XXVII. РЕШЕНИЕ ПРИНЯТО
Проходили дни, недели, по-видимому, не принося никаких изменений в обычном ходе придворной жизни. Государыня, по-прежнему, в определенные часы занималась делами, выслушивала доклады, много гуляла, принимала участие в различных увеселениях, а между тем все замечали в ней с каждым днем усиливавшуюся перемену. Сергей уже раза два заставал ее с покрасневшими глазами: она, видимо, чем-то тревожилась. Ее грустное настроение не могло не отражаться и на всех окружавших, и все временами как-то притихали, озабоченно поглядывая друг на друга и перешептываясь.
Сергей иногда уезжал из Петербурга по делам службы и часто возвращался в Царское вместе с графом Безбородко и его молодым красивым племянником, Милорадовичем, которого граф недавно представил государыне и который теперь часто появлялся во дворце.
Мамонов оставался все таким ж сумрачным, видимо, избегал общества и, наконец, стал избегать даже Сергея. Они уже не возвращались более к откровенному и дружескому разговору.
Мамонову нелегко было глядеть на Сергея - он понимал, что слишком долго тянет, и все же никак не мог решиться.
Однажды Сергей его встретил утром в одной из дальних аллей парка вместе с княжной Щербатовой. Он издали им поклонился и свернул в сторону на первую попавшуюся дорожку. Он не мог не подивиться одному - каким образом эта девушка возбудила такую страсть в Мамонове. Она была недурна, но не особенно красива и, главное, в ней не замечалось ничего привлекательного, приятного.
Глядя на нее, Сергей всегда думал, что она не может быть добра, а, напротив, верно, она даже и злая; ума ее также никто не замечал, и вообще она была довольно бесцветна.
В это же утро Сергею предстояла и другая еще встреча. Во дворце, у покоев императрицы, он увидел караульного секунд-ротмистра, который вдруг кинулся к нему с протянутой рукой и радостно заговорил:
- Ах, Сергей Борисыч, давненько мы не виделись! Как я рад вас встретить.
Это был хорошенький Платон Зубов, в новом с иголочки нарядном мундире, такой свеженький и розовый, такой стройный и изящный. Но Сергей не особенно радостно отвечал на его приветствие.
- А! Вы в караульных? Давно ли?
- Недавно, Сергей Борисыч.
- Довольны?
- Помилуйте, как же не быть довольным… А уж как боялся, когда в первый раз должен был войти и доложить государыне. Ведь, знаете, это такая великая женщина… это просто богиня какая-то… Я понимаю, что даже посланники, привыкшие к разговорам с государями, немеют при ее виде… Когда я видал ее в торжественные минуты, она меня совсем ослепляла, я не мог глаз поднять на нее, но здесь, у себя - она другая. Тут она уже не богиня, не царица - это ангел доброты! Она всегда так милостиво меня выслушивает, так кротко глядит… Мне хотелось бы упасть перед ней на колени и прикоснуться губами хоть к кончику ее платья…
- Похвальные чувства, - улыбаясь не особенно ласково, заметил Сергей. - Государыня, действительно, очень милостива.
- Ах, как милостива! - с напускной восторженностью подхватил Зубов. - Я, право, поклоняюсь как божеству - и тут нет греха!
- Конечно, - сказал Сергей и хотел было пройти, но Зубов удержал его.
- Сергей Борисыч, вы на меня не сердитесь?
- Сердиться… помилуйте, да за что же?
- Да что я до сей поры вам должок не вернул…
- Ах, что вы, я и забыл совсем.
- Нет, как же можно, я очень хорошо помню и при первой возможности возвращу, только потерпите, благодетель - совсем денег нет. Прошу отца, прошу, чтобы выслать из деревни, а он отмалчивается… ужасный скряга у меня отец…
- Забудьте об этом должке и никогда мне о нем не поминайте больше, если не хотите, чтобы я и взаправду рассердился, - сказал Сергей и, слегка пожав руку Зубова, прошел дальше.
