_/12/_
Прошло четыре месяца и еще два, если считать по дням, на протяжении которых впервые в жизни она избегала своего отца. Ее сестра была единственной, с кем она могла поговорить о Джоне, и разговор о нем как-то заполнял часы ее ожидания.
Она читала вечером в небольшой гостиной наверху, когда вошел Джошаам и объявил, что лейтенант Фремонт желает засвидетельствовать свое почтение. Никто не шелохнулся: ее мать устремила свой взор на афганскую овчарку; Томас Бентон смотрел на сына, словно он виноват в том, что лейтенант Фремонт не исчез навсегда в землях племени сиу. Джесси посмотрела на отца, ее лицо пылало, а сердце сжалось в ожидании. Лишь Элиза оказалась способной на естественный шаг: она встала, спустилась вниз и вернулась с лейтенантом Фремонтом. Джесси захотелось подняться, когда она увидела в проеме двери его загорелое лицо, длинные волосы, придававшие ему облик индейца, среди которых он провел лето.
Будучи все еще не в состоянии подняться и говорить, Джесси подумала, что миссис Криттенден была права, утверждая, что он самый красивый офицер, когда-либо маршировавший по улицам Вашингтона.
Ей казалось, что прошло много времени в неловком молчании, но потребовался лишь миг, чтобы Томас Бентон вспомнил о своих хороших манерах, обнял молодого лейтенанта и приветствовал его успешное возвращение. Джон одарил девушек индейскими украшениями, молодого Рэндолфа - томагавком. Для миссис Бентон, Джесси и Элизы он привез ожерелья из бирюзы ручной работы, а для Тома Бентона - красочную индейскую трубку мира. Джесси напряженно сидела в своем кресле, в то время как Рэндолф просил рассказать об индейцах. Спустя некоторое время Том Бентон сказал:
- Я хотел бы услышать кое-что о ваших открытиях, может быть, мы пойдем в библиотеку, где у меня есть карты?
До этого момента Джесси не обменялась ни единым словом со своим суженым. Ее не просили сопровождать мужчин в библиотеку, но она знала: какова бы ни была реакция сенатора Бентона, она пойдет с ними.
В библиотеке было прохладно и сумрачно, тяжелые венецианские жалюзи в течение всего дня защищали ее от солнца. Когда отец зажег верхнюю лампу, Джесси неловко поджала ногу, устремив взгляд на Джона, ей хотелось быть в его объятиях. Но по тому, как Том Бентон передвигался по комнате, раскладывая свои географические схемы, она почувствовала его неодобрение, нежелание понять ее эмоции.
Она стояла около рабочего стола, наблюдая за тем, как Джон склонился над картами и глухим голосом отвечал на вопросы отца. Она старалась поймать его взгляд, отблеск восхищения на его смуглом лице, в то время как пальцы его левой руки сжимали ее ладонь под столом. Но она понимала, что он забыл, где находится, и мысленно вновь переживает наиболее острые моменты своей экспедиции. И это не вызывало у нее ревности.
Но когда Том Бентон отложил в сторону бумаги, они инстинктивно повернулись друг к другу, преодолев свою сдержанность, и, не обращая внимания на сенатора, оказались в объятиях друг друга. Они слышали голос сенатора Бентона, доходивший словно издалека:
- …Хорошо, вы любите друг друга. Я не слепой. Но вам придется ждать еще шесть месяцев…
Когда они, выйдя из библиотеки, спускались вниз по лестнице, она пожелала ему доброй ночи и в присутствии отца, стоявшего рядом, сумела прошептать:
- …Завтра в полдень у миссис Криттенден, в три часа.
В следующий полдень она позвонила в дверь сенатора от Кентукки. Миссис Криттенден всегда проявляла благосклонность к Джесси Бентон, к тому же она любила быть в курсе всех осложнений, случавшихся в вашингтонском обществе.
