Звенящий голос Евпраксии потонул в восторженном реве дружины. Святополк Изяславич, осушив свою чашу, предпочел забыть о княжне.
– А где мой воевода? – вдруг опомнился он.
Путята Вышатич и впрямь не явился на пир, и никто не знал, какие дела он счел более важными, чем пированье с князем.
– Подать сюда немедля моего Путяту! – выкатив глаза, потребовал князь. – Ежели болен, так принести, мои меды его живо исцелят!
Княжий бирич пошел снаряжать отроков для поиска воеводы, а пока искал таких, чтоб еще крепко держались на ногах, Путята Вышатич сам явился на пир.
Поглядев на него, Святополк выронил из руки недоеденный пирог. Воевода был темен лицом, всклокочен и без шапки, в грязной рубахе, заляпанной бурыми пятнами.
– Князь… – хрипло прозвучало посреди водворившейся тишины. – Помощи прошу, князь. Забава… дочь… пропала. Третий день как… Нужно погоню… за половцами. Отбить мою Забавушку…
– Как отбить?.. Зачем пропала?.. Почему половцы?.. – также отрывисто посыпались вопросы князя. Святополк Изяславич недоумевал. Бояре тоже.
– Я провел розыск, – тяжело говорил воевода. – Холоп из дворовых сознался, что помог похитить девицу. В корчме на посаде нашли двух отроков из дружины, там они и сговорили моего холопа. Этих отроков я подвесил у себя в подклети и допытал, как выкрали Забаву. Они в мешке вывезли ее из города и отдали поганым.
– Каким? – пролепетал князь, бледнея.
– Боняковым людям. Тем, что сговорились с отроками о похищении девицы. Их было около трех десятков, в лесу за Предславином.
– Три десятка сыроядцев, тайно стоявших у Киева! – попытался разгневаться Святополк.
– Получив Забаву, они ушли. Князь…
– А зачем степнякам девица?
– Будто не знаешь, князь, для чего девки… – повесил голову воевода. – Позарились на красу… О моей Забавушке молва небось и до степи дошла.
– Отроков, говоришь, пытал… – Святополк задумчиво разглядывал бурые пятна на боярине. – Если живые остались, смерти предай, а трупы – псам.
– Сделаю, князь… Только бы Забаву вырвать у поганых.
– Так ведь они далеко уже, верно, ушли, – размышлял князь, крутя в пальцах бороду, – за три-то дня. Не догнать…
– Дозволь младшую дружину взять – я догоню.
– Да как же я сейчас дружину соберу, – развел руками Святополк Изяславич. – Сам видишь, веселы мои дружинники, на коня не сядут… Повременить разве… А может, девицу для выкупа похитили? – осенило князя. – Тогда не надо дружины, хватит и десятка кметей.
– Дашь дружину, князь? – угрюмо упорствовал воевода.
– Жалко мне тебя, Путша, а дружину дать не могу, – нехотя сказал Святополк. – Половцы взяли свою добычу. Если хочешь спасти девицу, собирай выкуп. Только сам в степь не лезь. Твоя голова мне дорога.
– Службу мою ценишь, князь, – мрачно изрек воевода, – а меня самого… Мне-то Забава дороже моей головы. Ничего не пожалею ради нее.
– Не пожалей серебра, Путша, – покивал Святополк, сделав вид, что не услышал упрека. – Поганые на серебро жадны, обменяют на него твою дочь.
Снова поднялся Олекса Попович.
– Я пойду в степь. Привезу в Киев девицу.
При этом косил взглядом на Евпраксию. И дождался-таки награды. Княжна посмотрела на него и слегка улыбнулась. Но улыбка была исполнена грусти.
– Я тоже пойду, – встал рядом Добрыня.
– Я князь или не князь? – внезапно осерчал Святополк Изяславич. – Что значит "пойду"? А у меня разрешения спросить? Совсем распоясались. Одни отроки боярских девиц крадут, другие без спросу по степи шастать едут. Распустил ты отроков, Путша!
Тут и Добрыня учудил. Снял с шеи дружинную гривну и сказал:
– Отроков в Киеве много, а Медведь один. Понадоблюсь, князь, присылай гонца в Гончарный яр.
Гулкими шагами он вышел из палаты. Бояре неприязненно смотрели ему вслед.
– Откуда он вообще взялся? – пожимали плечами.
– Из смердов, вестимо. Не по чину ты ему честь оказал, князь, за один стол с собой посадивши.
– Умом тронулся от такой чести! – решили единодушно.
– Какой это медведь в Киеве? – не понимал князь.
Незаметно для всех исчез с пира и попович. А когда вспомнили про воеводу, его тоже не оказалось в палате.
13
Найти в летней степи кочующую орду – дело хоть и не безнадежное, но долгое и утомительное. Давно осталась позади порубежная река Рось со своими крепостями, где несли службу русскому князю бывшие враги Руси торки. Полсотни конных затерялись среди высокой, в рост человека, травы. Не только заметить издали кочевников – не могли увидеть даже друг друга на расстоянии полета стрелы.
– Так всю степь поперек изойдем, – бурчал отрок из посланных воеводой со своего двора.
