Нестор расспрашивал поповича о Ростове, откуда и сам был родом. Вызнал, помнят ли там о епископе Леонтии, принявшем муку и смерть от язычников, в чести ли держат его могилу. И все ли еще стоит в Чудском конце каменное идолище Велеса. И шумят ли по временам волхвы, баламутя людей. Потом перешел к мирским делам: ладно ли течет жизнь в Ростове, богатеет ли торговля, часто ль купцы ходят к Хвалисскому морю и далее торговать с сарацинами. Посылают ли посадники отроков, по примеру ушлых новгородцев, разведывать новые земли и незнаемые народы на восход – далее черемисы и прочей ростовской чуди, далее булгар. Под конец стали перебирать ростовскую родню. Нестор помянул прадеда, дружинника святого князя Бориса ростовского.
– Как говоришь, отче, было имя твоего родителя?
– В Киеве его звали Захарья Ростовчанин.
Олекса стукнул себя по коленям.
– Ну а в Ростове его звали Захарья Киянин. Он пришел из Киева с женой и двумя детями на будущий год после мятежа тех волхвов, которых извел Янь Вышатич. И помер лишь недавно.
Нестор повздыхал, крестясь и смахивая слезы.
– Не ведаю даже, простил ли меня отец за уход из дома. Хорошо ли ему жилось в Ростове?
– Торговлю со временем широко поставил. С сыном его Доброшкой мы в отрочестве разбивали друг дружке носы. Я хоть и младше, но спуску ему не давал. Теперь он здоровый мужичина, ведет отцову торговлю, семьей оброс.
– Слава Богу, – прогудел Душило. – А-то я ведь думал – помру, так и не отдам Захарье долг. Думал, он из-за меня по миру пошел. Теперь гонца в Ростов пошлю, свалю груз с плеч.
Олекса светился от счастья и гордости, что принес столько пользы обоим. Но ему не терпелось говорить о другом.
– Отче, скажи, почему в летописце так мало писано о князе Ярославе? Митрополит Иларион в своем золотом "Слове о Законе и Благодати" назвал этого князя украшением престола земли Русской. Отчего не украсить и летописец его деяниями?
– Игумен Никон, мой учитель, ответил бы тебе так: поспешай медленно, отрок, – с улыбкой молвил Нестор. – Будет и в летописце похвала великому князю.
При имени Ярослава Добрыня насторожился.
– Поведай, отец, – смущенно попросил.
Нестор сходил в келью, вынес лист исписанного пергамена. Изредка заглядывая в него, повел сказ:
– Когда Ярослав был в Новгороде, пришла весть, что печенеги осадили Киев. Ярослав собрал многих воинов, варягов и словен, и пришел к Киеву. А печенегов было без числа. Князь исполчил дружину и встал перед градом. Печенеги пошли на приступ, и была сеча жестокая на месте, где ныне стоит Святая София, митрополия русская, а тогда это было поле за городом. И едва к вечеру одолели русские полки поганых. Побежали печенеги. Одни, убегая, утонули в реках, а остаток их бегает где-то и доныне, если не всех перебили три года назад теребовльский князь Василько с половецкими ханами. А на месте битвы Ярослав заложил церковь Святой Софии и широко отстроил Киев, обвел его стеной с Золотыми воротами. Стала при нем вера христианская плодиться и расширяться…
Добрыня, слушавший со вниманием, ткнул боярина кулаком в бок. Тот похрапывал, свесив на грудь голову.
– Вот за что я на тебя в обиде, Нестор, – спросонья брякнул Душило. – Для чего ты меня осрамил в летописце? На весь свет повестил, как я ходил к колдуну-чудину и потерял у него свой крест. Хорошо хоть про потерянный меч не заикнулся. Да еще новгородцем меня обозвал!
– Твоего имени я Никону не открыл, – добродушно ответил книжник. – Он и решил, что то был некий новгородец.
Душило опять уронил голову и всхрапнул.
– Отец, – гулко позвал Добрыня, – крести меня. Хочу, чтобы и на мне ваша вера расширилась. И бороды волхвам выдирать тоже хочу.
Нестор обернулся к поповичу, строго посмотрел.