- Он здесь, моя дорогая, - сказала она. - Я его отправила в сад, там прохладно и спокойно, и вы можете быть наедине друг с другом. На самом деле, я завидую тебе, Джесси. Этот мужчина каждый раз, возвращаясь из очередной экспедиции, вызывает все большее восхищение. На твоем месте я бы вышла за него немедленно.
Джесси била дрожь, и она смогла лишь произнести:
- Боже мой, миссис Криттенден, я стараюсь! Но если бы кто-то смог убедить отца… Ждать еще шесть месяцев звучит для меня как шесть десятилетий, боюсь, что не переживу их.
- Ты переживешь, - ответила миссис Криттенден, - но будешь много раз на грани смерти.
Джесси пыталась улыбнуться в ответ на шутку.
- Я думаю, что отец собирается послать его в другую экспедицию до того, как истекут шесть месяцев. На этот раз он может услать его на целый год или даже на два. Ой, он может поступить так, будьте уверены, - торопливо сказала она, видя, что миссис Криттенден собирается возразить, - он может вновь уговорить секретаря Пойнсетта, ведь в этом деле непочатый край работы. Но только не сейчас, миссис Криттенден, не до нашей свадьбы. Я не могу позволить отцу опять послать его!
- Нет, - согласилась, помедлив, миссис Криттенден, - не думаю, чтобы ты могла.
Она положила свою руку на хрупкое плечо Джесси и прошла с ней в сад.
- Поступай, как считаешь лучше, Джесси, хотя небеса знают, что я не стесняясь вмешивалась в дела своих детей.
Когда Джесси увидела Джона Фремонта, безмятежно сидевшего в низком плетеном кресле в ожидании ее, она поняла, что не сделает ничего, что у нее не хватит смелости. Она подождет, пока выскажется он.
Сидя на качелях в тени, они рассказали друг другу о том, как провели последние шесть месяцев. Джесси поведала ему о свадебных празднествах в Черри-Гроув, о прогулках верхом и охоте, разговорах старших о том, сколько колониальных и американских губернаторов вышло из их семейства, о смерти бабушки Макдоуэлл через два дня после свадебной церемонии.
В следующий полдень, когда Джесси встретилась с ним у миссис Криттенден, она заметила, что он не в своей тарелке и нервничает.
- Давай прогуляемся, - предложил он сразу же, - я хочу поговорить с тобой.
Осенний день был свежим, одним из немногих в году, когда можно действительно прогуляться по Вашингтону: достаточно сильный ранний дождь прибил пыль, но не было больших грязных луж. Они прошли по булыжной мостовой вдоль Эф-стрит, затем Джон поднял Джесси на руки и поставил по другую сторону ограды, на зеленый лужок. Они перебрались через несколько рвов, и он еще раз поднял ее на приступок, от которого начиналась дорога к военно-морской верфи, где в окружении небольших коттеджей стояла Христова церковь. Отсюда они повернули на восток и прошли мимо городского работного дома и кладбища, где хоронили членов конгресса. Джесси была довольна тем, что надела выходное платье из розового сатина, широкая юбка которого ритмично раскачивалась, когда она старалась идти в ногу с лейтенантом. Она застегнула пуговицы на своих перчатках из брюссельских кружев и крепко ухватилась за его руку, чтобы не оступиться на неровной почве около военно-морских казарм.
На ходу она взглянула на его профиль и с тревогой отметила, что его кожа выглядит более темной, чем ей казалось раньше, а черты лица - более тяжелыми. У нее возникло опасение, что он чем-то расстроен. Ей нравилось идти рядом с ним, легко прикасаясь своим плечом к его. Постепенно ощущение гармонии нарушилось. Он замедлил шаг, а затем неожиданно остановился, вся его фигура напряглась. Он повернулся, загородил ей дорогу, с его решительного лица исчезло очарование и спокойствие, и она почти не узнавала мужчину, стоявшего перед ней. Странным показался и его голос, когда он наконец заговорил, - хриплый, ломающийся.
