В походе Великой Армады против Англии участвовал чернокожий юноша, обладавший способностью видеть души людей…
Ким Стенли Робинсон
Черный воздух
Они отправлялись из Лиссабона с развевающимися флагами и блестящими на солнце медными кулевринами, священники звучно благословили отплытие именем Господа, солдаты в броне стояли плечом к плечу вдоль всего борта от носа до кормы, а моряки, облепившие ванты махали оставшимся на берегу горожанам, которые, бросив работу, пришли на холм посмотреть на корабли, и, заполняя выжженную солнцем дорогу, и глазели на Армаду, Великую и Славнейшую Армаду, отправлявшуюся, чтобы подчинить еретическую Англию Божественной Воле. Такое количество кораблей в одном месте больше не соберется никогда.
К сожалению, в течение месяца с момента отплытия, не меняя угол даже на градус, дул северо-восточный ветер, и в конце этого месяца Армада была не ближе к Англии, чем Иберия . Кроме того, прижимистые португальские бондари сделали бочки для Армады из сырой древесины, и, когда повара открыли запасы, мясо сгнило, а вода заросла тиной. Поэтому они сделали остановку в порту Ла-Корунья, где несколько сотен солдат и моряков выпрыгнули за борт и уплыли к испанскому берегу, и больше их никто не видел. Ещё несколько сотен умерли от болезней, поэтому дон Алонсо Перес де Гусман эль Буэно, седьмой герцог Медины-Сидонии и адмирал Армады, также лежащий в постели по причине болезни, оторвался от сочинения своего ежедневного отчета Филиппу Второму и приказал солдатам сойти на берег и привести крестьян, чтобы те помогли управлять кораблями.
Одно из сошедших на берег подразделений остановилось во францисканском монастыре на окраине Коруньи, что вызвало оживление среди мальчишек, которые там жили, и попросили о помощи послушников, ожидавших вступления в орден. Хотя им это не нравилось, но монахи не могли возражать против законных требований, и все не успевшие принять постриг поступили на флот.
Одним из этих мальчиков, которых разобрали по разным кораблям, был Мануэль Карлос Агадир Тетуан. Ему было семнадцать, он родился в Марокко, в семье выходцев из Западной Африки, взятых в рабство арабами. В своей короткой жизни он успел пожить в Тетуане, прибрежном городе Марокко, в Гибралтаре, на Балеарике, Сицилии и в Лиссабоне. Он работал в поле и чистил конюшни, он помогал плести веревки и делать кожаную одежду, он работал официантом в харчевне. После того как его мать умерла от оспы, а его отец утонул, он попрошайничал на улицах и площадях Ла-Коруньи, последнего порта, в который заходил корабль с его отцом, пока в пятнадцать лет об него не споткнулся монах-францисканец, когда он спал в парке, поговорил с ним и приютил в монастыре.
Мануэль ещё плакал, когда солдаты привели его на борт "Ла Лавии", левантийского галеона водоизмещением около тысячи тонн. Лоцман корабля, некто Лаегр, взял его под свою ответственность и повел вниз. Лаегр был ирландцем, покинувшим страну в основном из-за своей работы, но также и из ненависти англичан, которые управляли Ирландией. Он был крупным человеком весом с кабана и руками толщиной с корабельную нок-рею. Когда он увидел опечаленного Мануэля, он показал, что ему не чужда доброта, он грубой рукой потрепал Мануэля по шее и сказал на правильном испанском, но с заметным акцентом: "Малыш, перестань распускать сопли, мы собираемся победить этих чертовых англичан, и, когда мы это сделаем, святые отцы в твоем монастыре выберут тебя аббатом. А перед этим десяток английских девушек упадут к твоим ногам и будут умолять о ласках твоих черных рук, будь уверен. Хватит уже плакать. Я покажу тебе твою койку и подожду, пока мы не выйдем в море, чтобы показать тебе твою вахту. Я собираюсь сделать тебя марсовым, все негры - хорошие марсовые".
Лаегр с легкостью протиснулся через дверь, которая была ему по пояс, как ласка, ныряющая в одну из своих крошечных нор. Рука шириной в половину дверного проема высунулась и втащила Мануэля во тьму. Перепугавшись, он чуть не свалился с широкой лестницы, но сумел удержаться от падения на Лаегра. Далеко внизу несколько солдат стояли и смеялись над ним. Мануэль никогда не бывал на судне большем, чем сицилийский корабль береговой охраны, а большая часть его пребывания в море пришлась на прибрежные галеоны, поэтому широкая палуба под ним, расчерченная полосами желтого солнечного света, падающими через большие, как церковные витражи, открытые орудийные порты, и уставленная бочками, тюками, бухтами канатов и сотней чем-то занятых людей, казалась ему чудом.