– Почему не объяснил ему, что христианская вера не в выдирании бород язычникам?
– Это он шутит, отче. – Олекса украдкой показал Медведю кулак. – А так он понятливый. Хоть и зверообразный.
…Лесные птицы галдели на разные голоса так оглушительно, что казалось – и они дивятся совершающемуся. В быстром ключе, звеневшем у самой стены монастыря, трижды окунали великих размеров детину, одетого лишь в собственную шерсть. Творили таинство игумен обители и Нестор, имевший сан дьякона. Он же стал крестным отцом. В зрителях поодаль стояли боярин с поповичем. Олекса загодя объяснил Медведю, что христиане называют Велеса сатаной. Потому на требование плюнуть в сатану, отрекаясь от него и всех его дел, Добрыня трижды харкнул так смачно, будто перед ним впрямь стоял кумир скотьего бога.
Окрещеному нарекли царское имя Василий, которое на Руси носили уже не одни лишь князья.
– Тезкой будет Мономаху, тот в крещеньи тоже Василий, – одобрил Душило. – А дубину свою пусть в лесу оставит. В Киеве народ остряк, до смерти засмеют.
Собрались в дорогу лишь к полудню. Нестор долго уминал пергамены в торбах, еще дольше лобызал монастырскую братию. Олекса, буйно размахивая руками, возглашал на весь двор:
– И влез он в святую купель, и родился от Духа и воды, в Христа крестившись, в Христа облачился; и вышел из купели, обеленный, сыном став нетления, сыном воскрешения, имя приняв навечно именитое из рода в род – Василий. Под ним же записан он в книге жизни в вышнем граде, в нетленном Иерусалиме.
– Ты чего? – притянул его за рубаху Добрыня.
– Это митрополит Иларион о князе Владимире, крестителе Руси, – смеялся Олекса.
– А, – сказал Медведь, мало что поняв. – А чего радостный?
– Так ведь сказано же: "Отвративший язычника от заблуждения его спасет душу свою от смерти и покроет множество грехов". А мне надо много грехов покрыть. Считай, половину снял через твое отвращение от идольского суеверия.
Добрыня достал из торока солнечный камень с навозником внутри и нацепил на шею. Олексе не понравилось.
– Да сними эту срамоту.
– Это от матери, – объяснил Добрыня.
Нестор тоже пригляделся к камню, собрал лоб в морщины.
– Будто бы я такой уже видел когда-то.
Перед тем как сесть на коня, монах низко поклонился обители.
– Мир этому дому. Поеду к другому.
Сто тридцать верст до Киева одолели быстро, время в разговорах пролетело вскачь. На полпути заехали в родной город Душила – Моровийск. Тут приступили к Добрыне вдвоем и уговорили-таки бросить дубину, повесить на пояс приличествующую палицу. Здесь же приоделись. Олекса купил себе на торгу красные яловые сапоги, шапку с короткой опушкой и небесно-синий аксамитовый плащ. Медведю он добыл суконные порты, лазоревую рубаху и летнюю свиту с мелкотравчатым узором – едва сыскал нужной величины. Сверху положил тафтяную шапку. Сказал при том, что в звериных шкурах его и на двор к князю не пустят. Добрыня тоскливо покорился.
К Киеву подъезжали со стороны Лысой горы. Беленые стены с высокими башнями-стрельнями и издалека горящие солнцем купола Софии медленно вырастали перед глазами. У разветвления дороги, поснимав шапки, путники дружно перекрестились. Добрыня старательно повторил – учился не путать, с какого плеча класть поперечину.
– Ну, – сказал Душило, – вижу, что убеждать вас ехать со мной дальше напрасное дело.
Олекса покивал, оцепенело пожирая глазами величественный град.
– Напрасное.
– Ну так, прощайте, храбры. Когда надоест вам в Киеве, перебирайтесь в Переяславль.
– Почему мне надоест в Киеве? – недоумевал попович, не отрываясь от зрелища.
Душило развернул коня, подъехал ближе к нему. Глаза в глаза сказал:
– Князь – за всех людей ответчик. А не за одну лишь дружину и казну. Потому.
Оставшись вдвоем, Олекса и Добрыня направили коней к городу.