- Я ждал… да, я догадывался, что опаздываю… но, пожалуйста, верь мне, Джесси, это не потому, что я хотел… скрыть.
- Что такое, мой дорогой? - нежно спросила она.
- Просто я не могу, Джесси, я не осмеливаюсь оставить так, чтобы ты узнала сама… случайно… и держала бы это против меня, потому что я не сказал тебе всю правду.
Джесси взяла его за руку:
- Пойдем мимо Дафф-Грин-Роу, тебе будет легче говорить.
Они тронулись с места, но он шел медленно, почти волоча ноги.
- Джесси, я не могу позволить тебе выйти за меня замуж, пока не сказал тебе…
Он замолк, затем остановился и сказал глухим голосом:
- Я никогда не рассказывал тебе о своей матери, верно?
Они стояли перед фасадом большого кирпичного здания, в котором конгресс проводил свои первые заседания. Воздух был неподвижен.
- Только то, что ей было трудно воспитывать троих детей после смерти твоего отца.
- Да. Хорошо. Девичье имя моей матери - Энн Беверли Уайтинг. Она дочь полковника Томаса Уайтинга, крупного землевладельца в Виргинии и одного из лидеров в доме Бургесс. Моя мать была младшим ребенком среди двенадцати детей. Семья была процветающей, но, когда умер отец моей матери, ее мама вышла замуж за человека, который пустил по ветру все поместье. Вскоре умерла ее мать, и мою маму воспитывала замужняя сестра.
Он ходил взад-вперед, говоря все быстрее:
- Она никогда много не рассказывала о тех днях. В доме сестры ее держали почти как рабыню. Моя мать была красивой девушкой, я думаю, самой красивой из всех сестер. Когда ей было всего семнадцать лет, пожилой мужчина по имени Джон Прайор стал ухаживать за ней. Он сражался под началом Вашингтона, был богат, имел самую большую платную конюшню в Виргинии и сады в Хеймаркет. Ему было за шестьдесят, но он добивался руки моей матери. Брак с Джоном Прайором обещал благоденствие, место в обществе Ричмонда, избавление от опеки тетки. Мать вышла за него, когда ей было всего семнадцать лет, и прожила с ним двенадцать несчастливых лет.
Джесси отвела взгляд от его смущенного лица. Она взглянула на свои туфли и увидела, что лакированная кожа на носке безнадежно поцарапана. Освободившийся от ее наблюдательного взгляда Джон ускорил шаг, продолжая свой рассказ:
- Когда моей матери было двадцать семь лет, она встретила молодого учителя в Ричмонде по имени Чарлз Фремон. Мой отец - он стал… мой отец был роялистом во время Французской революции и бежал в Санто-Доминго во время одного из восстаний. Его корабль был захвачен англичанами, и несколько лет он содержался в качестве пленного в Вест-Индии. В конце концов его отпустили, и он переехал в Виргинию, где преподавал французский язык и писал фрески. Там встретила его моя мать, и они полюбили друг друга.
Он остановился, повернулся, глядя ей в глаза:
- Джесси, они не могли жить друг без друга. Целый год они наслаждались счастьем в Ричмонде, а потом об их связи узнал Джон Прайор. Он пригрозил моей матери, что убьет Чарлза Фремона и всякий в Виргинии не только одобрит его действия, но и поможет при необходимости. На следующее утро моя мать и Фремон бежали из Ричмонда.
Он остановился, заявив:
- Вернемся! - взял ее крепко за плечо и порывисто пошел в обратном направлении.
- Джон Прайор обратился в законодательное собрание Виргинии и потребовал развода с матерью. Мама знала об этом.
Они обошли здание кирпичного завода, глядя на пылающие печи, где обжигали кирпич.
