Мономах ставил себя на место смоленского князя. Если б в Стародубе затворился не Олег, а Ростислав, что б сотворил он? Верно, один, без оружия и кольчуги пошел бы к воротам. А не открыли – полез бы на стену, закинув веревку. Обрезали б – голыми руками стал бы рыть землю под стеной. Только б дойти до брата и любым способом выправить ему голову, коли криво встала на плечах.
Оттого Давыду не быть никогда великим князем, мелькнуло в мыслях у Мономаха. Да и Святополк на киевском столе – ошибка, тут же привычно подумалось. Но Господь не ошибается, вручая власть. И значит, тут другое. К примеру, вот что: кого Бог хочет вразумить, того лишает разума. Позже вернет на время ум, поглядит – вразумились ли, напугавшись своих безумных деяний, или бесятся более прежнего. Снова отнимет, снова поглядит. А там и насовсем без проблеска разума оставит. Не подобное ли на Руси ныне происходит?
Навстречу Мономаху из своего шатра выбрался киевский князь в расхристанной рубахе, с торчащим наружу крестом. Щурясь на слепящее солнце, потянулся, широко отворил зев. Со стуком захлопнул, когда Владимир назвал число убитых.
– Более трехсот за четыре седмицы, – скрежетнул зубами Святополк.
– У Олега потери не многим меньше.
– Не пора ли нам как следует взяться за дело, брат? – качал головой киевский князь. – Прольем на город огненный дождь, каким и Господь в древние времена сжигал нечестивцев?
– Спалить город вместе с жителями? – воспротивился Мономах. – Они и без того терпят голод и тесноту. Я знаю стародубцев – это добрые люди. Не их вина, что Олег прибежал к ним.
– Не о таком Мономахе я слышал, когда ты воевал с полоцким Всеславом, жег и разорял его города, – попытался уязвить брата Святополк. – Не слыхал я, чтобы ты жалел тамошних градских.
– Полоцкие князья наособицу себя держат, как будто они не Русь, а неведомо что. К ним и счет иной. Ждать будем, когда Олег в городе изнеможет и сам запросит мира.
– Этак еще долго придется тут комаров кормить, – заскорбел киевский князь, толком никогда войны не нюхавший.
До обеда с почестями погребали убитых. Потом поминали их за трапезой, пили в честь их пресный мед и кислую бражку. Недостатка в снеди у осаждающих не было – из Чернигова обозы шли исправно. Отроки, зная, что в городе не хватает сыти, придумали удалую забаву. По одному скакали с корчагой меда ко рву и на виду у врага выпивали до дна, убегая от стрел. Святополк глядел на это со смехом. Пока никого из удальцов не подстрелили, Мономах также не запрещал своим дружинникам бахвалиться. Первый враг на осаде вовсе не тот, кто за стенами, а скука, вселяющая в воинов лень и робость.
На вечерней зоре у шатра Мономаха разразились крики. Георгий, отправленный посмотреть, вернулся в недоумении.
– Отроки в лесу поймали двоих. По одежде и на рожи – латынцы, а по говору один русский… твердит, что он князь.
Мономах неохотно отложил книгу.
– Всякого бездельного княжья на Руси и так хватает, еще из латын едут, – обронил он, выходя из шатра.
Отроки, не думая утихать, расступились – показали полоняников. Добыча была жалка – помята, украшена наплывами на лицах. Один стоял понуро, утирая разбитый нос. Другой, с голым подбородком, гордо вознеся голову при виде Мономаха, быстрым движением нахлобучил шапку, похожую на скомороший колпак. Отрок, стоявший позади, двинул ему кулаком в спину, сбил шапку.
– Соглядчики, князь, – гомонили дружинники. – Кто их знает, чего тут высматривали. Этот, норовистый, мечом размахался, еле отобрали.
– Дюжина против одного, – с достоинством произнес пленник на чистой русской молви.
– С ними еще проводник был, да сбежал, гаденыш, не нашли.
– А этот? – показал на второго князь.
– Это мой слуга, – ответил пленник. – Он хотя и владеет мечом, но Русь произвела на него непостижимое впечатление, от которого он временно утратил многие свои умения и достоинства.
