пояса с вышитыми ящерами, глянул на нее, прислонившуюся ровной неширокой спиной к атласному стволу молодой березы, - отвел глаза.
- Да я и думать уже о том забыл! - сказал в ответ, глядя в сторону, и поправил съехавший на ухо привядший венок из лиловых кисточек шалфея и бледно-желтых мальв.
- Забыл? - крохотной обидой отозвались в ее душу те слова, хоть и понимала она, что никакого права у нее на обиду и быть не может. - Быстро же ты забыл.
- Да уж не быстрее, чем ты забыла…
Он хотел присовокупить слова "свои обещания", но в том то и дело, что никаких обещаний ни с ее, ни с его стороны не было.
- Видишь ли, мы ведь все думаем, что сами как хотим, так своей жизнью и вертим. Ан-нет! Все от Бога, - пересказал он слышанные от Богомила слова. - Так что…
- Словиша! Эу-у, Слови-ша! - вынырнул откуда-то из-за высокорослых зарослей борщевика жизнерадостный окрик. - Ты на чужих жен не заглядывай! Хватай свои яровчаты, - догоняй, давай, а то беседу без тебя ведь не начать…
Голос, удаляясь, слабел. Словиша поспешил за ним, сделав на прощанье неопределенный жест. На том и расстались. Где-то в верхушке березы игриво цвиринькнула горихвостка.
- Фюить-тик-тик…
А через день и князевы люди прибыли. Все село, понятно, высыпало Добраву провожать. И оставила бы она в памяти о расставании с выносившим ее суровым и ласковым миром, может быть, самые умилительные воспоминания, если бы, уже садясь в возок, не видела, как стоявшая на почтительном отдалении давно иссохшая, но все еще статная мать Словиши жесткими губами выговорила, точно вычертила, слово - "блядь". Это прочитанное по губам нелюбезное слово, вовсе не заслуженное, так и осталось в памяти Добравы как бы солью того прощания.
Лишь только отъехали, погода стала портиться, - по небу побежали мелкие частые облачка, на глазах распухавшие в тучи. Час прошел или больше, и вот первые редкие тяжелые капли стали падать в пыль дороги, делая ее ноздреватой, точно хлеб из опарного теста. Пришлось свернуть под ближайший лиственный навес. Но дождь быстро превращался в ливень, - зеленый шолом мигом прохудился и уже не спасал от неукротимых потоков воды. Поэтому Добраве, как княжеской жене, было предложено исключительное право на место под возком, куда она и поспешила забраться, подложив под себя колючий, шибающий рыбьим духом, мешок, из тех, с которыми она в дороге делила внутренность возка. Скрючившись на этом мешке, не имея возможности даже повернуть голову, она все смотрела на мотающийся под ударами водяных струй уже изрядно покалеченный лазоревый венчик волошки на тоненьком стебельке и думала о том, что этот роскошный дождь, о котором так много перепел отгулявший праздник, для всего села стал очевидной наградой за охрану отчего канона существования; и, должно быть, ее малые сестры скачут сейчас нагишом по выстиранной до муравчатого блеска траве, завернутые в одни эти сверкающие струи, выкрикивая что-нибудь вроде:
Уродися, репка,
Не густа, не редка,
С мышиный хвост,
С тараканий нос…
"А кто-то скажет, - думала она (и она знала кто), - вот эта, мол, смотала удочки, так и небо расщедрилось…"
Страшный размахом своим и неистовством летний дождь редко бывает долог. Длиннокосые крылатые вилы вновь затворили Свароговы хляби небесные, и поток животворной влаги стал быстро оскудевать. Вскоре уже можно было продолжить путь. Но то, что принесло торжествующим ратаям радость, надежду и новый порыв одушевления, для Добравы обернулось новыми сложностями: дорогу размыло, и вместо того, чтобы ехать тороком, теперь приходилось хлюпать в грязи, увязая подчас по ступицу. Сопровождающие Добраву мужики из Игорева становища были суровы и весьма неразговорчивы, чему, надо быть, обязывала их служба. Они подали ей какой-то нашедшийся у них кус веретья, чтобы она прикрыла им промокшую насквозь рубаху, и продолжали свой путь в удручающем безмолвии.