- Совершили ли мать с отцом брачную церемонию? Моя мать утверждает - "да". Но она никогда не показывала мне брачное свидетельство. Это, впрочем, не имеет значения, поскольку законодательное собрание Виргинии отклонило просьбу Джона Прайора, и он так и не получил развода. Я родился в Саванне 21 января 1813 года. Итак… ты видишь, я… да, я…
Джесси стояла, глядя на него и ощущая самую глубокую симпатию к нему.
- Я… незаконнорожденный, Джесси. Я могу попытаться забыть об этом или же сделать вид, что это не имеет значения, я могу убедить самого себя, что мать получила брачное свидетельство, что Джон Прайор развелся с ней, что обращение в законодательное собрание имеет ту же силу, что и сам развод, и, несмотря на то что все позади, мне не дает покоя неумолимый факт незаконного рождения.
Казалось, Джон Фремонт усыхает, сжимается так, что она становится выше него и смотрит сверху вниз в его глаза.
- Это тебя трогает, вызывает горькое чувство - мне это понятно, но, разумеется, ты не порицаешь свою мать?
- Нет, нет, - энергично сказал он, - я всегда был счастлив: ведь она нашла любовь и отважилась принять ее.
- Тогда я должна спросить тебя: есть ли для тебя что-то важное в этом?
- Нет… но, - ответил он нерешительно, словно понимая, что излагает лишь частицу правды, - за исключением того, что это придало мне решимости делать добро, показать людям, что сын Энн Беверли Уайтинг столь же хорош, как все остальные.
- Зачем же тогда так терзаться?
- Потому, что я боюсь, - прошептал Джон.
- Боишься? Ты, который смотрит в лицо смерти каждый раз в глухомани?
- Я живу с чувством страха… перед тем днем, когда… кто-то назовет меня… выродком!
Джесси подумала: "Вот в чем дело, хорошо, что он высказался, теперь, возможно, такая мысль не будет скрываться в тайниках его ума".
- Ты самый великолепный мужчина из всех встретившихся мне, - мягко прошептала она, - такой же прекрасный и чудесный, как мой отец. Я люблю тебя всей душой. Не было нужды рассказывать мне то, о чем поведал; это не имеет никакого значения, но я понимаю, какой ценой это тебе далось.
- …Самый болезненный… тяжелый момент… моей жизни.
- Успокойся, Джон, мы больше никогда не будем говорить об этом. - Она плотнее закутала свои плечи в кашемировую шаль. - Пошли к миссис Криттенден. Чашка горячего чая нам будет кстати.
- Еще один момент, Джесси. Я хочу, чтобы ты знала, что ускорило мое заявление. Это твои рассказы о Черри-Гроув и о семье Макдоуэлл, корни которой уходят в два века американской истории. Представь себе, как будет возмущена твоя семья в Черри-Гроув, узнав, что отпрыск семьи Макдоуэлл вышла замуж за вы… незаконнорожденного ребенка. Ведь они узнают об этом, Джесси. Слишком много людей знают на Юге об этом, их не удержишь от сплетен. За твоей спиной они станут судачить: "А являются ли законными дети незаконнорожденного?"
Она пыталась вновь успокоить его скорее своим поведением, чем словами, ибо знала, что он сам уже нашел возможные ответы на все вопросы.
- Мой дорогой, ты пробил собственный путь и обрел покой для себя. Твои способности и репутация на подъеме, и ничто не может тебе навредить…
- Джесси, твое положение прочно, никто не сможет бросить тебе вызов. Ты не можешь понять, как такая неопределенность может отравить жизнь человеку, даже когда он смел и привлекателен. Ох, Джесси, знала бы ты, как я хотел бы принадлежать к твоему обществу, быть неуязвимым, чтобы никто не мог указать на различие! Я хотел бы принадлежать к большинству, а не к презираемому меньшинству, как бы я хотел быть уверенным, полагая, что думаю, как все…
Они прошли мимо старого стекольного завода, где делали лучшие стекольные изделия в стране. В большой мастерской работали около ста мужчин и мальчиков. Джесси и Джон наблюдали какое-то время за работающими, а затем побрели мимо свежевыкрашенных, увитых виноградной лозой коттеджей с широкими верандами, утопавшими в тени деревьев.