– Прощай, отче Нестор! – крикнул попович. – Готовь для меня листы в своем летописце!
19
Киев оглушал величиной, обильем церквей, людей, мощеных улиц и шумом, какой в Ростове или Ярославле стоит лишь на торжище – а здесь им полнилась каждая большая улица. Конная сторожа, дружинники, купцы с гружеными возами, парубки и холопы, бабы с корзинами, женки из нарочитой чади с челядью, боярышни со свитами нянек-кормилок, попы и чернецы, иноземные торговцы, паломники, калики перехожие, нищие побродяги, варяги, армяне, хазары, болгары, греки, сарацины, латиняне – все вносили свою долю в шумное многоречие и разноликую суету стольного града.
Добрыня с непривычки стал угрюм более обычного. Олексе не хватало глаз, чтобы увидеть все и сразу: снаряжение княжьих отроков, красу девок, хоромы житьих людей, украшения храмов, вдалеке – княжью Гору с венцом белых стен.
– Нам туда. – Олекса величаво махнул в направлении Горы.
Шуму впереди прибавилось. Попович привстал в седле, разглядывая столпотворение в конце широкой улицы. Было много конных, раздавались мерные удары дерева о дерево, множество криков сливались в один раздраженный вопль. Вблизи дело чуть прояснилось: дружинники вышибали бревном ворота небедного двора и оттесняли зло напиравшую толпу горожан. Однако понять, что происходит, все равно было сложно. В гуще градских людей тоже затесались конные, но безоружные, в лучшем случае с засапожными ножами. Кмети махали перед ними мечами, кулаками, сапогами отпихивали пеших. Над тыном показывались головы дворских отроков в шлемах. Выкрикнув брань и угрозы, прятались, чтоб княжьи люди не отмахнули мечом нос.
– Весело живет Киев, – дивился Олекса.
Из криков наконец стало ясно, что дружинники хотят взять на поток и разграбление какого-то Микульчу, а градские люди против этого.
Ворота затрещали, одна створка сошла с петель. Кмети бросили бревно и снесли ворота натиском. Во дворе началась драка. Часть дружины осталась на улице, воюя с горожанами. Тут из проулка появился еще один отряд конных. Во главе его, спокойно рассекая конем толпу, ехал белобородый старец. Людей у него было немного, но каждый при оружии.
– Что творишь, Наслав Коснячич? – выкрикнул он, надсаживая голос. – По какому закону грабишь со своими псами дворы сотских?
– По княжьему закону, Янь Вышатич, – проревел в ответ старший дружинник, командовавший кметями. – Знаешь такой закон?
Олекса пнул сапогом ногу Добрыни, кивком показал на знаменитого тысяцкого.
– Не знаю и знать не хочу! В чем виновен Микульча?
– В том, что не делится имением с князем, и в том, что он не нравится мне! И другие сотские в том же виновны.
Янь Вышатич замешкался от такой откровенности. Градские люди взвыли от возмущения и сильнее насели на дружинников.
– Микульча служит под моим началом, и не тебе решать за меня!
– А ты более не тысяцкий, старик! Хватит, на покой пора, а то за тобой рабу с посудиной ходить надо – песок собирать, что из тебя сыплется.
– Сам ты пес, Вышатич! – гаркнул кто-то из дружинных.
– Поди прочь со своей общипанной тысячей!
Старый боярин, гневно раскрасневшийся, пропустил поношения мимо ушей.
– Не тысяцкий? – громко переспросил он. – И я слышу об этом не от князя, а от его холопа?
– Ты слышишь это от меня, княжого мужа и нового киевского тысяцкого! – рявкнул Наслав Коснячич, разъяренный оскорблением. – И радуйся, что не могу добраться до твоего двора, пока князь не велит. А то, может, сам окажешься в холопах!
Оружные конники городского отряда, не стерпев, ринулись на дружинников. Пешая толпа стремительно шарахнулась в стороны, потоптав упавших. Мечи скрестились и пошли звенеть. Им помогали кулаки, отвешивая крепкие оплеухи. Кони ржали, сшибаясь мордами и крупами, поднимались на дыбы. Поверх всего стояла свирепая брань, густо извергаемая глотками. Олекса и Добрыня, оказавшись в кольце безоружных горожан, удрученно наблюдали. Янь Вышатич пытался остановить своих людей, но его не слышали.
