Джесси не имела права давить на него дальше. Сама она не боялась последствий: какое название ни дали бы потом, она атаковала бы на рассвете. Она видела, как необученные рекруты превращались в прекрасно организованных боевых солдат, знала, ценой каких усилий Джон собрал достаточно ружей и артиллерии, чтобы сделать возможным это наступление. Подобно Наполеону, они потратили сто дней для большой кампании. Но теперь все осталось позади, их усилия были напрасны, для них не найдется больше места в борьбе за дело свободы, к которой они так долго готовились и принесли так много жертв.
Джесси понимала, что если утренняя атака провалится, Джон и Джесси Фремонт станут "закоренелым бунтарем и женским политиком". Она удивлялась, почему ей, однажды поверившей генералу Кирни, что нельзя восставать против собственного правительства, вновь хочется встать на этот тернистый путь.
Издали послышались голоса; они становились все громче и, казалось, приближались с разных сторон. Джесси и Джон вышли из палатки, желая узнать причину шума. Сообщение о смещении Джона стало известно в офицерской столовой, и офицеры пришли, чтобы удостовериться. Они стояли полукругом перед палаткой в шесть рядов. Послышалась вторая волна звуков возбужденных голосов, топот ног, и на плацу показались бегущие солдаты, и в слабом свете луны Джесси почудилось, что тысячи заполнили плац и последние ряды скрывались в темноте.
Один из офицеров громко спросил:
- Верно ли, генерал Фремонт, что вас сняли с поста?
- Да, - ответил спокойно он, - это верно. - Через минуту он продолжил: - Мы выросли вместе как армия. Мне знаком отважный, самоотверженный дух, который привел вас к делу защиты страны. Продолжайте, как начали, и окажите моему преемнику такой же сердечный и полный энтузиазма прием, какой вы оказывали мне. Солдаты, сожалею, что покидаю вас.
Резкие крики протеста раздались в передних рядах офицеров. Джесси слышала слившуюся волну протеста солдат, выкрикивавших различные слова, означавшие одно и то же. Она слышала, как офицеры угрожали подать в отставку, солдаты требовали, чтобы Джон продолжал командовать, клялись, что не станут сражаться под чьим бы то ни было иным началом, что бросят ружья, что имеют право сражаться, как давно уже планировали и как им было обещано.
Постепенно солдаты успокоились. Все смотрели на Джона, ожидая его ответа. Он сказал, что никто не может опротестовать действия президента и первая обязанность солдата - исполнять приказы, что он больше не командует ими, что они сражаются не ради какого-то офицера, а за великое дело Союза.
Джон просил солдат вернуться на свои места. Никто не сдвинулся с места; они ждали иного ответа, а этот их не удовлетворял. Он повернулся и посмотрел на жену. Молчание не могло скрыть напряжения. Она видела, что внутри него идет трудная борьба. Она молчала. Теперь дело за Джоном, стоящим перед армией, созданной им самим, ему принимать окончательное решение. Он повернулся лицом к офицерам и солдатам:
- Готовьтесь к наступлению!
Раздался стихийный радостный крик; офицеры и солдаты немедленно разошлись с криками и песнями, полные энтузиазма. Джесси вошла в палатку и села за длинный дощатый стол. Через несколько минут появился Джон и сел на скамью рядом с ней. Они сидели плечом к плечу, два товарища ста дней. Они были втянуты в водоворот суматохи и хаоса, работали как одержимые, отдали лучшие порывы своих сердец и ума делу, которое любили так много лет. Конечно, Джон и Джесси допускали ошибки: они пытались вести войну, может быть, не такую уж дешевую в долларах, но с наименьшими людскими потерями. Их обманывали, обводили вокруг пальца, грабили - но всегда северяне, обогащавшиеся на военных контрактах.
Вместе с дерзостью Джона в области военной стратегии чета Фремонт пыталась применить такой же фактор в сфере политических маневров, но президент Линкольн не хотел освобождать рабов, и, таким образом, их самостоятельное действие было истолковано как поспешность, неуправляемое стремление превысить свои полномочия. Они продолжали думать, что были правы в вопросе об освобождении негров, что ради этого ведется война и рабы будут освобождены до ее завершения, и их утешало то, что половина северян поддерживала их в таких убеждениях. Но вот всего через сто дней их отвергли, от них отказались. Еще два или три часа, и они нанесут удар, не имея законного права на него, но в силу своего характера и сущности самого дела, как это было во время второй экспедиции и завоевания Калифорнии.
