Он взглянул и только тут понял, что его рука действительно была вывихнута и от этого он не мог согнуть ее. Герцогиня совсем растерялась, она уже не думала о том, что бунтовщики в замке, о том, что королева в опасности и неизвестно, что с нею, она видела только эту вывихнутую руку.
- Боже мой, что теперь делать, что теперь делать?! - отчаянно повторяла она.
- Помоги мне, - сказал Сергей, стискивая зубы от боли, - дай платок… Крепче привяжи… Вот здесь, может быть, нам удастся вправить… Я видел… Я помню, как это делается…
Мари мгновенно осушила слезы; на ее взволнованном лице вдруг появилось сосредоточенное, даже почти спокойное выражение, и уже не дрожащими, а твердыми руками она искусно стала завязывать платок по указаниям Сергея. Откуда взялись у нее и сила, и ловкость! Она действовала как опытный хирург и через две-три минуты Сергею удалось с ее помощью вправить локоть. Сильная боль продолжалась, но он чувствовал, что рука его на месте.
- Благодарю тебя, моя дорогая! - говорил он герцогине, прижимая ее к груди своей. - Теперь забудь об этой несчастной руке, тут нет ничего опасного… Решай же, что нам делать?!
Герцогиня стояла молча, собираясь с мыслями.
- Ты сам говоришь, - наконец, прошептала она, - что если мы будем стараться проникнуть туда, никого не спасем и только сами можем погибнуть. Бежать из замка теперь тоже опасно, да я и не хочу этого… Я не тронусь с места, я не уйду отсюда - будем ждать…
- Постой, смотри сюда!.. - вдруг воскликнула она, подбегая к окну.
Он последовал за нею. Перед ним был двор, быстро наполнявшийся народом. Но это была уже не та безобразная толпа, которая рвалась по мраморной лестнице, это были солдаты национальной парижской гвардии. И впереди всех Сергей заметил высокую фигуру человека с растрепанными, развевавшимися длинными волосами - знакомую ему фигуру маркиза Ла-Файета.
- А, вот и он, наконец! - проговорил Сергей. - Вот и он со своими солдатами. Дай только Бог, чтобы не было уже поздно!..
И она побежала из комнаты, увлекая за собою Сергея.
Через минуту они были уже в небольшой гостиной. Герцогиня приподняла шелковую занавеску окна и указала Сергею.
Он увидел с одной стороны в серой утренней мгле очертания деревьев парка, бассейны и фонтаны, с другой - ряд блестящих окон замка, внизу широкую террасу, заставленную огромными мраморными вазами с цветами, во втором этаже несколько легких балконов. На террасе и кругом под окнами волновалось море человеческих голов, раздавались оглушительные крики.
- Королева! Подавайте нам королеву! Пусть она к нам выйдет, мы хотим ее видеть… Да, пусть-ка выйдет - мы встретим ее как следует!!
Сергей и Мари прильнули к стеклу.
- Вот, вот ее окна, а тот вон балкон - спальня королевы…
Они стали глядеть не отрываясь, но окна были заперты, в замке с этой стороны все, по-видимому, было тихо.
И на эти запертые окна пристально смотрели тысячи мужчин и женщин. Дикая злоба, ненависть изображались на этих грязных, искаженных, по большей части пьяных, лицах. Оборванные торговки, потаскушки, тряпичники, выгнанные лакеи, засучивая рукава, будто приготавливаясь к драке, грозили кулаками. Охрипшие голоса выкрикивали проклятия, угрозы… "Королеву, подавайте нам королеву!" - ревела толпа.
И вдруг стеклянная дверь одного из балконов отворилась.
"Боже мой, что же это будет?!" - в один голос с замирающим сердцем прошептали Сергей и Мари. Но больше они ничего не сказали и, прижавшись друг к другу, замерли в ожидании и тревоге.
На балконе показался король. Он был непричесан, лицо его было бледно и грустно, но все же никакого страха не выражалось в этом лице. Он облокотился на перила, остановил свои усталые глаза на толпе… Он хотел говорить, но толпа не дала ему вымолвить ни слова.