Из того же проулка вылетели несколько всадников и сходу врубились в драку.
– Наслав! – разъяренно прокричал один. – Поромона убили! У двора сотского Якима черни поболе, чем здесь. Кистенем с коня сняли и ножами покромсали! Сейчас там сотня Васяты людишек разгоняет.
Новый тысяцкий, до того в бойню не лезший, с лютой руганью скакнул к градскому ратнику, со спины глубоко разворотил ему мечом тулово.
– На княжью дружину руки поднимать, смерды! – прорычал он, ища глазами следующую жертву. – В своей крови утонете!
Весть о гибели дружинника всколыхнула и толпу горожан. Одни подняли к небу благодарные вопли. Другие мрачно пророчили:
– Младшие Колывановичи своего брательника без отмщения не оставят. Отольется Киеву эта кровь.
Люди стали торопливо разбредаться. Многие пустились бежать. Их подгонял яростными криками Янь Вышатич:
– Уходите! Расходитесь по дворам! Нечего глазеть, а то и вам перепадет!
Олекса вставил в рот два пальца, испустил пронзительный свист.
– Берегись! – орал попович, наседая на толпу конем. – Кому сказано – расходись!
Ни дружинники, ни градские ратники не могли пересилить противника. На мостовой под копытами лежало с десяток убитых, еще трое свисали с седел метавшихся коней. Между тем из поломанных ворот повалили кмети, сломившие сопротивление сотского Микульчи и его отроков. Под их натиском градские стали отступать. На каждого теперь приходилось по трое дружинников. Янь Вышатич в отчаяньи бросился своим на помощь. Сил у старика было меньше, чем у верзил-отроков, но хватило, чтобы несложным приемом вышибить из седла ближайшего конного. Разозленные дружинники тут же насели на старого боярина.
На голову одного из них рухнул удар булавы, свалив с коня.
– Ну-кось, отец, подвинься.
Добрыня, долго решавший, на какой стороне ему быть, оттер старика от его противников. Меча он не имел – в Ярославле не привык к этому оружию, а в лесу оно подавно ни к чему. Но булава отбивала удары не хуже, а руки у Медведя были длинные.
– Откуда такая образина? – заржали кмети, впятером обступив его.
Краем глаза Добрыня видел, как Янь Вышатич уводит остатки городского отряда. Дружинники улюлюкали им вслед, но вдогон не поскакали. От толпы пеших на улице не осталось ни единого человека. Олекса тоже запропастился.
Медведь легонько рыкнул, сведя кустистые брови.
– Ого, да он пугает! – насмехались отроки.
Бить их Добрыне расхотелось. Из дружинников тоже никто не решался первым попытать удачу.
– Это что за… такое?! – подъехал новый тысяцкий. – Ты кто таков?
Пока Добрыня думал, отвечать или нет, из разгромленного двора вывели пинками сотского Микульчу с разбитым лицом и нескольких его окровавленных отроков. Следом вытолкали выводок ревущих навзрыд баб и девок. Наслав Коснячич отвлекся от Добрыни.
– Сотского в поруб на Киселевке, холопов на торг, остальных гнать из города, – распорядился он. – Все имение князю.
Бабы взвыли громче. Жена Микульчи кинулась мужу на грудь. Ее оторвали и швырнули на бревна мостовой.
– Петрок, головой отвечаешь за все добро, что в доме и на дворе. Чтоб ни одна куна не сплыла! Свою долю все потом получат.
– Исполню, боярин! – весело крикнул дружинник.
Тысяцкий вернулся к отрокам, караулившим Медведя.
– Говорить научен? – спросил он Добрыню. – Экая гора зверины.
– Вроде чего-то вякал, – сказали кмети.
Добрыня показал зубы и шевельнулся в седле.
– Но-но, бычара! – с опаской смеялись отроки.
– Я к князю, – грозно пророкотал Медведь. – Рядиться в дружину. До вас мне нет дела.
– Аж к самому кня-азю? – захохотали вокруг.
