- Скоро - не скоро, а скорее против обычного.
- Скорее - это бы правильно… - едва слышно проговорила княгиня.
- Это верно: скорее обычного, - пуще прежнего разливалась старая Щука. - Потому как, если ладья из воска отливается, то это девке - скорая свадьба… Да ты ведь, голуба моя, за мужем. Пожилой - смерть, да. Так это, кабы ты была, как я старая. А ты у меня - своборинный цвет, в самом соку бабонька. Тебе, замужней - скорое прибытие супружника. А мужику, тому - далекое путешествие…
- А кто это такое размежевание установил, - с надменной и даже злой ухмылкой бросила княгиня. - Ты уж позволь мне самой выбирать, что больше глянется.
- Да ведь… это… - обескуражено заморгала выцветшими глазами ключница. - Так еще и бабка моя говорила…
- Твоя бабка так говорила, а я по-другому скажу, - произнесла Ольга, не теряя злобного тона, причина которого непонятна была даже для старой ключницы, видавшей княгиню во всяких видах. - Раз уж ты говоришь, что ладью там увидела, так хочу, чтобы была она мне зарукой скорой пути-дороженьки.
- Заступница Земля-матушка и дочери твои Лада с Лелею! - выронив на красный подскатертник восковую бляшку, схватилась за голову Щука. - Это что ж ты такое говоришь! О какой такой пути-дороге?!
- Это, знаешь, не тебе любопытничать, - наконец-то смягчилась лицом Ольга, и глаза ее при том будто из черных зелеными сделались. - Это мое дело, не твое. Так что мне там твои гадания посулили?
- Так это… Так ведь, это… - растерянно таращилась на нее старуха. - Это же, как моя красавица пожелает… Путешествие тебе предстоит… - и, еще вглядевшись в сверкавшие смарагдом глаза, добавила: - Дальнее…
Ольга довольно рассмеялась, впрочем весьма негромко, чтобы не разбудить сына, подошла к лавке на другой стороне горницы и легла на нее навзничь, подложив под затылок руку. Ее внутреннему взору представилось (в который раз за этот день) густо поросшее черной шерстью лицо, из которой выдвигался длинный каплеобразный на конце нос. И вот шерсть внизу этого лица раздвигается, и оттуда сладкий голос Наамана Хапуша выносит слова:
- Я принес тебе тридцать лотов сыпного жемчуга. Зернышко к зернышку. Взгляни на эти браслеты червонного золота, они из Сирии, их сладил Надир, лучший золотых дел мастер эмира Илиуполя. А в этом перстне ферюза камень. Еще премудрый Аристотель говорил, что им похваляются самые великие цари, ибо, кто носит камень ферюзу в перстне, тот не может быть убит, и никакие болезни его не берут. Я принес все это тебе просто для того, чтобы еще раз засвидетельствовать нашу дружбу и вечную преданность русскому князю и тебе, бесподобная княгиня. Но Игорь, я знаю, хочет воевать Византий. А с ним идет не только его дружина, но и дружина Свенельда, и древляне дали ему видалых богатырей, и тиверцы, и другие, и даже ливы, и мурманская русь с ним… Я слышал, что он собирается еще и нанять печенегов. И даже, если больше к ним никто не присоединится, такою силой они сметут Царьград, не оставив камня на камне… О, это великолепно! Как велика мощь русского воинства! Да, Ольга?..
Здесь Нааман потупил свои грустные масляные глазки и оправил складки долгополого кафтана, в которых серебряные и золотые узоры переплетались с шелками трех цветов.
- Теперь-то уж по всему миру умолкнут злые языки, болтавшие о недостатке у Игоря воинской доблести. Теперь-то подвигами своими русский князь добьется великой славы… - и невнятной скороговоркой прибавил: - Ну, правда, подвиги эти отдаленные, славные большей частью для самого князя, и в общем-то… не слишком полезные для его земли. Но мы всячески поддерживаем и бесконечно рады…
Хапуш поднял на Ольгу печальный взор.
- Хотя мне будет весьма прискорбно больше никогда не навестить мою покровительницу…
- Почему? - насторожилась княгиня.
- Потому что мне было бы зазорно переступить порог твоего терема с пустыми руками, не иметь возможности принести даже то малое, с чем я сегодня имел счастье поклониться тебе.
Ольга вопросительно повела рыжей бровью.