Это хорошенький мальчик решительно ему не понравился.
Прошло еще несколько дней. 18 июня рано утром, едва Сергей проснулся в своей маленькой комнатке в одном из дворцовых флигелей, как к нему явился посланный от графа Мамонова, который просил его немедленно к себе пожаловать.
Сергей наскоро оделся и отправился в большой двухэтажный флигель, весь отведенный под помещение Мамонова.
Он застал графа уже совсем одетым и в волнении ходившем взад и вперед по большому роскошному кабинету. Лицо его было бледно, большие глаза совсем красны от слез и бессонной ночи.
- Простите, что я вас побеспокоил, - сказал Мамонов, - я сам хотел идти к вам, но это обратило бы всеобщее внимание. И тут все за мной шпионят, подсматривают, но вам все же безопаснее и легче незамеченным пройти ко мне… Вы, я думаю, Бог знает что обо мне думали в это последнее время… Да, я сам понимаю, как я жалок с моей нерешительностью, но что ж мне делать?.. Наконец, сегодня я окончательно решился и иду… Но прежде мне хотелось пожать вашу руку, мне хотелось вашего дружеского напутствия. Теперь все на меня обрушится, Сергей Борисыч… В меня грязью бросать будут, но я уверен, что вы не откажетесь в числе моих врагов…
- Еще бы, - сказал Сергей, - за кого вы меня принимаете? Если вам нужна моя дружба, то вы можете смело на нее рассчитывать и именно теперь я ваш всем сердцем.
Несмотря на все свое волнение, Мамонов вдруг искоса и как-то странно взглянул на него, но Сергей не заметил этого взгляда.
- Не оставляйте меня, пойдемте вместе… Будьте неподалеку - знаете, мне как-то страшно: мне кажется, что я схожу с ума.
- Да успокойтесь же, вы, действительно, нездоровы, - сказал Сергей, беря его горячую, сухую руку и замечая лихорадочный румянец, быстро появлявшийся и исчезавший на лице его.
- Пойдемте, - запинаясь, упавшим голосом говорил Мамонов. - Пойдемте, но только, пожалуйста, не уходите оттуда - дождитесь меня.
Они вышли. Сергей проводил графа до покоев императрицы, а сам стал бродить по залам. Он сам уже не хотел уходить далеко, его самого уже интересовало положение Мамонова. За все это время он ко многому присмотрелся, многое узнал, многое стал понимать по-новому: то, что казалось ему прежде так просто, естественно, представлялось теперь очень сложным, очень запутанным. Мамонова же в эту минуту он любил искренне и понимал, что в его решимости, несмотря даже на то, что она пришла так мучительно и медленно, все же много истинного геройства.
Прошел час, другой, и вот, наконец, Мамонов вышел из покоев императрицы. Он шел, спотыкаясь, бледный, как полотно, с еще более опухшими, покрасневшими глазами.
Сергей подошел к нему. Он молча сжал его руку своей холодной, как лед, рукою.
- Пойдемте ко мне, - тихо проговорил он. Сергей за ним последовал.
Запершись в кабинете, Мамонов упал в кресло и вдруг неудержимо зарыдал.
Долго не мог Сергей его успокоить.
Наконец, он мало-помалу остановил свои слезы и все только хватался за грудь и часто кашлял.
- Ну что же, - робко спросил Сергей, - надеюсь, все благополучно? Конечно, государыня дала вам согласие на брак с княжной и вас можно поздравить? Авось счастливая семейная жизнь поможет вам вылечиться, вы должны серьезно о себе подумать!
- Да, поздравьте меня, Сергей Борисыч, - мне разрешено жениться. Государыня очень милостива, она только пеняла мне, что я давно ей во всем не признался. На сих же днях будет свадьба, послезавтра сама государыня обручит нас, и немедленно после свадьбы я уеду для поправления своего здоровья. Позволите вы мне надеяться, что наше краткое знакомство не изгладится из вашей памяти?! Я ведь здесь оставлю так мало друзей… почти никого, могу ли рассчитывать, что вы меня не забудете?