- Святая Анна, спаси меня, - сказал он, с трудом сознавая, что он на корабле. Даже в его монастыре не было такой большой комнаты, как та, в которую он спускался.
- Давай, сюда к нам, - нетерпеливо позвал Лаегр.
Когда они спустились на эту гигантскую палубу, они не остановились, а пошли ещё ниже в душную комнату вчетверо меньшего размера, освещенную узкими лучами солнечного света, просачивавшегося сквозь щели в потолке.
- Здесь ты будешь спать, - сказал Лаегр, указывая в темный угол палубы, рядом с массивным дубовым бортом корабля. Кто-то задвигался, в темноте неожиданно появились два глаза, и чей-то низкий голос спросил: "Ещё один юнец, которого никто не может найти в темноте?"
- Заткнись, Хуан. Гляди, парень, эти веревки отделяют твою койку от остальных, чтобы ты не наваливался на соседей, когда мы выйдем в море.
- Похоже на гроб с крышкой.
- Заткнись, Хуан.
После того как штурман выяснил, какая именно из коек будет принадлежать Мануэлю, тот упал на неё и опять начал плакать. Он был длиннее, чем койка, а перегородки, установленные на палубе, были побиты и все в занозах. Люди вокруг него спали или разговаривали друг с другом, не обращая внимания на Мануэля. Цепочка его медальона сдавила шею, и он, поправляя его, вспомнил молитву.
По словам монахов, его ангелом-хранителем была Святая Анна, мать святой девы-Марии и бабушка Иисуса. У него был маленький деревянный медальон с нарисованным на нём её изображением, который ему дал аббат Алонсо. Он сжимал медальон в руке и всматривался в крошечные коричневые точки, которые были её глазами.
- Пожалуйста, святая Анна, - молился он про себя, - забери меня домой с этого корабля. Забери меня домой, - он сжал его с такой силой, что край деревяшки оставил красную полосу на его ладони. Прошло немало времени до того, как он уснул…
Два дня спустя самая удачливая Великая и Славнейшая Непобедимая Армада снова вышла из Коруньи, в этот раз не было ни флагов, ни толп зрителей, ни облаков ладана, стелющихся по ветру. Бог послал им хороший западный ветер, и они двинулись на север. Суда были построены по плану, придуманному военными, и двинулись в строгом порядке, покачиваясь на волнах, - сначала галеасы, затем суда снабжения и большие галеоны по обоим флангам. Тысячи моряков свисали с сотен мачт, производя величественное, незабываемое впечатление, они были похожи на рощу белых деревьев на широком синем поле.
Вместе с остальными Мануэль был очарован видом. На "Ла Лавии" жило четыре сотни людей, а чтобы управлять кораблем, было достаточно тридцати, поэтому все три сотни солдат стояли на юте, глазея на флот, а моряки не занятые на вахте и бодрствующие делали тоже самое, но только на баке.
Моряцкие обязанности Мануэля были простыми. Он стоял около левого борта с середине судна, рядом с креплением концов парусов грот-мачты и большого латинского паруса фок-мачты. Мануэль и ещё пять человек, следуя инструкциям Лаегра, натягивали или ослабляли эти канаты. Вязали узлы другие люди, поэтому его работа сводилась к натягиванию каната, когда ему приказывали. Его работа могла быть более интересной, но планы Лаегра сделать его марсовым, как остальных африканцев на борту, потерпели фиаско. Но не потому, что Лаегр не пытался. "Бог создал вас, африканцев, более ловкими, чтобы вы могли забираться на деревья, иначе бы вас съели львы, верно?" Но, карабкаясь по вантам грот-марса за марокканцем по имени Хабидин, Мануэлю показалось, что он плывет в пространстве, почти касаясь низких облаков, над бесконечно далеким морем, усеянном кораблями. Добравшись уже почти до вершины, он так вцепился в такелаж, что снять его смогли только впятером. Недовольный Лаегр слегка, чтобы не покалечить, ударил его тростью и оттолкнул его к левому борту. "Ты, должно быть, загоревший сицилиец". Так он и был назначен на этот пост.
Несмотря на эту историю, он поладил с командой. Не с солдатами, они были грубы и надменны по отношению к морякам, те, в свою очередь, старались не попадаться им на глаза, не желая получать пинки и слушать оскорбления. Три четверти людей на борту были настроены враждебно и оставались чужаками. Моряки, напротив, сплотились вместе. Это была смесь наций, собранная со всего Средиземноморья, и Мануэль, несмотря на то что он был новеньким, не выделялся. Они были едины в своем недовольстве и презрении к солдатам.
- Те герои не смогут завоевать остров Уайт, если мы не доставим их туда, - говорил Хуан.