"Итак, его сила порождена его слабостью", - думала Джесси. Ее отец также не стал бы неукротимым и отважным бойцом, был бы простым, неприметным человеком, как все другие, если бы не был склонен к туберкулезу и не оказался на грани смерти. Невзгоды сделали Тома Бентона сильным, как и Джона Фремонта.
Джесси рассказала Джону об отце Тома Бентона, умершем от туберкулеза, когда дети еще были малолетними, об умерших от чахотки трех сестрах отца, а через год - двух его братьях. Тогда Том изучал право в Нашвилле, был принят в коллегию адвокатов и выбран в законодательное собрание Теннесси. Когда в 1812 году вспыхнула война, он пошел добровольцем в чине полковника, сражался под началом Эндрю Джэксона. Придя попрощаться с матерью, Том был вынужден признаться, что у него ранняя стадия чахотки, поскольку у него повышенная температура, кашель; мать могла судить по его истонченному скелету, что он не спит по ночам. Женщина-поселенка понимала, что может лишиться последнего и самого многообещающего ребенка.
- Это конец моим надеждам, - плакала она. - Том, оставайся дома, я уложу тебя в постель, стану ухаживать.
- Нет, мама, - ответил он, - с такой болезнью не шутят. Если я обречен, тогда лучше отдать последние несколько месяцев жизни сражениям за свою страну.
Том Бентон присоединился к своему полку и совершил переход на юг, навстречу английским войскам. И не собирался уступать смерти. Иконокласт по природе, с восприимчивым умом к любой радикальной мысли, кажущейся разумной, он считал, что чувствует себя лучше на свежем воздухе, подвергая свое тело испытаниям, которые все считали опасными для него. На рассвете и при закате солнца он купался в холодных реках, растирал тело грубым полотенцем, сбрасывал одежду, когда выдавалась возможность полежать нагим под солнцем, он не пил и не курил, прилагал невероятные усилия в поисках яиц и молока для утреннего завтрака и, вместо того чтобы нежить свое тело, буквально насиловал его в форсированных маршах. К концу лета он нарастил двадцать фунтов твердых мускулов.
- Страх заставил моего отца, - сказала Джесси. - Этот страх не ослабевал ни на один день в его жизни, и поэтому он не отступал от самодисциплины. Это не только спасло ему жизнь, но и превратило его в бойца. Подумай только, каким ценным человеком он стал благодаря своей храбрости, подумай о той работе, какую он проделал, как твердо противостоял своим противникам и никогда не впадал в отчаяние. Страх - дело хорошее, мой дорогой, он сделал моего отца сильным человеком. Он может сделать тебя великим человеком.
Джон прошептал с благодарностью:
- Ты добрая, Джесси, ты все понимаешь.
Джесси грустно улыбнулась:
- Я также использовала слабости, чтобы с их помощью создавать себя. Я боялась, что не дотяну до приличного роста, что, будучи женщиной, обнаружу свою слабость, что не смогу понять действительные проблемы и текущую борьбу. Именно поэтому я настойчиво училась и трудилась, чтобы не провалиться, чтобы мой отец и мой муж не считали, что мне не хватает рассудка, отваги и опыта быть их компаньоном.
Какая-то доля угрюмости сошла с лица Джона, его взгляд потеплел, а фигура распрямилась. И Джесси чувствовала, что и в ее жилах закипела кровь. Она остановилась у края болота, мимо которого они шли, обняла его за шею и поцеловала в губы. Это был поцелуй любви, веры и утверждения, такой крепкий, неизгладимый, что слова застряли в его горле.