- Королеву, королеву, пусть выйдет королева!
Все бесновались, над головами мелькали пики, дубины, топоры. Король постоял еще несколько мгновений, но, убедившись, что его не будут слушать, что его присутствие только еще больше разъяряет эту обезумевшую толпу, он слабо махнул рукой и скрылся за стеклянной дверью.
- Королеву! - изо всех сил ревела толпа…
- Да ведь если она выйдет, она погибла, - шепнула герцогиня, - эти звери…
Но она не договорила и в ужасе всплеснула руками. На балконе перед разъяренной толпою стояла Мария-Антуанетта, держа за руки детей своих. Королева была в утреннем белом пеньюаре - спасаясь из своей спальни, куда уже врывались, ища ее, она не имела даже времени одеться, - ее длинные бледно-пепельные волосы рассыпались по плечам, в лице не было ни кровинки, ни признака жизни. Это прекрасное, горделивое лицо представлялось мраморным изваянием; ни одна черта не дрогнула, все застыло, все превратилось в камень, только глаза горели. И в этих светлых, лучезарных глазах, красотой которых еще недавно восхищалась и гордилась Франция, выражалась теперь вся мука наболевшего, разбитого сердца, ужас, негодование, тоска и сознание невыносимого, незаслуженного позора.
Королева только сжимала своими холодными руками руки детей своих, силясь в этом пожатии почерпнуть для себя новые силы. Дети прижимались к ней. Ее дочь, красавица-девочка, будущее подобие матери, глядела на бунтующую толпу большими, изумленными, испуганными глазами, на которых блестели слезы. Она уже понимала опасность, она уже многое понимала. Но маленький дофин, которого разбудили на рассвете и принесли в спальню короля, где собрались все родные, где отец глядел так печально, где мать, полуодетая, растрепанная, в отчаянии ломала руки и плакала, совсем не понимал, что все это значит: зачем так много людей, зачем они так кричат и зачем вот теперь мать с ними вышла на балкон?
Маленькому дофину было холодно, сырая свежесть раннего утра охватила его, а главное - он был голоден. Он давно уже просил есть, но на его слова не обращали внимания, и теперь его даже начинало тошнить от голода. Он схватил обеими ручонками руку матери и, прижимаясь к ней, шептал:
- Мама, да право же, я очень голоден; хотя бы кусочек хлеба мне дали!.. Тут холодно… Пойдем скорее назад и накорми меня!..
- Подожди, подожди, сейчас все это кончится! - едва слышно вымолвила Мария-Антуанетта.
- Не надо детей, прочь детей! Пусть королева выйдет к нам одна! - вдруг заревела толпа.
Королева скрылась за дверью и через несколько мгновений появилась снова в сопровождении Ла-Файета. Ее лицо было все так же страшно бледно и неподвижно, глаза все так же блестели, но теперь в них уже не выражалась душевная мука, теперь перед бунтующей толпой стояла не измученная, оскорбленная женщина, не жена и мать, трепещущая за участь мужа и детей - это была величественная королева, сознающая свои права, свою силу, свое призвание. Она твердым шагом подошла к решетке балкона и обвела толпу сверкающим взглядом.
Все эти тысячи народа мгновенно затихли и не спускали с нее глаз, затаив дыхание. Этот гигантский тысячеголовый зверь чувствовал, что перед ним не беззащитная женщина, на которую можно кинуться, которую можно растерзать, он чувствовал, что перед ним какое-то особенное существо, владеющее высшей, непонятной силой.
Ла-Файет - старый любимец Парижа, идол и герой черни - подошел к королеве, склонился перед нею и почтительно поцеловал у нее руку.
Неподвижная толпа дрогнула и разом тысячами своих голосов грянула:
- Да здравствует королева!
Послышались рыдания женщин; многие становились на колени.