Сначала Мануэль познакомился с соседями на своей вахте, потом с соседями по койке. Поскольку он говорил на испанском и португальском, а также немного по-арабски, сицилийски, на латыни и знал марокканский диалект, он мог общаться со всеми в своем углу на нижней палубе. Однажды его попросили переводить для марокканцев, он несколько раз разрешал чужие споры, и он быстро соображал и иногда переводил не вполне верно, если это могло помочь разрешению спора. Хуан, в беседе с Лаегром отпускавший ехидные замечания по поводу появления Мануэля, оказался единственным чистокровным испанцем в кубрике. Он любил поговорить и пожаловаться Мануэлю и всем остальным: "Я воевал с Эль Драко раньше, в Индии, - хвастался он. - Нам очень повезет, если мы одолеем этих дьяволов. Попомните мои слова, нам их никогда не одолеть".
Приятели Мануэля на главной палубе были более сердечны, ему нравилось дежурить с ними и тренироваться под пристальным вниманием Лаегра. Эти люди называли его Марсовый или Скалолаз и шутили над его неумением вязать морские узлы, которые очень быстро развязывались. Эти узлы стали причиной нескольких ударов тростью Лаегра, но на борту были моряки и похуже, а лоцман не желал ему зла.
Жизнь в условиях постоянных изменений научила Мануэля приспосабливаться, и он быстро адаптировался к корабельному распорядку. Лаегр или Пиетро, старший поста Мануэля, будили его криком. Он поднимался на орудийную палубу, всегда заполненную солдатами, а оттуда по широкой лестнице ещё выше, на свежий воздух. Только там Мануэль мог быть уверен - день сейчас или ночь. Первую неделю выход из мрака нижней палубы под солнечным свет, туда где есть ветер и чистый соленый воздух, был невыразимым наслаждением, но, по мере их продвижения на север, становилось слишком холодно, чтобы чувствовать себя наверху комфортно. Когда их вахта заканчивалась, его приятели топали на камбуз, где получали свои бисквиты, воду и вино. Иногда повар убивал одну из коз или цыпленка и делал суп. Впрочем, обычно это были только бисквиты, ещё не успевшие затвердеть в своих бочках. Команда была этим очень недовольна.
- Бисквиты вкуснее всего, когда они твердые, как дерево, и изгрызены червями, - объяснял Мануэлю Хабидин.
- Как ты их ешь? - спросил Мануэль.
- Надо стучать куском бисквита по столу, пока черви не выпадут. Впрочем, их можно есть и с червями, - Все засмеялись и Мануэль подумал, что Хабидин шутит, но это было не так.
- Я ненавижу эту рыхлую дрянь, - сказал Пиетро по-португальски. Мануэль перевел на марокканский арабский двум молчаливым африканцам, и согласился по-испански, что это тяжело для желудка.
- Самое плохое, - сказал он, - это то, что некоторые одни части зачерствели, а другие остались мягкими.
- Мягкую часть забыли приготовить.
- Нет, это черви.
Вскоре Мануэль сошелся с соседями. По мере продвижения на север марокканцы начали сильно страдать от холода. После вахты они спускались на нижнюю палубу, и их темная кожа была вся в пупырышках, напоминая ниву после уборки урожая. Их губы и ногти были синего цвета, зубы стучали как кастаньеты в праздничном оркестре, и им приходилось целый час греться, чтобы уснуть. Кроме того, усилилось волнение в Атлантике, и люди, которым приходилось напяливать всю имеющуюся у них одежду, перекатывались на своих деревянных топчанах, несмотря на заграждения. Поэтому марокканцы, а потом и все остальные на нижней палубе, спали тесно прижавшись друг к другу. Когда они так лежали, корабельная качка могла прижать их к балкам, но не могла сдвинуть. Готовность Мануэля лежать с краю, упираясь в ограждение, улучшила отношение к нему. Все были согласны, что так спать было мягче.
Наверное, он заболел из-за своих рук. Хотя дух его укреплялся по мере продвижения на север, его плоть слабела. От ежедневной работы с грубыми пеньковыми веревками кожа на его ладонях растрескалась, да и соль, вместе со щепками, кнехтами и неудобными колодками также оставили на них свои отметины, поэтому в конце первой недели ему приходилось обматывать свои руки полосами ткани, оторванными от низа своей рубашки. Когда он волновался, его руки начинали болезненно пульсировать в такт его сердцу, и он решил, что заразился лихорадкой через раны на ладонях.
Все началось с желудка, он не мог ничего есть. От вида бисквитов и супа его выворачивало, лихорадка усилилась, он высох и ослаб. Немало времени он провел в уборной, сражаясь с дизентерией.
- Ты отравился бисквитами, - сказал ему Хуан, - как я, когда был в Индии. Это случается, когда ешь свежие бисквиты. Они вполне могли положить в те бочки свежее тесто.