- Рассуди, если Игорю удастся покорить Царь-город, вместе с его стенами и церквями будут развалены все торговые связи наших купцов, наших процентщиков, связи, которые создаются не враз. И дело даже не в том, что мы понесем невосполнимые убытки, наш народ привык терпеть лишения… - он потянул рукой начинавшее душить его от жгучего разговора шитое золотом и унизанное жемчугом ожерелье. - И, как понесли сыны Израилевы из Египта, во главе с Моисеем, тесто свое, прежде, чем оно вскисло… Дело в том, что нам нечем будет поделиться даже с княжеским домом… А вот, если бы Игорь не проливал кровь…
Рыжие брови нахмурились.
- …а взял бы с Цареградского василевса приличную дань, да и заключил с ним полюбовный мир…
Серыми холодными, как булат, глазами Ольга впивалась в мохнатое лицо собеседника, силясь распознать сколько же в словах его обычного шельмовства, а сколько дела.
- …и, если бы все устроилось к лучшему… Я говорил с людьми нашей общины. Мы готовы платить князю и его дружине вдвое против прежнего - десятину от всех торговых сделок. Как платит народ Израилев за поддержку своей выгоды испанским царям и франкским царям. Ведь мы тоже хотим, чтобы Русь была могучей, чтобы была очень богатой. И мы бы никогда не оставили свою благодетельницу, тебя, Ольга. Ты бы всегда могла находить в нас пособие, даже, если бы пожелала сделаться… царицей мира.
Нельзя было не заметить, что слова "царицей мира" были поданы вовсе не с игривой велеречивостью, что смотрелось бы естественно, пожелай говорун просто украсить свою речь, но напротив - произнесены те слова были с особенным многозначительным ударением, дававшим понять, что они-то и являются средоточием мысли всего разговора, устойчивой подосновой среди болота уклончивых словес.
И Ольга чуть развела уголки губ в исполненной величия слабой улыбке, видя, как улыбается, смущенно потупив глаза, обрамленные длинными ресницами, коновод самой богатой иноплеменной общины Киева. Видит она: длинные густые черные ресницы Наамана длинны до чрезвычайности, они достигают щек и будто… еще растут. И черные блестящие брови его тоже как бы растут и растут; растут и, свиваясь с ресницами, закрывают длинный толстый нос, затем - подбородок… Обмершая от жути зрелища княгиня ахнула, отчего тот, кто был перед ней, будто проснулся и закричал: "Эй, кто здесь? Слуги, возьмите-ка вилы железные, поднимите мои брови и ресницы черные, погляжу я, что за птица передо мной". Тут только углядела Ольга, что черное кудластое существо перед ней огромно и лежит на железной скамье. И вот, откуда ни возьмись, выскочили тринадцать здоровенных навий, каждая с железными вилами в лапах, еле-еле подняли черному Нию брови и ресницы, взглянул тот на княгиню своими зенками-угольями и сказал: "Так это же Ольга золотоволосая. Пусть же будет вовсе золотой!" И от взгляда того невозможного сделалась Ольга вся золотая. Хочет бежать - с места сдвинуться не может, потому как и руки, и ноги, и все ее тело - все тяжкое золото…
Ольга вскрикнула и с безумием в ошалелых глазах подскочила на лавке.
- Что такое? Что, моя деточка? - закудахтала ключница Щука, отнимая ото рта недоеденный блин и кладя его в пустую уже мису. - Привиделось, чай, чего?
- Да-а… Нет. Нет, ничего, - бессмысленно вращая широко распахнутыми желтыми глазами, все еще находящимися между сном и явью, отмахнулась Ольга. - Разбуди Крива, - пусть снимет люльку да перенесет… Пора спать лечь.
Ночь.
Только над тем, кто чтит веру и потому способен на подвиги, ночь не властна. Их, подвижников, никогда не покидает вечный свет Сварога. Как маяки, как звезды, как молнии, сияют они в пустыне бесконечного мрака. Жизненный путь их ведет в обитель пресветлого Вседержителя Рода.
А прочие, в неисчислимом большинстве своем, живущие коротким законом земного хозяйства, подобны дымам. Когда наступает срок, дымы эти растворяются в ночи… уносятся в мир предков… и достигают разве что луны. Они пребывают там, покуда не сотрутся следы их добрых дел на земле. И вот дед ветров Стрибог вновь посылает своих внуков: ветры поднимают те дымы, - и дымы становятся туманом, а туман - облаками, а облака проливаются дождем. Затем они вновь прорастают из земли, подобно просу и ячменю, полбе и гороху. И все эти маленькие существа, - о которых сказал Сущий Род: "Ну что ж, рождайтесь и умирайте", - вновь способны только на то, чтобы поедать пищу и изливать семя, поедать пищу и изливать семя…
Утром Добрава пробудилась ни свет ни заря: ощущения от незнакомых предметов, которых касалось ее тело, от незнакомых запахов, которые она обоняла, уверенно и грубо сорвали с ее сознания охранительный покров сна. И в какую-то минуту навалившаяся на нее огромная чужая действительность показалась ей ужасна. Добрава лежала на спине, натянув до глаз серое льняное полотнище, и боялась пошевелиться. Мутный свет с ленцой протискивался в довольно большое окно, затянутое тонкой желтоватой кожей. Так лежала она долго, передумывая свои нехитрые мысли, прислушиваясь к чужим звукам, все умножавшимся и усиливавшимся. Наконец прямо под окном послышались тяжелые шаркающие шаги, брякнуло что-то железное о дверь, дверь заскрипела, шаги в сенях… И вот перед ней возникла крупная тетка с лицом не столько суровым, сколько безучастным.
