И тут как-то само собой пришло осознание той, прежде неуловимой, мысли, чей кружащатый смутный полет еще у входа привлек к себе внимание князя. Ведь завтра день Солнце-князя! И вот обстоятельства приводит к его храму. Случайность? Предзнаменование? А нет ли какого знака в том, что Бог сподобил так быстро и просто сладить этот беспримерный доселе меч? Случайно ли в качестве побуждения к тому именно теперь привезли его первообраз из Хумской земли десятские Могута и Буря? И все-таки… этот древний храм вдруг возникший на пути, это песнословное напоминание о родителе и защитнике русского племени, учередителе месяцесловного счета дней - Даждьбоге-Сварожиче… Случайность то или предрешенность? Богомил говорил, что души существ представляются худоумному отъединенными друг от друга, вполне суверенными. Но все они - только крохотные частички единой Верховной Души, через них она поддерживает жизнь, наблюдает и руководит отдельными существованиями, заключенными в больших и малых, светлых и отвратительных телах. Через движение этих частичек Род - Верховный Правитель осуществляет свою волю. Так что любые движения душ, благие или дурные, соединены между собой нерушимой связью, где бы ни находились отдельные тела, в которые они заключены. Потому всегда, - говорил величайший из русских волхвов, - прислушивайся к Нему, непреходящему, бессмертному, живущему в твоем сердце, вручи себя Ему, прибежищу вселенной, безраздельно, славь Его, причину всех причин, каждым поступком, и тогда ты достигнешь Его сияющей обители.
Возблагодарим солнце вещее, разом в тыще краев пребывающее,
Дыхание творений божественных,
Не оставь сердца наши,
Очисть разум.
Слава!
Толстый теплый мрак развалился во весь Киев, во всю Русь, когда Святослав переступил родной порог свой. За порогом, как и там, в храме, бдящем где-то посреди сладкоуханной топкой ночи, мерцало-подрагивало сероватыми пятнами по стенам, обитым поверх теса простыми рогожами, чахлое подобие дня. Предслава сидела за кроснами, с двух сторон освещаемыми огоньками четырех сальных свечей. Она резко повернулась (угрюмые тени дернулись, затрепетали), смущенно улыбаясь отерла натруженные глаза.
- Что не легла?
Святослав еще в сенях успел скинуть тяжелые юфтевые башмаки и теперь босиком прошлепал по выскобленному почти светящемуся в полумраке дощатому полу (по его требованию на лето освобожденному от келимов) к скамье, как и стены обтянутой рогожей. Он опустился на сиденье, крытое будничным полотняным полавочником, протянул широпястную руку, призывая к себе жену. Оставив кросны Предслава скользнула к нему на лавку, устроилась рядом, но Святослав пересадил ее себе на колени и, сдержанно оглаживая ее большой живот (изнутри отвечающий робкими толчками младенца), цветущее здоровой красотой покорное тело, задал еще один бестолковый вопрос:
- Что не спишь?
Смущаясь от своей неспособности разгадать сиюминутное настроение мужа, Предслава отвечала:
- Да вот… Решила покров для храмовой Макоши соткать. Я уже давно ведь… Отчего улыбаешься?
- Рукодельница моя. Мастерица.
- Разве плохо?
- Ну что ты! Как возможно не гордиться женой-трудолюбицей, а значит истинной умницей?
И это были слова самой душевной правды. Ведь глядя подчас на чужих супружниц, Святослав ясно понимал, что повезло ему с женой несказанно. Мудрая женка - редкость в этом мире бесценная. А та, что ленива да сластна, скоро еще и вздорной становится: ум ее вовсе ослепляется, и вот уж она, начальница всякой злобе, пошла кидаться из мятежа в мятеж.
- Вот посмотри, - Предслава соскочила с колен мужа, - ну посмотри же. Иди сюда. Это будет такой широкий-широкий полотняник. Видишь, это со спины он такой будет. Но я всё нитки такие искала… Чтобы не просто красные, а самые алые.