– Откуда столь велеречивые чужеземцы в здешних лесах? – поинтересовался Мономах.
– Нынче мы едем из Киева в град Стародуб. А до того выехали из пределов Священной Римской империи, которой правит мой родич король Генрих.
Все более изумляясь, Мономах ждал, когда пленник назовет себя. Но латынец с тем же ожиданием смотрел на него.
– В германских землях принято, чтобы тот, кто пленил, первым сказал свое имя тому, кого он пленил.
– А мы слыхали, у немцев принято и жен делить между всеми, – возмутились отроки наглостью полоняника, которому на вид к тому же было чуть более двадцати лет – вдвое младше Мономаха.
Владимир Всеволодич велел им умолкнуть и, сложив руки на груди, назвался. Пленник в ответ поклонился, помахав рукой у груди, затем у земли.
– Рад знакомству с прославленным князем Руси и братом несравненной Адельгейд… то есть, – вдруг запнулся он и неожиданно зарозовел, будто на лицо ему легли отсветы закатного солнца, – Евпраксии. Мое имя, данное мне на Руси отцом, Ярослав Святославич, и еще полгода назад я был вассалом короля Генриха.
– Младший сын князя Святослава? – поразился Мономах. – Твоя мать, его вторая жена… не помню ее имени…
– Ее звали Ода. Моя несчастная мать после смерти отца должна была бежать с Руси со мною на руках.
Отроки, поскучнев, незаметно расточились. Кто ж знал, что эта латынская кишка настоящий князь. Разве князья шатаются по лесу с одним оружным холопом и в смехотворных шапках? Как бы теперь самим не досталось лишку от его злопамятства.
Но Ярослав Святославич, сводный брат буйного Олега, запертого в осаде, о своих пленителях уже забыл. Мономах ввел его в шатер, обозный лекарь приложил к его битому глазу медную бляху, а холоп налил в чашу вина.
– По возвращении в Германию моя мать прожила на свете всего четыре года, – рассказывал русский латынец, с удобством расположившись на походном сиденье. – Я остался на попечении моего родича саксонского маркграфа Генриха Штадена. К его двору спустя несколько лет прибыла с Руси княжна Евпраксия со стадом диких горбатых зверей, везших ее приданое…
– Верблюдов.
– Да, так она их называла.
Очи внезапного родственника так явственно заволокло мечтательностью, что и расспрашивать не было нужды. Евпраксия Всеволодовна с юных лет почти что пугала родню своей красотой – счастливой судьбы такая наружность не предвещала.
– Я часто посещал ее в Кведлинбургском монастыре, где она обучалась. Мы были дружны. Евпраксия учила меня языку Руси, который я стал забывать. А затем… – Лицо Ярослава омрачилось тоской. – После смерти Штадена ее увезли, и я видел ее лишь однажды, на коронации в Кельне. Мне показалось, она была счастлива, хотя и бледна.
Княжич вытянул с блюда гусиную ногу и торопливо обглодал. Затем, кинув кость, сурово потемнел ликом.
– До прошлого года я ничего не знал о том, как обращался с ней король. В немецких землях немало досужих языков, а у Генриха много врагов среди его вассалов. Всем этим слухам о кровосмесительной связи его с сестрой и о насилиях над первой женой я не верил. Не поверил и тому, что король повелел своему сыну лечь с Евпраксией, а когда тот отказался, отрекся от него. Я был слеп и глух!
– Что бы ты сделал, если бы прозрел? – невесело усмехнулся Мономах.
– Я бы спас ее от позора, которым теперь покрыто ее имя во всех странах римской веры и даже на Руси! Я бы увез ее из Каноссы, и на соборах в Констанце и Пьяченце не прозвучали бы чудовищные слова, которые ей самой казались бесстрашными и честными… Но тогда у епископов не было бы причин признать ее брак с Генрихом недействительным, – грустно добавил он. – И я бы не мог надеяться…
Мономах задумчиво оценивал возможности, которые открывал ему этот невесть откуда взявшийся родич.