- О! Не спишь ведь, так чего лежать? - писклявым, но вместе с тем властным голосом еще с порога возговорила тетка. - Вставай, вставай. В мыльню сможешь вечером пойти. А сейчас… Тебя, кажись, Добравой звать?
- Добравой, - с самым приязненным выражением в лице, какое ей только удалось соорудить, отвечала та, невольно поднимаясь и садясь на краю лавки.
- Вот и хорошо, - не назвав себя продолжала тетка. - А сейчас, в сенях, вон, рукомойник, лохань, - начищай перья. Да не канителься. Скажу, - тебе лапши с варенцом принесут, кислого сыра. Ешь тоже быстро. Как поешь, - ступай на крыльцо. Хозяйка хочет с тобой говорить.
С тем тетка повернулась и пошаркала прочь.
"Вот так. Хозяйка… - шевельнула губами Добрава. - Шла замуж, а нашла хозяйку…" Однако все запасы ее самообладания, приведенные в полную готовность, не позволили слезам омочить ее ресниц. Быстро покончив со всем, в чем наставляла ее властная тетка, Добрава растворила дверь и шагнула в неведомое.
Двор, представившийся ей при свете звезд маленьким селом, селом и был; только массивный бревенчатый забор, обведенный вокруг пространства в семьдесят на девяносто саженей, являлся свидетельством объединения всех налепленных здесь больших и малых строений, - амбаров, курных и белых изб, надпогребниц, - в одно хозяйство. Хоть все эти постройки и застили обзор, Добрава приметила в заборе трое ворот; у самых больших из них, с собственной тесовой кровлей, имевшей даже башенку, стояла караульная избушка. От этих ворот шла прямая дорога к такому высокому дому, что еще вчера расскажи кто-нибудь Добраве о том, - она бы не поверила. Дом стоял на каменном подклете, а над подклетом было еще два жилья, а над ними - башенка с куполом, а на куполе - шарик, а на шарике - шпиль. Крыша того домины, двускатная на две стороны, была пестрая, потому что покрыли ее березовой корой. Окраину же кровли оснащали нарядные прорезные гребни. А длинные узкие окна, заложенные слюдяными полосками, показались Добраве вовсе дивом дивным, тем паче, что по краю окна были изукрашены резными травами, зверями и птицами, а поверху те звери и птицы были еще и наведены яркими красками и золотом.
Как завороженная шла Добрава к крыльцу, к которому ей назначено было идти, и не замечая высовывающиеся отовсюду ухмылки княжеской челяди. А крыльцо княжеского терема было так высоко, что, поднимаясь над подклетом, вело прямо в жилье. Покрыто было крыльцо отдельной остроконечной кровлей, державшейся на толстых деревянных столбах, вырезанных наподобие кувшинов и тоже ярко расписанных.
На крыльце Добраву встретила старуха в каком-то странном темно-лиловом одеянии с широкими рукавами, окинула ее с ног до головы неодобрительным взглядом и наказала идти следом. Так Добрава и поступила. Они поднялись на крыльцо, вышли на широкую площадку с балясинами по краю, тянувшуюся вдоль дома, прошли в просторные сени, поднялись по лесенке в верхнее жилье, пересекли еще одни сени, такие же, как внизу, и вот тут старуха растворила перед Добравой узкую дверь и, подтолкнув в спину, велела войти.
Первое, что видела Добрава самые начальные мгновенья, - был просто один только блеск, красный, золотой, переливчатый, подвижный, вытесняющий все предметы. Когда же глаза преодолели первое впечатление, - им представилась просторная горница саженей трех в длину и в высоту локтей семи. Стены горницы были обиты красной кожей. И все-то здесь до самого маленького стольца было накрыто и укрыто всякими драгоценными покровами. Пол устилали пестрые ковры, и только кое-где можно было видеть, что сложен пол из торца. Под окнами с дуговым верхом к стенам были приделаны длинные лавки, застланные шелковыми полавочниками, спускавшимися до самого пола. На окнах - шелковые наоконники, вышитые золотыми узорами. На скамьях, стольцах тоже были какие-то накидки. На узком столе - скатерть с золотошвейной каймой. И весь-то этот великолепный хоромный наряд составляли красные цвета различных оттенков. А посреди горницы восседала на скамье с ребенком на руках сама хозяйка в одеянии тоже красном червчатого отлива. Голова повязана под самый подбородок белым платком, концы которого были густо усажены жемчугом.