И вновь тишина вокруг них и их решимость были нарушены: вдали застучали подковы лошадей, их шум приближался с каждой минутой. Джесси и Джон сидели со сжатыми руками, глядя в темноте друг на друга; лошади подскакали к самой палатке. Всадники быстро спрыгнули с коней. Сапоги застучали по небольшому деревянному настилу перед палаткой. Джесси и Джон поднялись, когда в палатку вошел генерал Хантер, высказавший комплименты генералу Фремонту и принявший командование армией Запада.
Их поезд должен был прибыть в Сент-Луис в девять часов утра, но добрался до города лишь в девять вечера. Когда они подъехали к дому Бранта, то обнаружили, что улица и все свободные участки вокруг дома запружены женщинами и детьми, молодыми парнями и стариками, собравшимися с раннего утра. Выходя из кареты, они услышали крики и приветствия. Толпа расступилась, открыв им проход, и Джесси увидела, что над входом висят гирлянды, а ступени лестницы засыпаны цветами. Жены и дети их солдат в Спрингфилде заговаривали с ними, старались подбодрить, выражали свое уважение и любовь. Одна пожилая женщина решительно сказала, обращаясь к ним:
- Не обращайте внимания, генерал Фремонт и Джесси, мы с вами в час опалы.
Джон встал в проеме двери лицом к толпе, пытаясь сказать слова благодарности. Джесси не хотела, чтобы эти добрые люди видели ее слезы; она вошла в дом и сразу же поднялась в свою крошечную спальню, где с балкона можно было наблюдать, что происходит внизу. Джесси увидела, как расступилась толпа на боковой улице и проехала группа всадников с факелами. Это были гвардейцы Загония, многие из них с повязками, в мундирах со следами пуль. Они остановились перед домом Бранта, повернулись лицом к нему, обнажили сабли и отдали последний салют своему командующему.
Это было так трогательно, что по щекам Джесси побежали слезы: эти офицеры гвардии Загония были уволены со службы вместе с Джоном, их назначения аннулированы; раненые и погибшие были отвергнуты, те, кто так отважно сражался у Спрингфилда, погибли напрасно.
На нее обрушилось чувство, схожее с тем, какое испытала она в индейской резервации Делавэра. Она села на край своей железной кровати и закрыла лицо ладонями. Джесси понимала, что едва начавшаяся война для них кончилась. Им остаются расследования и суды, обвинения и претензии, горечь поражения и отчаяния. Однако с неожиданно промелькнувшей ясностью она увидела, что все это верно для каждого, вовлеченного в эту страшную войну. Лишь немногие добьются чего-то большего, чем поражение, отчаяние и смерть.
Она услышала последний взрыв приветствий толпы внизу; слышала, как развернулись лошади и зацокали по булыжной мостовой; как расходился народ и наступала ночная тишина, слышала, как устало муж поднимался по лестнице.
Что им делать теперь? Куда повернуться? Как они встретят грядущее?
Она встала, молча переживая щемящую боль в сердце, ей было трудно дышать. Вспомнила то, что было двадцать лет назад: она была беременна своим первым ребенком, и в это самое утро Джон уезжал в свою первую большую экспедицию на Запад. Ей пришлось провести без него шесть месяцев. Она пришла в ранние часы в библиотеку отца помочь ему в работе. Они сделали то, что намечали, и отец уехал в сенат. Как и сейчас, сумеречный свет раннего утра навеял ей гнетущее чувство одиночества. Потом она заметила, что отец оставил на ее столе записку с цитатой из Марка Аврелия:
"Не тревожься о будущем, ибо когда подойдешь к нему, то появятся те же ведущие тебя мотивы, которые оберегают тебя в настоящее время".
Она услышала, как Джон поднимается по последним ступеням. Она отвернулась от окна и с легкой улыбкой быстро прошла к двери, чтобы открыть ее мужу.
Книга седьмая
И НА НАШЕЙ УЛИЦЕ БУДЕТ ПРАЗДНИК
_/1/_
Когда становилось невмоготу переносить муки войны, когда вокруг нее витала смерть бывших боевых товарищей, сыновей близких знакомых и казалось, что нация уничтожит себя, она пыталась укрыться в маленьком коттедже в Блэк-Пойнте, простом и чистом, где ветер и дождь Запада освежали и оживляли все окружающее. У нее были три союзника-энтузиаста - Лили, Чарли и Фрэнк, которых еще сильнее, чем ее, тянуло в Сан-Франциско. Тем не менее она понимала, что они не могут отправиться домой: им придется оправдываться перед комитетом конгресса; после оправдания Джон может быть назначен на новый военный или гражданский пост, который позволит ему приложить свои таланты и опыт в интересах прекращения военных действий.