И в это же мгновение из-за деревьев парка выглянуло утреннее солнце. Яркие лучи его озарили белую, неподвижную фигуру королевы. Она стояла все такая же величественная и глядела все таким же могучим взглядом. Ни она, ни Ла-Файет не проронили ни слова, а между тем в толпе, начинавшей мало-помалу приходить в себя, начинавшей снова волноваться, но не прежними чувствами, а восторгом, то там, то здесь шел говор.
- Слышали, что сказал Ла-Файет?! Он обещает, что королева будет любить нас, как Христос любит церковь…
- Да, да, он сказал это, он обещал это от имени королевы!..
- Она святая - видите, кругом нее сияние! - говорили другие.
Рыдания женщин раздавались все громче и громче.
- Да здравствует королева! - повторялось то там, то здесь, подхватывалось толпою и стояло в утреннем воздухе.
Обрывки ночных туч быстро уносились, разгоняемые свежим ветром. Солнце сияло, отливаясь и горя на мокрой траве, сверкая на зеркале бассейна…
Королева величественно поклонилась народу и исчезла за стеклянной дверью…
- Слава Богу, слава Богу! - восторженно повторяла герцогиня.
Радостные слезы текли по ее щекам, она сжимала руку Сергея.
- Право, можно поверить в чудо, разве не чудо совершилось на наших глазах?!
- Да, - задумчиво отвечал Сергей, - но я боюсь, что это только мгновение. Королевы нет - и ее обаяние исчезнет…
И будто в ответ на слова эти, крики: "Да здравствует королева!" замолкли и раздались новые возгласы: "Король в Париж! Король в Париж!"
В этом новом гуле опять звучала прежняя нота бешенства и раздражения. Опять слышались угрозы… Снова дверь балкона отворяется, выходит Ла-Файет, за ним виднеется фигура офицера королевской стражи. Ла-Файет жестом показывает, что хочет говорить. Толпа прекращает свои крики и слушает.
- Король согласен ехать в Париж, - говорит Ла-Файет, - король выедет сегодня же в сопровождении королевы и всего своего семейства.
Крики торжества служат ответом на слова эти. Но толпа заметила офицера королевской стражи.
- Долой королевскую стражу! Это изменники… Не надо их!..
Ла-Файет это предвидел, он показывает шляпу офицера, на которой красуется трехцветная национальная кокарда. Офицер торжественно клянется в верности нации.
- Да здравствует королевская стража! Король в Париж! Да здравствует король! Да здравствует королева! - проносится над толпою.
Но вот чей-то громкий, могучий голос, покрывая все эти крики, ревет:
- Да здравствует нация!
- Да здравствует нация! - как один человек подхватывает вся толпа.
- Да здравствует нация! - доносится с другой стороны замка, со всех дворов, с площади d'Armes…
В замке движение. Все эти придворные кавалеры и дамы, бесчисленная прислуга, все притаившиеся по своим помещениям и не подававшие голоса в ожидании смерти, теперь снуют по всем комнатам, коридорам, галереям, мечутся взад и вперед, собираясь к внезапному отъезду.
Ла-Файет уверил короля и королеву, что нельзя медлить ни часа. Король согласен, он поедет в Париж, поедет куда угодно, лишь бы только не разлучали его с женой и детьми.
В королевских конюшнях запрягают экипажи. В Версале все в волнении, тысячи пришлого люда беснуются от восторга, площадь d'Armes по-прежнему наполнена народом, и то там, то здесь, высоко над живыми головами появляются вздернутые на пиках две мертвые, окровавленные головы - солдата королевской стражи Дехюта и швейцарца Варикура. Их тела свезены в казармы, и туда же принесены тяжело раненные при защите мраморной лестницы и комнат королевы Миомандр и его товарищи.
Сергей дожидался герцогиню, которая отправилась в апартаменты королевы. Вот она вернулась, вся обливаясь слезами.
- Через час едем, - заговорила она, - я ни минуты здесь не останусь после королевы. Пойдем сейчас ко мне, в мой отель, я велю приготовить карету, только, ради Бога, не покидай меня, будь со мною, поедем вместе - в карете может поместиться и твой карлик…
- Но что же король? Что королева? - спрашивает Сергей.