Все более проникаясь трепетным умилением, Святослав глядел на сотканную всего на четверть картину (продолжение которой, впрочем, уже можно было домыслить по цветам нитяной основы), и видел то самое святилище Матери Макоши, что за подолом, у заповедной березовой рощи, из которой даже хворост никто не смел брать. А рядом с цветным-вырезным храмом с одной стороны вещая береза, что и впрямь там растет, с другой - огромная елка. Только береза-то вся лентами да шитыми ширинками увешана, как среди лета на Купалу, а елка - тоже вся в прикрасах, как только зимой в Велесовы дни бывает. Перед храмом сама Макошь стоит, видно, в новом, этом, наряде. Справа, слева от нее кони с шеями лебедиными, как те, которых из Сирии, и даже из Аравии пригоняли, да только они в здешнем погодье не живут. А на конях дочери Матери-сырой-земли - Лада и Леля. А вокруг еще другие всякие русские святилища, а подле них цветы растут выше самих храмов. И вся-то эта жизнь только белыми, черными да красными нитками выткана, а смотришь - и все цвета мира видишь. Как так получается? Ну и вся эта картина обведена таким узором, будто нескончаемый ряд пташонков один за другим, гуськом идут: один красный, другой черный, красный, черный… Эти кургузые лапчатые с хохолками на головах птахи очень уж смешными показались князю. Может, из-за этого, может, от какого иного чувства, только рассмеялся Святослав неожиданно громко.
- Что ты! - всполохнулась Предслава. - Яротку разбудишь.
И в самом деле, из темного угла послышалось мурлыканье, а затем и сонное хныканье. Сию же минуту кинулась Предслава к дальней скамье, которую она большим коробом подпирала, чтобы детище во сне на пол не сверзилось. Что-то поворковала, и тут же вновь започил ребенок. А сердце Святослава, любовавшегося этим самым обыкновенным происшествием, свидетелем подобных которому ему приходилось бывать каждодневно, вдруг коснулось насколько нежное, настолько и скорбное чувство. Что правда, то правда, помимо телесной ладности, всеми истинными женскими превосходствами владела его жена: рассудительностью, верностью, изящной речью, терпеливостью. А это обещало в скором будущем тем более томительное расставание. Ведь он бы пренебрег долгом и потерял княжескую честь, если бы вздумал уклониться от охраны русского нравственного начала во имя приверженности мирским утехам, природно свойственной рабам и торговцам. Но жажду земных удовольствий не способны утолить все реки земли, каждая новая услада лишь еще больше распаляет эту страсть, словно брошенные в пламя дрова.
Если жена - набитая дура, не помышляющая ни о чем, кроме удовлетворения своего сладострастия и злобы, распроститься с этим свидетельством плодной случки льва и змеи нетрудно. Но даже мудрый человек увязает подчас в мирских страданиях, порожденных его собственными влечениями, подобно тому, как все неуклоннее погрязает в трясину загнанный оводами в болотник могучий тур. Кто сочтет всех стремливых, мечтавших о великих свершениях, но покорившихся привязанности к женам и сыновьям, услаждениям взора и слуха, оставивших попытки духовного восхождения, и опустившихся, как опускается в воде взбаламученный песок? Конечно, Святославу предстояло еще очень многое открыть для себя, но самоценность долга и любомудрого поиска Истины уже была открыта им.
Возможно, почувствовав на себе не просто пристальный, но еще и какой-то новый взгляд мужа, Предслава оглянулась, блеснув из темноты большими встревоженными глазами. Затем еще раз склонилась в поцелуе к ребенку и тогда вышла под свет свечей. И в самом деле какое-то беспокойство отяжеляло ее красивые ресницы.
- Может, перекуску какую принести? - спросила шепотом. - Взвара квасного?