Джесси попыталась арендовать меблированный дом в Нью-Йорке, но в город, загруженный военными заказами, приехали тысячи людей с Севера. Она не нашла подходящего жилья и, чтобы вызволить членов семьи из отелей и собрать их под родной крышей, купила меблированный дом на Девятнадцатой-стрит. Джон перенес свои документы в небольшой кабинет на нижнем этаже, где проводил дни, готовясь к своей защите в комитете конгресса. В утренние часы Джесси помогала ему, подбирая необходимые документы и составляя соответствующие резюме. Они работали упорно и последовательно, редко касаясь в своих беседах других вопросов. Но Джона часто вызывали в Вашингтон, запрашивая у него дополнительную информацию, и в результате у Джесси появилась возможность посвятить часть времени выполнению задачи, которая волновала ее больше всего. Больные и раненые солдаты армий Союза съезжались в большие города в надежде на хороший уход. Санитарная комиссия делала все, что могла, но как в тот первый день в Джефферсоновских казармах, где она увидела смертельно больных солдат с кружками кофе и ломтями соленой свинины, положенными на их грудь, так и теперь не хватало госпиталей и коек, нужного числа врачей, медицинских сестер, лекарств и санитарных средств. У правительства находились деньги на оружие, которое калечило людей, но редко отыскивались средства на лекарства, чтобы поставить их на ноги.
Устроив семью в доме на Девятнадцатой-стрит и зачислив детей в школы, Джесси всю вторую половину дня занималась сбором средств. К старым друзьям она подходила с лаской; от других старалась получить деньги иным, доступным ей путем: убеждая, льстя, пристыжая, как это делала она в Сент-Луисе, или же убеждая не видевших войны и никогда не закрывавших глаза умершему солдату и не понимавших величие его долга и ценность вклада помогающих раненым. Помимо сбора средств она выступила инициатором движения по снабжению госпиталей книгами и журналами, призывала женщин ежедневно навещать больных и писать письма под диктовку раненых; украшать палаты, принося выращенные дома цветы. День, принесший миг счастья потерпевшему бедствие и приблизивший его хотя бы на один шаг к исцелению, она считала прекрасно проведенным днем. Почти из каждого штата Севера и Запада поступали письма от матерей, благодаривших ее за внимание к умиравшим сыновьям; от жен и сестер, чей муж или брат вернулся домой благодаря ее усилиям, обеспечившим хороший медицинский уход; от мужчин, вернувшихся в строй и не забывших бесед с ней, ее содействия в отыскании специалиста, сумевшего вылечить руку или глаз.
Она приняла близко к сердцу отчаянное положение раненых офицеров бывшей гвардии Загония, обнищавших, лишенных права на лечение за счет правительства. Условия, в которых жили их семьи, были просто невыносимыми. По мнению Джесси, они заслужили не только право на госпитализацию и финансовую помощь для лечения, но и глубокое уважение за отважные действия в ходе войны. Однажды ее осенило, как можно добиться признания их заслуг: она поехала в Бостон, встретилась с руководством издательства "Тикнор энд Филдс" и сказала, что готова написать книгу "История гвардии". Хозяин фирмы Тикнор выдал ей аванс в шестьсот долларов, которые она тут же отдала на оплату ухода за пострадавшими офицерами. Выбрав столовую своего дома как рабочее место, она отнесла туда сообщения о гвардии, когда та находилась на пути в Спрингфилд, и записи Джона о ее формировании. Джесси работала одиннадцать дней с семи часов утра до обеда, когда нужно было освободить стол. Издательство "Тикнор энд Филдс" без промедления отпечатало "Историю гвардии". Книга молниеносно разошлась среди читателей на Севере, жаждавших рассказов о героизме и победе. Джесси получила за книгу несколько тысяч долларов и отдала их в фонд помощи офицерам Загония.
Не вызывавшая споров благотворительная деятельность оказалась полезной и для нее самой. Ведь на политическом фронте она не имела благоприятных возможностей. Ее репутация была подорвана и находилась на низком уровне, была несравнимой с той, в 1856 году, когда почти половина нации восхваляла "Фремонта и Джесси". По стране ползли слухи о ее беседе с президентом Линкольном в невыгодном для Джесси свете. Люди судачили о том, что она предстала перед президентом грязная и неопрятная и будто бы Линкольн потом рассказывал: "Она набросилась на меня так яростно, что я был вынужден приложить весь такт, чтобы избежать ссоры". Утверждали также, будто она воинственно заявила Фрэнку Блэру, что имеет такое же право принимать участие в войне, как любой мужчина. Армия осуждала ее за "узурпацию" поста начальника штаба. Все подобные слухи передавались из уст в уста, обрастая новыми подробностями: искаженными и даже сознательно извращенными; ее иногда шокировало до глубины души стремление недругов представить ее честолюбивой, настырной, властной, тщеславной и не осознающей своего места женщиной. Для нее теперь было куда приятнее войти в палату больницы с подарками для страдающих парней, чем оказаться втянутой в тяжбу между военной и политической властями.