Она вроде и не заметила появления в горнице постороннего человека, продолжая забавляться своим малолетком. Позади княгини, разложив на другой лавке кучи прочего сверкающего барахла, копошилась рослая девушка в длинной рубахе темно-желтого цвета, с подолом, обшитым другой, красноватой, материей, с тесьмой и бахромою.
- Шапку будем надевать? - спросила девушка, беря в руки что-то необыкновенное, сверкающее.
- Да, будем, пожалуй, - мимоходом бросила Ольга, - я ведь хазарское посольство ожидаю, так что пусть все будет по чину.
И прислужница водрузила на голову княгини невообразимой красоты багряную шапочку: спереди золотую, по бокам от нее спадали до самых плеч жемчужные шнуры, и вся она по краю была обведена поднизью.
Добрава молчком стояла у двери, впиваясь взглядом в каждую мельчайшую деталь явленного ей каскада невообразимых доселе роскошеств. И тут Ольга как бы только заметила ее, подпирающую спиной дверной косяк.
- А-а, Бажена…
- Добрава, - поклонилась та.
- Ну, Добрава, - тоже хорошо, - с легкостью уронила Ольга, вновь принимаясь щекотать своего малыша и сюсюкать в ответ на его невольный смех. - Игорь пожелал… - какое-то время она подбирала слова. - В общем, пожелал пристроить тебя… где-то здесь. Но я даже не знаю, что же ты можешь… Ты знаешь какой-нибудь язык?
- ???
- Греческий?
От такого вопроса у Добравы просто дух занялся.
- Не-ет…
- Хазарский? Болгарский?
- Нет.
- Вот это жаль, - подняла на Добраву сострадательные голубые глаза Ольга. - Ну… может быть, ты умеешь шить золотом? Жемчуг низать?
Добрава хотела сказать, что вышивать она как раз умеет и очень даже неплохо, правда серебром-золотом шить не приходилось, но вряд ли в том больше хитрости… Но вместо этого тихо выговорила:
- Нет.
- Да, - уже как бы с долей правомерной досады произнесла Ольга. - Ковры ткать тоже не учена?
- Не учена.
- А петь да плясать у нас самих мастаков хоть отбавляй. Даже не знаю… Но ведь ты там, в доме отчем, делала же что-то. Должно быть, что-нибудь там в огороде хлопотала?
- В огороде - да, - радостно отозвалась Добрава.
- Что же, хоть шерсти клок… - как-то странно улыбнулась Ольга. - Вот в огороде и будет тебе работа. Иди, - ключница моя, Щука, тебе покажет.
Поклонившись, Добрава вышла из горницы ошеломленная и совершенно раздавленная. Так что разыгранное перед ней представление цели своей достигло с легкостью. За дверью ее поджидала та же недобрая старуха, которая либо все слышала, либо и прежде знала:
- Что ж, огород - дело тебе привычное. Ступай за мной.
Возвращались они, вроде, тем же путем, но вышли уже из подклета, с обратной стороны дома. Щука кликнула пробегавшего мимо мальчишку, волочившего по земле закопченный медный чан, - сперва отбранила его за то, что он волок чан, а не нес в руках, а после велела отвести Добраву на огород, найти там Третьяка, а он уж знает как быть.
Добраве хлопчик сказал, что прежде ему все равно нужно доставить чан в поварню, и Добрава с готовностью предложила ему свою помощь. Но от помощи паренек отказался, единственно попросил понести его рубаху, которую он тут же снял, и сам отпыхтел весь путь, изрядно перемазав сажей подбородок и загорелый живот.
А потом они пошли в обратную от парадных ворот часть двора. Здесь в заборе тоже были ворота, поменьше, и возле них тоже была караульная избушка, только уж очень маленькая, и не избушка, а сундук какой-то на попа поставленный. В ней впрочем никого не было, и ворота оказались открытыми, только подпертые камнем.
- Днем здесь воротня пустая, - с основательностью в голосе пояснил малец. - Это льняной двор. Там, - он указал чумазым пальцем, - конюшенный. Там - скотный. Еще отдельно овечий есть. А огород вон где будет.