- Нет, какое уже едево? Ночь на дворе.
Помолчали.
- Ты, известно, супротивиться станешь… - она вновь присела на край скамьи, рядом с мужем. - Только давай все-таки стены-то кожами укроем, а то перед людьми как-то и неловко… Пустое, конечно. А только убого. Не по-княженецки… как-то.
Святослав нахмурился. Не торопясь отвечать, он подыскивал доступные и вместе с тем необидные слова, думая, что тот же труд, надо быть, в беседах с ним преодолевал Богомил.
- Напротив, это люди низкого рождения как правило неумеренны. И хотя бы ради наставления наследникам не стоит отступаться от своей природы. Ты, так и быть, можешь поступать как тебе твои понятия велят. Позовешь усмарей из тех, кто обойничает… Только вот золоченых кож, как у жидов, не надо. Все сделают, как пожелаешь. Одно попрошу: починай это без меня. Вот, как с дружиной в поход уйду - так пожалуйста.
Они сидели, глядя прямо перед собой и, не зная того, смотрели на одну и ту же свечу.
- Все равно ведь… не станешь ты рядом со мной век сидеть, - вздохнула Предслава.
- Все же… того… однако… - запутался в словах Святослав, в который раз пораженный способностью своей супружницы проницать в его мысли.
- Все так, Святоша. Ты не мне, ты Роду служить должен. Тебе им указано дружину свою больше жены любить. Как я тому посмела бы противиться? Я ведь батюшкой взращена. Но чудно: без досады не обходится, а был бы ты иным, так и не глянула бы в твою сторону.
Святослав обхватил рукой едва ощутимо подрагивающие плечи жены, и та порывисто прильнула к его высокой крутой груди, в которой его сердцем отсчитывал ход времени Тот, Кто является причиной всех причин, бесконечным по своей сущности, всеобщим прибежищем, светом солнца и луны, звуком в самом тонком веществе и талантом в человеке.
Кто бывал в демонской стране, кто встречался с демонами непосредственно, тот не станет, конечно, утверждать, будто это существа крылатые, хвостатые или рогатые. Ничуть не бывало. На взгляд человека неискушенного они и вовсе ничем от прочих людей неотличимы. Однако разумник сразу распознает навий. Образно выраженная наставительность помещает одержимых самовластными страстями существ под землю, но занимающие их предметы навии (или демоны) чаще находят как раз на поверхности. Одним из самых ценимых ими вожделений является тщеславие. Поэтому демоны почти никогда не живут обособленно, напротив, предпочитают селиться в самых многолюдных городах. Русское Знание говорит, что есть три пути, ведущие в Небытие. Это вожделение, гнев и жадность. Но в стране навий именно эти свойства общепризнанно величаются достоинствами, а целомудрие, смирение и сдержанность подвергаются непрестанному поношению, как качества вредные. Иногда в обиходной жизни демонских сообществ государевым постановлением учреждается порядок называть растленность целомудрием или, скажем, самоотверженность глупостью, но сами демоны никогда не смешивают понятий, какими бы словами они сами их ни называли, и верно следуют голосу своей природы.
- Дорогая Мазя, какая все-таки ты счастливая! У тебя все есть, все, что ты находишь необходимым. И у тебя есть самое главное, - у тебя есть любовь. Мне не повезло. Меня столько раз обманывали… Какие это были мужчины! Негодяи. Настоящие помойки. Не утешай меня… Я привыкла к слезам. И вот я опять одна…
Так жалилась своей подруге Елисавета, жена не первого, но и не последнего итильского удатчика - Хозы Шемарьи.
- И этот русский… Свинья. Свинья! Пока жив был отец, этот русский ползал перед ним и передо мной на своем змеином брюхе.