Весной Джесси и Джон отправились в Вашингтон, где должны были присутствовать на официальных слушаниях в совместной комиссии верхней и нижней палат конгресса. Вновь, как в военно-полевом суде десять лет назад, над их репутацией и личным положением нависла угроза. Однако слушания - не судебный процесс: их проводят гражданские лица, призванные составить свое мнение насчет боевой стратегии, которую из-за недостатка времени не смог осуществить генерал Фремонт. Будет также разбираться поведение генерала Джесси, хотя она не обладала официальным положением, коего могла лишиться; результатом слушания могло стать осуждение ее пребывания и деятельности в Сент-Луисе, что отразилось бы и на оценке деятельности мужа.
Не ощущая неловкости и не беспокоясь по поводу частого переноса слушаний, Джесси, напротив, прилагала все усилия, чтобы оттянуть их начало. Справедливо, что Джон вынужденно бездействовал, он жаждал поспорить со своими противниками в военном департаменте, но здравый смысл подсказывал ей, что с каждым проходящим днем они приближаются к отмщению; провалы и неудачи преследовали различные департаменты и командующих, и ее муж уже не был самым важным из смещенных генералов. Разве президент Линкольн не снял генерала Джорджа Б. Макклеллана с поста командующего Потомакской армией по той причине, что он оказался неспособным отдать приказ, который ввел бы в действие его прекрасно обученные и снаряженные войска? Север начинал понимать, что нельзя вести войну без обученных солдат, без ружей и артиллерии, провианта и одежды, и она чувствовала, что общественность вновь начинает питать симпатии к генералу Фремонту, что окружавшая ее неприязнь, когда они прибыли в Нью-Йорк, рассеивается, теперь косо смотрят на других командующих Союза, терпевших поражения.
Джесси и Джон жили в доме Элизы и Уильяма Карея Джонса во время слушаний в конгрессе. Хотя никто открыто не вспоминал тяжелые дни военно-полевого суда, память о них давила грузом, когда Джон просил Уильяма Карея Джонса высказать свои соображения относительно надлежащей процедуры в Комитете по ведению войны.
В конце марта под прохладным весенним солнцем Джесси, Элиза и Джон прошли вдоль Пенсильвания-авеню, остановившись на минуту у входа в зал комитета, на ступенях здания конгресса. У Джесси отлегло от сердца, когда она увидела членов комиссии по расследованию, занявших свои места за длинным столом. Это были люди, сочувствовавшие Фремонту: Бэн Уэйд из Огайо, Захариа Чандлер из Мичигана, Джон Ковод из Пенсильвании и Джордж У. Джулиан из Индианы.
Просмотрев наиболее важные северные газеты, она убедилась, что те полностью воспроизводят обвинения генерального прокурора. Но эти обвинения ослаблены редакционными комментариями, описывавшими хаос, с которым столкнулась чета Фремонт в июле, и подчеркивавшими, насколько больше, чем другие, они сделали в условиях немыслимых трудностей.
Джон спокойно предстал перед комиссией. При чтении заранее подготовленных им документов его голос звучал ровно и уверенно. Джесси не пыталась вслушиваться в его доводы: она читала документ несчетное число раз. Ей вспомнился военно-полевой суд четырнадцать лет назад. Сейчас был также военно-полевой суд, но в более вежливой форме: какой смысл судить человека, если он уже публично осужден и наказан? Военно-полевой суд положил конец карьере Джона в Топографическом корпусе, опустил занавес над первой половиной его профессиональной жизни. Не является ли заседание этого комитета последним актом их драмы? Не разрушит ли это слушание вторую часть карьеры и не отправит ли их в тринадцатилетний или двадцатитрехлетний период блуждания?
Джесси вывело из размышлений упоминание ее имени и сведений, включенных мужем в изложение без ее ведома: о ее услугах в Сент-Луисе; подписанные под присягой показания офицеров генерального штаба о ее упорстве в поисках провианта; отзыв Доротеи Дикс, благодарившей за открытие госпиталя в Джефферсоновских казармах; показания санитарной комиссии, хвалившей за вербовку медицинских сестер и сбор оборудования. Он говорил о том, что послал ее в Вашингтон, поручил пойти немедля с железнодорожной станции в Белый дом, обязал не уходить, пока президент Линкольн не получит полного представления о положении дел в Западном округе. Она была благодарна и тронута, когда Джон принес свои извинения президенту и заверил, что его жена питает к нему и его должности большое уважение, и если были сказаны неподходящие слова, то это явилось следствием огромного напряжения и усталости, в чем повинен лишь он, генерал Фремонт.