– Но теперь она свободна, а я снова не имею ни тени надежд, – горячечно заявил Ярослав. – После всего, что прозвучало на соборах, я не могу желать ее! Это было бы слишком… слишком…
Он не сумел подобрать нужное слово и смущенно притих.
– В моей душе она останется чиста, но взять ее в жены я не могу. Я так и сказал ей. А теперь говорю тебе как ее брату, заменяющему ей отца.
– Разве она просила взять ее замуж? – осведомился Мономах почти с неприязнью к прямодушному родичу.
– Нет. Но я поехал за ней на Русь, чтобы сказать об этом. Я увидел ее в Киеве… она стала еще бледнее… и еще прекрасней.
– Что она ответила тебе?
– Что никто из мужей более не притронется к ней. Что она посвятит остаток жизни молитве за грешную душу короля… Мне кажется, – с затаенной страстью выдохнул княжич, – она все еще считает Генриха своим мужем перед Богом. Она осталась верна ему…
– Найди себе другую жену, – безжалостно посоветовал Владимир.
Он подобрал меч и вышел из шатра в густо синеющие сумерки. Звезды в небе неторопливыми стежками вышивали свой обычный узор. Окликнув сторожевых возле шатра и услышав ответ, князь отправился дальше. Стены и ворота Стародуба охранялись с двух сторон – изнутри, дружиной Олега, и снаружи, дозорными, которых выставляли каждую ночь по приказу Мономаха. Ни скрытно улизнуть по реке, ни совершить внезапную вылазку, напав на спящего противника, осажденные не смогли бы.
С самого первого своего похода Владимир привык лично проверять ночную сторожу. Этому его научил варяг Симон, дружинник отца. И еще многое варяг вбил в голову княжичу-отроку: на войне снимать с себя оружие с оглядкой, не отягощать тело едой, а голову питием, спать помалу и не в княжьем шатре, а вместе с кметями, вставать рано, иногда и ночью обходя дозоры. А пуще всего – не полагаться на чужую исполнительность, ибо и самого преданного может постичь жестокое искушение. Самому во все входить, снаряжать, устраивать, выверять, исчислять, судить, наблюдать.
Вот уже четвертый десяток лет князь следовал этому правилу. А в последние годы перенес его со своего дома и дружины на всю Русь. И тоскливо становилось ему, когда не мог сам устроить ее дела, расставить по ней свою сторожу, выверить ее порядки...
Вернувшись через час, он застал новообретенного братца сладко спящим с поджатыми ногами. Возле сидел, скрючась, слуга-немец. При виде князя латынец в испуге схватил хозяина за ногу в холщовом чулке. Ярослав подскочил, хлопая глазами.
– Спи! – сказал Мономах.
– Я еду к брату, терпящему бедствие, чтобы оказать ему поддержку, – выпалил княжич, одуревши со сна.
– Окажешь. Если он впустит тебя в город.
– Я хотел предупредить тебя, Владимир.
Он толкнул ногой слугу и сказал по-немецки. Тот подал вина. Осушив чашу до дна, Ярослав простосердечно уставился на Мономаха.
– Король Генрих питает к Евпраксии дьявольскую страсть. Он одержим похотью, ревностью и ненавистью и может похитить ее. Он уже посылал за ней своих рыцарей. Лишь по случайности они не схватили ее в Венгрии, по пути на Русь. Им помешала толпа простолюдинов, которых возбудил призыв папы Урбана воевать с неверными. Толпе нужны предводители, и они потребовали от рыцарей Генриха вести их в Святую землю. Когда те поняли, что упустили Евпраксию, они обратили свой гнев и гнев черни на врагов Христовых. Иудеи, которым посчастливилось остаться в живых, бежали из города… – Княжич растер слипавшиеся веки. – Это происходит повсюду… Черни нельзя давать в руки оружие ярости. Это развращает и простолюдинов, и властителей… Но и евреи… они как будто тоже восприняли слова папы… Целыми родами снимаются с мест и направляются к Святой земле. Я видел их скопление на переправе через реку… Они думают, что обретут там своего мессию…
Вновь сложившись калачом, Ярослав заснул. Мономах знаком разрешил слуге остаться в шатре. Сам, завернувшись в мятель, отправился спать к костру, вокруг которого храпели дружинники.