- Напрасно вы так говорите, граф, как будто все еще сомневаетесь. Если чем я могу быть вам полезным, смело на меня рассчитывайте, но вряд ли я мог что-нибудь - вы сами знаете, какое у меня влияние! Да я так полагаю, что недолго мне и быть тут. Мне тоже начинает что-то нездоровиться, я подумываю, как бы уехать подальше.
Мамонов с изумлением взглянул на него.
- Вы… уехать! Куда же? Зачем же?.. Нет, вы теперь не уедете!..
- Не знаю, только во всяком случае пожелайте мне скорого отъезда, потому что я сам себе всего больше этого желаю.
Мамонов еще раз взглянул на него и ничего не понял:
"Что же это он - смеется, что ли?.. Ролю играет?!" Но Сергей смотрел очень серьезно, даже грустно.
XXVIII. NOTTURNO
Прошел день. Говорили, что императрица нездорова. Она не показывалась из своих покоев, и при ней находилась только одна Анна Никитишна Нарышкина - других не допускали.
Во дворце с каждым часом замечалось все больше и больше волнения; но это волнение было не шумно, а, напротив, развивалось почти неслышно, таинственно. Никто не говорил громко, все шептались, ходили на цыпочках. Когда из двери апартаментов государыни показывалась почтенная, несколько мрачная фигура камердинера Захара, некоторые сановники и придворные дамы спешили к нему и робко, как-то даже почтительно спрашивали:
- Ну что, Захар Константинович, каково?!
Камердинер на мгновение останавливался, уныло качал головой и говорил:
- Известно, нездоровы… растревожили их шибко… ну, да авось Бог даст - уладится… Анна Никитишна успокоит…
И он медленной своей походкой шел дальше.
Едва показывался Сергей - все поспешно давали ему дорогу, иные заговаривали с ним предупредительно и любезно. Безбородко был тут же вместе со своим красивым племянником, Милорадовичем, от которого теперь почти не отходил. Но и он нашел время подойти к Сергею и сказать ему несколько любезных фраз; однако в его улыбке, в его взглядах на этот раз не было прежнего добродушия. Сергей чувствовал какую-то перемену в обхождении с ним его начальника, как будто он был им недоволен и в то же время всячески скрывал это неудовольствие под видом любезности.
Мамонова не было видно. Сергей зашел было к нему, но ему объявили, что граф нездоров и никого не может принять.
И так продолжался весь день. Очевидно, никто не мог заняться своим делом, все слонялись, будто чего-то ожидая, не то со страхом, не то с надеждой.
Наконец, Сергею сделалось так тяжело и скучно, что он ушел к себе в свою маленькую, низенькую комнатку, заперся, открыл окошко и опустил штору. День был жаркий, в комнатке душно. Он лег на кровать, помещавшуюся за маленькими красного дерева ширмочками, пробовал заснуть, но это долго ему не удавалось - и духота, и комары, и всякие нерадостные мысли мешали.
Наконец, совсем утомленный и обессиленный, он задремал и проснулся только вечером. Освежившись умыванием, он вышел в парк и долго бродил, пока, наконец, усталость не заставила его очнуться. Солнце уже зашло, наступила прозрачная полумгла короткой июньской ночи.
Сергей увидел, что он забрался слишком далеко и, осматриваясь и вспоминая местность, стал искать ближнюю дорогу к озеру.
Никто не попадался ему навстречу. Он долго плутал по извилистым дорожкам. Но вот, наконец, остановился перед небольшой пирамидой: это было знакомое место - собачье кладбище, где под мраморными плитами покоились любимые собачки императрицы. На плитах были вырезаны французские надписи - эпитафии, из которых одну, очень милую и остроумную, сочинила сама Екатерина в память своего старого любимца Тома Андерсона. Возле пирамиды стояла низенькая скамейка. Утомленный долгой прогулкой, Сергей с удовольствием на нее опустился. Кругом было тихо, прохладно, душисто. Сзади едва слышно плескались водяные струйки, перебегая с камня на камень. Прямо - серебрилось озеро, и вдали, на фоне бледного неба, белелись очертания павильонов.