- Короля я не видела, говорят он, как всегда, спокоен. Из Национального Собрания явился Мирабо и объявил, что Собрание единогласно решило вместе с королем переехать в Париж, объявило себя неразделенным с королем. Он отвечал, что с сердечной признательностью принимает это новое доказательство привязанности Собрания… Да, он спокоен, даже странно спокоен, он будто не понимает или, вернее, не хочет понять, что значит этот переезд, что значит сегодняшний день!.. Зато королева отлично все это понимает и не скрывает этого… Друг мой, на нее смотреть страшно, я едва там не разрыдалась… А она, о, что это за женщина, она изо всех сил старается казаться бодрой, ко всем относится с такой добротой, вниманием. Обняла меня, поцеловала, крепко сжала мне руку… Знаешь ли, там носят головы убитых, и ей об этом сказали! Если бы ты видел ее в эту минуту, я этого лица никогда не забуду… она вздрогнула и проговорила: "Нас заставляют ехать в Париж, но перед нами понесут головы наших верных защитников"… О, как она сказала это!..
Но им нельзя было терять времени, и они поспешили из замка через парк, избегая толпы, которая радостно бушевала на плошади.
Около полудня огромная карета с королевским семейством и кареты придворных выезжали из Версаля. С герцогиней д'Ориньи ехал Сергей, на переднем сидении помещался Моська.
Бедный карлик даже как-то весь позеленел от ужаса и опасения за вывихнутую руку своего Сереженьки. Он успел уже добыть хирурга, рука Сергея была как следует перевязана, хирург уверял, что опасаться нечего и при благоразумном лечении все пройдет в две-три недели. Но Моська все же никак не мог успокоиться, он не доверял басурманскому хирургу, да и вообще он слишком много пережил за вчерашний вечер, за эту долгую, бессонную ночь, когда он не знал даже, жив ли его барин, увидит ли он его. Он уже думал, что придется везти в Россию только одни косточки…
И потом - эта герцогиня! Он в первый раз ее сегодня видел, но уже давно о ней знал; ведь он всегда все знал, что касалось до Сереженьки, от него ничего не могло скрыться… И вот они вместе едут.
Так вот она какая! Ну что в ней?! Господи, и неужто он променял на нее княжну нашу, ведь она ей и в подметки не годится, ведь эта что? Так себе, вертлявая бабенка, а княжна как есть, как есть красавица!..
- Ох, попадись ты мне теперь, дьявол Рено! - задыхаясь от злости, думал Моська, - задушу я тебя, как есть задушу, и за грех считать не буду, и Бог простит! - всему ты причина… Да и что же это, наконец, такое?! Нынче же отпишу Льву Александрычу… Разве можно тут жить! За какие это провинности дитя в тартарары эти проклятые кинули? Напишу, чтобы немедля приказ был от государыни ехать восвояси. Все отпишу… и про бабенку эту… все…
"Ишь ты, проклятая, вертится! - продолжал он свои думы, с ненавистью поглядывая на герцогиню, - ей, видно, и ничего, что он из-за нее искалечен - улыбается… А глазищами-то, глазищами что выкидывает! А еще мужняя жена… Фу ты, срамота какая! Ну, да и ты, батюшка, тоже хорош, погляжу я на тебя, - начинал он мысленно распекать Сергея, - не ждал я от тебя таких делов… А эти-то черти, эти изверги!"
Он выглянул в окошко кареты.
Гудящая толпа заняла его внимание. Зрелище, действительно, было самое необыкновенное.