6
Ранним утром к воротам Стародуба двинулся через поле отряд. Он состоял из двух человек – безместного княжича Ярослава Святославича и единственного слуги с белым стягом в руках. Со стены через заборола наблюдали за приближением удивительных послов, но опускать мост и открывать ворота не торопились. Когда рог оттрубил в третий раз, из надвратной бойницы высунулась голова в шлеме – осведомилась, кто такие и чего надо. Услыхав, что безбородый юнец в латынских тряпках набивается в родню к князю Олегу, голова разразилась бранью и велела обоим убираться, пока целы. Юнец не внял и продолжал настаивать, упирая на то, что христианская совесть не позволяет ему бросить терпящего бедствие брата.
– Я тебе сейчас покажу, кто тут терпит бедствие, – пообещала голова и выставила в стрельнице чело лука.
Стрела вонзилась в длинное древко стяга, расщепила его. Ни княжич, ни слуга не дрогнули.
– Так, говоришь, родич? – снова показалась голова. – Ну так скажи, родич, как звали твоего дядьку, который приезжал в Киев к князю Святославу послом от короля Генриха.
– Бурхард, епископ Трира.
– Верно, – удивилась голова. – А теперь вот что скажи: куда твоя мать подевала казну князя Святослава после его смерти?
– Об этом я скажу только брату Олегу.
Бойница опустела. Заскрежетали вороты, разматывая цепи, через ров перекинулся мост. За открывшимися створами поехала вверх железная решетка, открывая въезд. Ярослав вошел в крепость. Железо снова загрохотало, запирая город.
Перед княжичем стоял, уперев руки в бока, пеший воин в шлеме, но без брони, в нестираной рубахе. Давешняя голова из бойницы принадлежала ему. Еще несколько кметей окружили пришлецов.
– Так это тебя, заморыш, мой отец собирался посадить после себя на киевский стол в обход старших?
– Ты Олег? – заулыбался Ярослав и спрыгнул с коня. – Здравствуй, брат!
– Ну, здорово, поскребыш. – Олег дружески притянул его к себе, звонко хлопнул по спине. – На Русь прискакал стол добывать? В немцах тебе, выходит, ничего не отломилось. Да Русь-то – она хоть и отчина, а хуже мачехи. Сам, видишь, едва добыл себе стол – уже потерял. Дружина твоя где?
– Нет у меня дружины.
– Э-э, – почесал в затылке Олег. – Худо дело. Так ты, видать, решил, что стол тебе я доставать буду?
– Я могу и в Смоленске жить, мне мало надо, – простодушно сказал Ярослав.
– Зато мне надо много. И ты останешься у меня, – заявил Олег. – Под рукой. Авось, пригодишься где ни то.
– Хорошо, брат, – снова улыбнулся младший.
– Ну пошли в хоромы. Угощу тебя медовой водой с сухарем. Разносолов и пирогов, прости, не держим. За коней не тревожься – их съедят. А тороки у тебя чем набиты?
– Окороками, хлебом. Закатим пир, брат, – смеясь, сказал Ярослав. – Твои братья дали мне все это.
– Эй, тащите все на поварню, – радостно закричал Олег парубкам, жадно глазевшим на диво – русского латынца. – Небось, брат Володьша прислал? Хочет задавить меня своей щедростью. От Святополка таких поминок вовек не дождешься.
Княжий двор стоял неподалеку. Ввалившись в трапезную, Олег стянул с головы шлем, весело гаркнул холопам, чтоб пошевеливались – дорогого гостя потчевать. Мигом стол уставили дареными яствами – копченым, печеным и жареным мясом, ветчинами, языками, лепешками, пирогами и караваями.
Вонзив зубы в первый попавшийся кус, Олег заговорил с набитым ртом:
– Брат Володьша весь в этом. Ще-едрый! Триста гривен серебра давал своему отцу за меня, чтоб мы помирились. Только мне его щедрость – что лишний мешок вьючному коню.
– Братья велели спросить тебя, не желаешь ли мира, – молвил Ярослав, не притрагиваясь к снеди. – Они дают тебе в княжение Муромскую землю.