Соседи Мануэля по койки известили Лаегра о его состоянии, и Лаегр отправил его в госпиталь, расположенный на нижней палубе на корме судна в широкой комнате, которую больные делили с рудерпостом, большим гладким деревянным брусом, проходившим через комнату сверху вниз. Все остальные люди там были тяжело больны. Мануэлю было плохо, когда его, зеленого от морской болезни, положили на тюфяк, и он очень боялся пахнущего гнилью госпиталя. Человек на тюфяке рядом с ним был без сознания и перекатывался в такт качке судна. В низкой комнате горело три свечи, которые не столько освещали комнату, сколько наполняли её тенями. Один из монахов-доминиканцев, брат Люциан, давал ему горячую воду и обтирал лицо. Они немного поговорили, и монах исповедовал Мануэля, так как может выслушать только очень праведный монах. Никто другой не заботился о госпитале. Монахи на борту избегали госпиталя, и старались духовно окормлять только солдат и офицеров. Все знали, что брат Люциан совершает богослужения для команды, и это сделало его известным среди матросов.
Лихорадка Мануэля усиливалась, он не мог есть. Шли дни, и, когда он пришел в себя, вокруг него лежали совершенно другие люди. Он начал верить, что скоро умрет, и был в отчаянии, поскольку стал членом Самой Удачливой Непобедимой Армады против своей воли.
- Зачем мы здесь? - вопрошал он монаха ломким голосом. - Почему мы не можем дать англичанам возможность попасть в ад, если им так хочется?
- Армада нужна не только для победы над еретиками-англичанами, - сказал Люциан. Он придвинул свечу ближе к своей книге, не Библии, а какой-то тоненькой маленькой книжечке, которую он прятал в складках одежды. На потемневших балках и прикрепленных к ним досках лежали тени, а рудерпост громко скрипел своим кожаным воротником при каждом повороте: - Бог посылает нам испытание. Послушай:
"Я полагаю, священный огонь внутри нас позволяет обходиться без вычурных ритуалов. Таково мое мнение о церемониях. Я тот, кто закаляет золото в печи. Когда люди проходят испытание огнем, их души начинают сиять золотом и выглядят как языки пламени: тогда перед вами предстанет Господь и узрите вы Его в сиянии, которое есть свет вашей души".
- Помни это и будь сильным. Выпей воды - давай, ты же не хочешь прогневить Бога? Это тоже часть испытания.
Мануэль выпил, его стошнило. Казалось в его теле пылает огонь, вырывающийся из его ладоней. Он утратил счет дням, он забыл обо всем, кроме самого себя и брата Люциана.
- Я никогда не хотел покидать монастырь, - говорил он монаху, - хотя я никогда не думал, что останусь там навсегда. Я никогда не оставался надолго на одном месте. Монастырь был мне приютом, но не домом. Я пока не нашел свой дом. Говорят, в Англии есть лед, я видел снег в каталонских горах, отец, мы вернемся домой? Я хочу всего лишь вернуться домой и стать монахом, как вы.
- Мы вернемся домой. Кем ты станешь, известно только Богу. У Него есть на тебя планы. А теперь спи. Спи.
Вскоре из-за лихорадка его ребра стали выступать из груди так же, как пальцы выступают из кулака. Он едва мог ходить. Узкое лицо Люциана появилось из темноты, четкое как воспоминание:
- Выпей этот суп. Несомненно, Господу угодно, чтобы ты ел.
- Спасибо тебе, Святая Анна, за твое заступничество, - прохрипел Мануэль. Он с жадностью выпил суп. - Я хочу вернуться на свою койку.
- Потерпи.
Его вывели на палубу. Он держался за перила и опоры, поэтому прогулка напоминала парение. Лаегр и его приятели с удовольствием поздравили его. В мире царствовал синий цвет, вокруг шумели волны, толкая друг друга, бежали на восток тяжелые облака, сумевшие протиснуться между ними лучи солнца блестели на воде. Его освободили от дежурств, но он простоял на своем посту столько, сколько смог. Он начинал верить, что победил болезнь. Конечно, он ещё не совсем восстановился, он не мог есть твердую пищу, особенно бисквиты, его диета состояла из супа и вина. Он чувствовал слабость и чрезвычайную легкость в мыслях. Но он стоял на палубе, на свежем воздухе, он верил, что от этого ему станет лучше, поэтому он простоял там столько, сколько мог. Когда стало видно английский берег, он тоже стоял на палубе. Возбужденные солдаты стали кричать и показывать в ту сторону, и тогда Лаегр приказал Геккону забраться на мачту. Мануэль уже настолько привык к морю, что низкий берег, поднимающийся слева по курсу, казался невозможным, нарушающим водную гладь, словно вода прямо сейчас отступает, а из воды поднимаются холмы, ещё абсолютно мокрые и покрытые ещё живыми морскими обитателями. Это и была Англия.