– А что в тороках везешь? – Дружинник стукнул ногой по мешку с серебром. Металл брякнул, мгновенно заворожив всех.
– Мое дело, – ощерился Добрыня.
– Коль в дружину хочешь, человече, то твои дела – наши дела, – изрек тысяцкий, вдруг подобрев. – Дубинку-то убери, тут ведь все свои. И вы тоже – мечи в ножны, – велел он отрокам. – Не видите – добрый витязь перед вами.
Отроки, ухмыляясь, последовали приказу. Добрыня, подождав, подцепил ремень булавы к поясу.
– Ну, теперь можно и поговорить, – елейно продолжал Наслав Коснячич. – А ведомо ли тебе, витязь, что так просто в княжью дружину не попасть? Князь Святополк Изяславич абы кого к себе не берет. Надо пройти испытание. А его не всякий выдержит.
– Говори какое.
– Так сразу тебе и скажи, – усмехнулся боярин. – Сперва на княж двор поедем.
Сотского Микульчу и его домочадцев уже увели. Часть дружинников осталась сторожить двор. Остальные двинулись к княжьей Горе. Впереди ехал новый тысяцкий, Добрыню спереди и сзади окружали отроки. Миновали купеческие и ремесленные усадьбы Копырева конца. Чуть поодаль начались боярские дворы с затейливыми теремами, видными из-за глухих высоких тынов, с обширными хозяйственными и жилыми клетями. Ворота каждой усадьбы отделаны по-особому, на вкус хозяев – с резными ангелками, с петушками и китоврасами, со змееголовыми чудищами, с деревянными головами домовых духов, насаженными поверху.
Одной длинной и широкой улицей доехали до ворот в городьбе, окружавшей княжью Гору. Недалеко от Бабина торга тысяцкий свернул к Васильевской церкви. Место было знаменито среди киевлян тем, что здесь четверть столетия назад томился в порубе полоцкий князь Всеслав. Потом взбунтовавшая чернь развалила топорами темницу и вознесла Всеслава на киевский стол. А над ямой позже поставили новый сруб. К нему и привели Добрыню.
Пошептавшись с двумя кметями, Наслав Коснячич обратился к Медведю:
– Испытаний два, но первое может показаться тебе простым. Слезай-ка с коня.
Пока он это говорил, отроки откинули дверцу на скате поруба.
– Это дыра подземного лаза, – быстро сказал тысяцкий. – Тебе нужно пройти по нему. Там и обрящешь первое испытание.
– Куда ведет лаз? – спросил Добрыня, заглянув в яму и принюхавшись. О подземных пещерах, тянущихся во тьме и глубине на многие версты, он знал. На вход в одну такую наткнулся однажды в расщелине лесной горы. Волхвы говорили, что эти ходы роет под землей Велес и не человечьего ума дело вызнавать, для чего они богу и куда ведут.
– Узнаешь, когда выйдешь.
– Ладно, – согласился Добрыня.
Он вернулся к коню, отвязал мешок с серебром и прикрепил на поясе. Ремень сильно обвис от тяжести.
– Будет мешать, – попытался отговорить боярин.
– Мое дело, – угрюмо повторил Медведь.
Кожаный торок с головой Соловейки он бросил тысяцкому.
– Если что со мной – отдай князю.
Добрыня подошел к порубу, встал на порог и, старательно перекрестившись, ухнул вниз. Отроки тотчас захлопнули дверцу, наложили прочные запоры.
– Попался, зверь.
– А серебришко-то у него осталось, – разочарованно протянул кто-то.
– Захочет выйти – отдаст, – самодовольно молвил Наслав Коснячич. – Виру за битую голову Острата им заплатит.
Кмети засмеялись шутке. Тысяцкий положил на землю торок, ослабил затяжку и сунул внутрь руку. Вдруг, извергнув проклятье, отскочил, повалился набок, стал бешено тереть ладонь о землю. Из мешка шла тяжелая смрадная вонь. Отроки, затыкая носы, рассматривали мертвую голову.
– Ну и зачем это князю? – гадали.
Из поруба донесся рев, от которого задрожали бревна:
– Обманули!!!
Хохотать у дружинников пропала охота.
20