Хотя Хоза Шемарьи был таким же русским, как и сама Елисавета, дочь Исаака Хия, прибыл он в Хазарию действительно из Киева, а когда женская похоть оскорблена чужой или своей собственной холодностью к былому предмету жгучих вожделений, любому поводу радуется все возвышающаяся ненависть. А кроме того Елисавета вот уже десятый день морила отсутствием трудолюбивого пехтила свою без малого пятидесятилетнюю ступу.
- Ах, просто одно за другим!..
И действительно, во-первых, не так-то легко было найти то, что могло бы хоть в чем-то превзойти уже освоенное: стоило примениться к наслаждению, и уж оно переставало быть наслаждением, оборачиваясь обыденностью. Во-вторых, видимо, вновь случилось подцепить заразу, и теперь Елисавету терзал неотвязчивый зуд в промежности, иной раз ее бросало в жар, а из-за распухших коленей последние дни каждый шаг сопровождала пусть не слишком значительная, но мерзопакостная боль.
- Мазя, десять дней я живу без любви. Десять дней. А! Ты меня не поймешь. У тебя все есть, восклицала Елисавета, ерзая худым седалищем по шелку подложенных под него подушек. - А я… Я никому не нужна…
И Елисавета даже всплакнула, что должно было представиться подруге Мазалту результатом каких-то невероятных переживаний. На самом же деле слезы тронули синебагровую краску вокруг глаз Елисаветы оттого, что терзавший ее зуд сделался просто невыносимым, а унять его чесанием ей не позволяли условности.
Толстуха Мазалту, чье тело сумело скопить в безобразных наростах десяток пудов жира, имевшая одиннадцать детей и даже во сне не помышлявшая об измене своему мужу (такому же, как она сама, похожему на гигантскую бледную подземельную личинку), конечно же, презирала и за глаза порицала развратницу. Но вместе с тем общеизвестная немыслимая распущенность товарки манила ее какой-то таинственной чудесной свободой, познать которую ей, служительнице совсем иных пристрастий, было немыслимо ни за что и никогда.
- Еля, ты разбиваешь мне сердце, - сказала Мазалту таким ровным голосом (немного напоминавшим мужской), что постороннему могло бы показаться, что это просто издевка.
Не столько худосочная, сколько дряблая, расслабленная телом длинноносая Елисавета питала ничуть не меньшую ненависть и брезгливость к тупой и неспособной проникаться какими бы то ни было порывами (как ей казалось) подружке. Однако исподволь подпадая под убаюкивающее воздействие некоего покоя, исходящего от деревянистой подруги, при отсутствии всяких притязаний с ее стороны, Елисавета вновь и вновь влеклась к этой курице-детоводице. У Елисаветы тоже было двое дочерей и… мальчик… Но дочери выросли как-то сами с мамками и няньками, а сынок, так тот и вовсе помер в младенчестве. В своей настоящей жизни она редко вспоминала об этом.
- Опять стали говорить, что будет конец света, - сказала Мазалту.
Елисавета худыми бледными пальцами левой руки, с рыжавыми от хны ногтями, горестно покручивала многочисленные перстни на правой.
- А это безденежье! - говорила она. - Ведь Хозу могли послать тудуномв Саркел или Семендер. Конечно, я бы с ним не поехала. Я родилась в Итиле… Я люблю Итиль… И вообще женщина затем выходит замуж, чтобы обрести поддержку… Правда же? Поддержку и… ну, чтобы ее обеспечивали. Так же?
- Куда идет эта жизнь? - качнула жирными плечами Мазалту.
- Но этот трус и лентяй отказался уезжать из столицы! - говорила Елисавета. - Ты представляешь, надсматривать за таможней! Это же совсем другие деньги! Но мой мерзавец не пожелал уехать из столицы! Конечно, это значило бы ограничить себя в каких-то удоольствиях… Но скажи, разве это мужчина, который… так поступает. Который обрекает свою жену на полунищенское существование. Негодяй. Мерзавец!