– Я же сказал – не нужна мне их щедрость, – осклабился Олег, раздирая зубами жилистое мясо. – Что мое – сам возьму. Мне бы только отсюда выбраться. А ты мне поможешь… Так куда, говоришь, твоя матушка задевала отцову казну?
Ярослав попросил удалить холопов. Олег шевельнул рукой, дверь затворилась.
– Эту тайну моя мать открыла мне перед смертью. Все сокровища остались на Руси, она не смогла их вывезти – казна князя Святослава была слишком велика.
– Так велика, что даже у немецких послов глаза на лоб вылезали, – мрачно ухмыльнулся Олег. – А нам ни крошечки не досталось.
– Перед отъездом с Руси мать повелела отвезти все в монастырь возле Киева. Его называют пещерным.
– Печерским? – алчно переспросил Олег.
– Да, да. Все спрятано там, в какой-то из пещер под землей. И только несколько монахов знали о том.
– Плохо, – задумался старший брат.
– Почему?
– Потому что Киев не мой. А Святополк скорее удавится, чем отдаст мне казну отца. Да и как найти тех знающих чернецов… столько лет прошло… В общем так, – сказал Олег, разглядывая блюдо с костями. – Завтра поедешь договариваться о мире. Ври что хочешь, только чтобы мне с дружиной дали уйти отсюда. Невмоготу уже сидеть тут. – Олег стукнул кулаком по столу, так что кости на блюде подпрыгнули. – Жена над дитем ревмя ревет, молоко у нее в титьках пересохло.
– Я не хочу ничего врать, – удивился предложению Ярослав.
– Тогда соглашайся на все, что скажут. Обещай и клянись.
– Ты все это исполнишь?
– А как же, – заверил Олег.
…Тем временем в стан осаждающих спешно прибыл гонец из Киева. Задыхаясь от быстрой езды, кинулся к Святополку. Шатаясь, доложил:
– Половцы, князь. В воскресенье вечером подошли. Шелудивый Боняк повоевал села окрест Киева, пожег твой двор в Берестовом.
– Отпор дали?! – У Святополка от негодования зашевелились усы.
– К стенам не подпустили. На третий день они сами ушли, ополонясь.
– Слава Богу! – князь истово перекрестился. – Не могу сейчас же пойти к Киеву – будь он неладен, этот Олег. Пускай Путята ухи востро держит.
Едва успели обсудить с Мономахом наскок поганого Боняка на стольный град, как встретили другого гонца, почти замертво свалившегося с коня на руки отроков.
– Половцы у Переяславля, – прохрипел он. – Куря привел. Спалили пристани с лодьями и посадских в Устье.
Киевский князь схватил Мономаха за плечо.
– Все еще хочешь ждать, когда Олег попросит мира? – прошипел он. – Надеешься на его бедного родственничка?
– Завтра, если ворота не отворятся, пойдем на приступ, – с видимым спокойствием ответил Владимир. Только опущенная голова выдавала тревогу.
– Огненный приступ! – потряс кулаками Святополк.
Назавтра крепость ожила, вывалила из пасти деревянный язык моста. Все те же двое пришельцев из латынских земель выехали на поле со знаменем Олега. Встав перед станом, протрубили в рог. К ним подскакали княжи мужи и сопроводили к шатрам. Мир заключили быстро и даже поспешно. Князья на полуслове оборвали многоречивого на латынский манер посла:
– Не сотрясай языком воздух больше, чем нужно. Передай Олегу: пускай идет в Смоленск к Давыду, а потом с ним вместе приходит в Киев, на стол отцов и дедов наших, и не кобенится больше насчет Киева, потому как это старейший град в русской земле и только в нем достойно нам встретиться. Там сойдемся на совет и дадим друг другу клятвы. Да пусть крест целует, обещая все это.
Ярослав спросил, может ли он целовать крест за брата.
– Не можно, – встряли княжи мужи, покачав бородами. – Ты еще неизвестно какой веры – нашей или латынской. А нам ведомо, что латынцы неправильно целуют крест и святыням не поклоняются. И лицо у тебя голое, что для мужа великий срам.