Шествие, как верно угадала несчастная королева, открывалось оборванной, кричавшей, прыгавшей и бесновавшейся толпой мужчин и женщин, с возвышавшимися на пиках окровавленными головами. Затем следовала карета с королевским семейством, кареты придворных, депутатов, затем батальоны национальной гвардии, королевская стража, артиллерия. На пушках поместились верхом женщины, размахивая платками и горланя песни. Наконец, двигались возы с мукой, добытою в Версале. Время от времени проносились крики…
XII. ВДАЛИ
Вечный шум и волнение. Расходились народные страсти, давно приготовлявшаяся гроза, наконец, разразилась, и все страшнее и страшнее были ее удары. Мщение, слепое, бессмысленное мщение добирается до своих жертв и сознает, что близок час стонов, крови, смерти. Что-то давящее, мрачное, раздражающее носится в воздухе, стоит над огромным, прекрасным городом, в котором еще так недавно широко и привольно жилось человеческому веселью, в котором нужда, горе, заботы прятались по темным углам, так прятались, что со стороны нельзя даже было подозревать их существование. Разнообразная жизнь, катившаяся полной волною, внезапно остановилась. Эта жизнь превратилась теперь в больное и невыносимое существование; никто не живет, все прежние интересы позабыты, все прежние планы, расчеты разрушены. Час проходит за часом, день за днем. Прошел час, прошел день - и слава Богу, а что завтрашний день скажет и придется ли его увидеть - об этом страшно и подумать! Все глядят испуганно и вопросительно прислушиваются, ждут какой-нибудь новости - и непременно страшной…
Среди этого ада, среди этой муки трудно, почти невозможно себе представить, что где-нибудь жизнь идет по-прежнему - тихо и спокойно, что где-нибудь люди без страха и тревоги думают о завтрашнем утре, что есть такие счастливые люди, которым все эта ужасы представляются далекой, непонятной сказкой.
А между тем ведь есть же такие благословенные, тихие уголки и есть такие счастливые люди… Счастливые! Как будто забота и горе не проникают в самый мирный угол! Ведь если и нет заботы и горя - так уже, наверное, они были или будут.
Стоят последние морозные дни глубокой осени. Давно бы уже пора выпасть снегу; давно бы пора стать зиме; уже ноябрь в половине, но снегу еще нет. С деревьев свалились последние желтые листья. Весь Знаменский парк поредел и сквозит; недавно грязные, размытые осенним дождем дорожки высохли, будто камень. По отлогим берегам озера пожолклая трава покрыта морозным инеем, вода уже застывать стала… Уныло, окруженная сухими кустами и черными деревьями, стоит голубая беседка. Холодное солнце, пробравшись из-за деревьев, вытянуло свои косые лучи, и один из них озарил внутренность беседки и в ней неподвижную, грустно склонившуюся над раскрытой книгой княжну Таню.
Так все кругом тихо, спокойно, так безопасно. Мир и покой и в Знаменском парке, и на расстоянии тысяч верст в окружении: раскаты чужой грозы сюда не доносятся. Непонятна эта гроза мирным людям, занятым интересами своей жизни…
Но чего не знают, о чем не заботятся и не думают обитатели этого спокойно дремлющего края, о том уже давно знает и мучительно заботится Таня. И не только забота - глубокая сердечная мука изображается в ее лице. Вот она уронила с колен своих позабытую книгу и в невольном порыве сжала руками голову.
"Боже мой, что же мне делать?" - прошептала она и бессильно почти в отчаянии, опустила руки…
Немногим более года прошло с тех пор, как Таня в этой же беседке слышала признание Сергея, как чары первой юной любви опутали их своей сетью. Год прошел, только год, но что значит этот год для Тани, и как изменил он ее! Тогда она была еще почти ребенок, теперь она женщина. Она всегда обещала вырасти и развиться в замечательную красавицу, только чудилось, что это будет крепкая, здоровая, румяная красота, какую так любит русский народ, которую он так картинно изображает в своих старых песнях. Но не сбылись эти ожидания, красота Тани вышла совсем другая: правда, она еще выросла за этот последний год, правда, ее стройная крепкая фигура говорит о здоровье и силе, но не заметно в ней излишней полноты, пышности, не блестит она излишними яркими красками, побледнел горячий румянец ее щек; но зато в этом милом, всегда таком открытом и светлом лице явилась новая прелесть. Это прелесть грусти, прелесть мысли, серьезной и мучительной, которая не дает покоя, заставляет много и упорно работать и светится в ее задумчивых глазах, в тихо и слабо, все реже и реже приходящей улыбке.
Что же такое случилось с Таней? Что пережила она?