- Говорят, что надо уезжать из Итиля, - бубнила Мазалту. - Это ужас! Семья Хойон уже уехала. Боже мой, в холодное место. У них там какой-то родственник считает деньги местного мэлэха… В тех местах - короля, значит.
- Нет, он не мерзавец. Он - страшный человек. Знаешь, я ничуть не удивилась, когда узнала, что в юности, чтобы приехать в Итиль, он ограбил своего брата. Да-да. Он воспользовался связями моего покойного отца. Он выпил мою молодость.
- А Леви, Леви тоже. Продали все три свои дома. Продали свои торговые места. Они едут в Армению. Но все же знают, что они из Армении собираются ехать в Несибим, а оттуда, конечно, в Сефарад. Что бы они делали в этой нищей Армении? Кстати, вчера был погром в армянском квартале, ты слышала? Кажется, это дело рук басилов. Или хазар… Храни нас, Бог Израиля, не лишай нас заступничества твоего!
- Да сохранит и одарит нас Всемилосердный! - несколько раз скорбно кивнула остроносой головой, завернутой в золотые складки драгоценной ткани, Елисавета, да вдруг глухо застонала сквозь сомкнутые зубы.
На одутловатом малоподвижном лице Мазалту обозначилось удивление. Чтобы чем-то объяснить свою невольную выходку Елисавета тяжко вздохнула, возведя очи, густо подмалеванные темно-фиалклвой краской, горе, сказала "ох-ох-ох", и когда с полных красивых губ подруги с кисточками черных волосков по краям уже готов был сорваться вопрос, круто переменила свой настрой. Она звонко и как всегда несколько неестественно рассмеялась:
- Ну что мы все о грустном. Мазя, едем на Большую площадь.
- Какой-то праздник? - обыкновенным своим равнодушием встретила Мазалту прилив возбуждения, овладевший подружкой. - Золотко, я ведь это не люблю.
- Ну это ты как хочешь, - игриво щурилась Елисавета, давая тем самым понять, что ей известна какая-то необыкновенная тайна. - Можешь не ехать. Но-о… Не понимаю, как это ты, моя прелесть, посвященная во все слухи, не знаешь, что сегодня будет объявлено о том… - Она нарочно тянула слова: - Будет объявлено о начале строительства храма Соломона.
- Ах, это… - насмешливо хрюкнула Мазалту. - Ну, пусть объявляют.
- Да? - не прекращала осыпать подругу многозначительными взглядами Елисавета. - Но ты, похоже, не знаешь, что ради этого с Острова прибудут и каган и мэлэх.
- Да ну! - в один миг лицо толстухи заблестело. - Врут, может…
- Я говорю: думай, как хочешь. А только стражи всякой, и на конях, и так, от пристани по всему городу… не сосчитать. Собирайся. Я специально из-за этого к тебе заехала. Давай, вставай. А то все лучшие места займут. Поехали, там стольких увидишь… Там всех увидишь!
- Ох, я и не знаю… - разволновалась Мазалту. - Ну ладно. Тогда я сейчас детей соберу.
Елисавета поморщилась, не сумев совладать с собой:
- Какие дети, Мазя? Мы едем немного развлечься.
- Хорошо, тогда я возьму только Якова, Завулона, Ханукку и Хавачку.
- Ну давай уже. Давай так… - с напряжением преодолевая досаду и позывы к чесанию, махнула рукой Елисавета, вскочила на ноги.
- Так подожди. Я же скажу приготовить повозку.
- О-о! Рыбонька, - начинала почти открыто стервенеть Елисавета, - сядете в мою.
- Ну что ты! - замахала та толстомясыми руками, как и у подруги в многоценных кольцах и браслетах. - У тебя же открытая повозка! Муж вот вернется из Баланджара, как узнает, что я через весь город в открытой повозке ехала, - он меня убьет.
Кожа на лице Елисаветы, припорошенная рисовой мукой, подкрашенной в розоватый цвет, задергалась.