Где-то близко, почти над самой головой, из глубины дубовых ветвей, раздались звуки соловьиной песни. У озера, в кустах осыпавшейся сирени, им завторило новое щелканье, отозвалось чуть не на каждом дереве - и пошли звонкие переливы, с каждой минутой перебивая друг друга, подхватывая последние нотки и заливаясь звончее и звончее, будто все соловьи со всего царскосельского сада слетелись в этот тихий утолок и давали свои прощальные серенады перед скорой разлукой.
Сергей заслушался этого пения, и вспомнились ему такие же тихие, соловьиные ночи в глуши Горбатовского или Знаменского парка, такие же ночи, только еще волшебнее, темнее, горячее, душистее… Далеко уносил его соловьиный рокот и сильнее поднимал в нем тоску и мучительную жажду счастья.
Ему думалось - как хорошо теперь там, на берегу Знаменского озера, в голубой беседке! Может быть, там теперь белеется платье Тани, она сидит на шатких ступеньках и тоже слушает соловьиные песни, и думает о нем. И ей так же тоскливо, и в ней такая же жажда, поднятая этой душистой, горячей ночью. И ему уже виделось, как призывно и нежно блестят ее глазки, как простираются к нему ее крепкие, полные руки…
Зачем же все это? Зачем эта разлука? Зачем этак неволя?..
Но ведь он сам захотел этой неволи, этой разлуки. Он сам бежал от Тани за призраком новой жизни, нового счастья!..
Ну и что же - прошло немного времени, куда девалась эта новая жизнь?.. Где же счастье? Оно опять-таки осталось там, в голубой беседке…
"Таня! Таня!!" - почти громко, с замиравшим сердцем звал он к себе милую, далекую девушку.
И ему уже начинало казаться, что она его слышит, что она спешит к нему. Вот между кустов мелькает ее белое платье.
Что это, не сон ли?.. Его чуткий слух ясно различает шорох шагов. Белая фигура все ближе и ближе.
Весь в волнении, почти готовый поверить в невозможное, он вскочил со скамейки, кинулся к приближавшемуся призраку. Вот он уже в нескольких шагах от него. Он остановился и вздрогнул - перед ним императрица…
Да, это ее полная, величественная фигура в белом кашемировом капоте, в маленьком чепце на голове, из-под которого спускается несколько мелких локонов.
Она тоже остановилась и вздрогнула, но, внимательно всмотревшись в Сергея, ласково протянула ему руку.
- Ах, это ты?! Ты меня испугал… Я не думала кого-нибудь встретить… Я желала пройтись одна и даже сказала, чтобы никого не пускали на эту дорожку… Как вы сюда попали?..
- Ваше величество, простите меня, - совсем смущенный и будто упавший с облаков выговорил Сергей. - Я шел не со стороны дворца… давно гуляю… заблудился…
- Беда невелика, - тихо сказала Екатерина, - и если вы заблудились, то это даже кстати - я выведу вас на дорогу… Да и сама устала… помоги мне… пойдем…
Она оперлась на руку Сергея и тихо пошла с ним вдоль озера по береговой дорожке.
Он с болью оторвался от своих мечтаний, от мыслей о Тане. Он уже не слышал соловьиных песен, не чувствовал душистой свежести, несшейся ему навстречу. В нем было теперь только одно смущение, одна забота идти мерно и плавно, в ногу с императрицей, и крепче держать руку, на которую она опиралась. Он боялся взглянуть ей в лицо, это лицо было не то грустно, не то чересчур серьезно…
- Я что-то совсем устала сегодня, - сказала она таким слабым и кротким голосом, какого он еще никогда не слыхал от нее. - Я нездорова, голова тяжела… думала освежиться… но эти светлые ночи, эти соловьи на меня иногда дурно действуют… тоску нагоняют… Не желаю тебе тоски такой, друг мой!
- Как тяжело слышать от вас подобные слова, ваше величество! - нашел в себе силы ответить Сергей. - Когда вам весело - и всем весело, ваша тоска производит всеобщую тоску. Мы все чувствуем заодно с вами.
Она слабо улыбнулась.
- Если б это было так, тогда все бы должны были стараться, чтобы я не тосковала, а между тем многие об этом не думают. Я встречаю немало неблагодарности, beacoup de duplicité… и именно в тех, от кого всего менее могла ожидать этого. Такие ошибки в людях в мои годы очень тяжелы… Ах, и вечно-то ложь и обман! И зачем, зачем - когда я так люблю искренность и только ее и желаю?! Но, конечно, я не стану, обманувшись в ком-нибудь, найдя в одном дурные качества, - подозревать те же качества в других… Вот я уверена, мой юный друг, что вы и искренни, и не двуличны.
- Благодарю, ваше величество, за такое лестное обо мне мнение. Но смею надеяться, что я заслужил его: я ненавижу фальшивость и нахожу всего лучше быть искренним.
- Да, ты молод и неиспорчен, слава Богу, - ласково сказала Екатерина, - оставайтесь таким, хотя это и очень трудно в жизни. Ну, и докажите мне, что ни я, ни вы в вас не ошибаемся; скажите, о чем вы думали, там, у пирамиды, окруженные тенями моих верных собачек, про что вам пели соловьи?
Вспыхнули щеки Сергея, опустились глаза его, и в то же время он заботливо соразмерял свой шаг с шагом императрицы и старался крепче поддерживать ее руку.
- О чем я думал?.. - прошептал он. - Да и сам хорошенько не знаю, ваше величество.
- Как не знаете?.. Вы, наверное, думали о ней?!
Он изумленно поднял глаза. Екатерина пытливо в него всматривалась. Ее светлые, блестящие глаза были так близко-близко, ему становилось даже страшно.
- О ком о ней? - запинаясь, прошептал он.
- Dieu, que sais-je? Да, наверное, у тебя есть "она", celle, que vous aimez!.. Eh bien, moi franchement, mon ami - ведь ты ее любишь?
Сергей вдруг замедлил шаг, почти остановился и, прямо взглянув на императрицу, в каком-то порыве, почти отчаянно выговорил:
- Oui, je l'aime, votre majesté!
И он опять стал соразмерять свой шаг с шагом императрицы.
Прошло несколько мгновений. Далеко-далеко раздавалась соловьиная перекличка, какая-то большая рыба плеснулась в озере; в древесных ветках раздался шорох, спросонья встрепенулась птица - и опять все смолкло.
- Где она, близко или далеко?
- Далеко…
- И она вас любит, или вы еще не знаете чувств ее?
- Я верю ей, что она меня любит, ваше величество…
Еще прошло несколько мгновений молчания. До дворца было уже недалеко.
- Ну, и спасибо вам за вашу откровенность, - тихо и медленно произнося слова, сказала Екатерина, - я в вас не обманулась… Желаю вам полного счастья, которого вы заслуживаете. Я отдохнула и теперь пойду одна. Прощайте… mersi, mon ami!
Она оставила его руку, кивнула головой и повернула на дорожку ко дворцу.
Он остановился и долго стоял неподвижно, почти без мысли, почти в полузабытье. Но вот он очнулся, огляделся, прислушался - легкие шаги императрицы давно смолкли. Кругом было пусто и тихо. Он поспешил другой дорожкой. Его сердце шибко стучало, кровь то приливала к лицу, то опять отливала. Неясное смущение не покидало его, но тоска, давившая все это последнее время, вдруг улеглась, почти совсем пропала - было легче дышать, мало-помалу явилась бодрость.
"Таня!! Таня!!" - страстно шептал он…