Поскакав вперед, чтобы сбить ветром назойливых мух и слепней, он взлетел на холмик и заорал:
– Е-есть! Нашли-и!
Там, где земля смыкалась с небом, темнела жирная полоса. Половецкое войско, отягощенное добычей, возвращалось к вежам.
Выкупщиков с Руси куманы встретили холодными улыбками. Долго держали поодаль, окружив парой десятков стрелков, присылали сведчиков, дознававшихся, от кого посланы русы, и сколько серебра, а может золота, при себе имеют, и сколько пленников хотят выкупить. Наконец позволили шести пешим русам прийти в стан, осмотреть полон.
Увидев пленников, Олекса содрогнулся. На земле сидели и лежали сотни три несчастных – полуживых, битых, измученных, оборванных, с почерневшими лицами и истерзанными ногами. Веревки спутывали ноги на ширину шага и руки на ширину плеч. Над изможденными, кровоточащими телами вились жирные мухи и оводы.
– Не на продажу ведут, – с ненавистью пробормотал попович. – В своих вежах рабами оставят.
Пленные женки и девки сбились в тесную кучу отдельно. Многие от усталости тупо смотрели перед собой, безразличные ко всему. Другие со слезами безнадежно взирали на проходивших мимо соплеменников. Все молодки были из сельских.
В другом месте грудились чернецы, негромко тянули молитву. На некоторых вместо веревок были железные ошейники с цепями.
– За что вас, отцы, заковали в железо?
– За Христовы заповеди, сынки, – ответил один. – Хотели миловать изнемогавших собратьев, а язычникам это непонятно и мнится непокорством.
– С вами, отцы, должен быть монах из печерских, – прогудел Добрыня. – Нестором звать.
Перед отъездом из Киева он снова видел старца Яня Вышатича. Бывший тысяцкий призвал его к себе в дом, тоскуя и печалясь, попросил разыскать в плену у куманов монаха-книжника. Добрыня обещал и со двора боярина увез туго набитый серебром мешок.
– Был Нестор, да теперь нету, – сказал другой чернец.
– Как нету? – заволновался попович. – Помер?! Убили?
– Опоздали вы, сынки. Три дня тому Нестора откупили двое русских и увезли с собой.
– Что за русские?
– Похожи на братьев, с дружинными гривнами на шеях.
– На иуд они похожи, – прибавил молодой инок, туго ворочавший воспаленным от жажды языком. – Половцы им друзья, а мы – стадо скота. Небось и на Киев они же поганых навели.
– А куда поехали?
– На Русь поскакали. А там кто ж знает.
Попович задумчиво потер лоб и повернулся к Добрыне.
– Ну и где теперь искать твоего крестного?
– Кто степняков на Русь наводит? – спросил Медведь.
Олекса хмуро свел брови, затем прояснел.
– Думаешь?
– Думать – твоя забота, – проворчал Добрыня.
Отойдя от монахов, они снова оглядели полон.
– Может, твой медвежий нюх скажет, куда поганые подевали дочь воеводы?
– Вон сколько шатров понаставили. В любом ищи.
– Вот за что я тебя люблю, Медведь, так это за благодушие и отзывчивое сердце.
– Правда?
– Правда, – рубанул попович. – Думаю, надо начать с шатра хана.
Он подозвал толмача, прихваченного из Киева, и долго объяснял, что нужно сказать половецкой страже, следовавшей по пятам. Затем также долго выслушивал ответ куманов, выразивших недовольство. Снова через толмача убеждал, что их светлейшему хану важно встретиться с ним, княжьим посланником. Степняки не хотели соглашаться. Они хотели другого: чтобы русы выкупили столько пленников, сколько смогут, и убирались.
– Хан отрубит ваши глупые головы, – сложивши руки на груди, заявил попович.
– Почему? – осведомились степняки.
– Видите его? – Олекса показал пальцем на Добрыню.
Куманы не только подтвердили, что видят, но и цоканьем языков выразили восхищение.
– Он – самый маленький из народа исполинских людей-медведей, что живет в полуночных землях на краю Мрака, – не сморгнув, вывалил попович. – Они свирепые воины и могут сражаться даже без оружия, превращаясь в медведей. Когда они придут в степь, чтобы воевать с вами, их войско закроет весь окоем.
Добрыня счел за лучшее окаменеть.
– Зачем они придут воевать с нами? – поежились степняки, прикидывая величину исполинов.
– Об этом я и хочу говорить с вашим ханом.
После такого вступления дело сладилось самым скорым образом, хан Боняк велел привести русов пред свои очи. По пути через половецкое становище Олекса пошептался с Медведем:
– Ничему не удивляйся и молчи. Сделай свирепое лицо, смотри на хана. Будут угощать – отвергай.
– А если попросят обернуться медведем? – хмыкнул Добрыня.
– Обернешься. Чего тебе стоит.
Страшный хан Боняк, наводивший ужас на страны окрест степей, оказался коротконогим и толстым, похожим не на воина, а на жреца. На груди у него болтались волчьи лапы, на поясе – длинный кинжал в ножнах, сверкавших золотом. В свой шатер он русов не пригласил. Сели на маленьких подушках, раскиданных вокруг атласной скатерти. Хан привычно подогнул под себя кривые ноги, Добрыне пришлось примериваться так и эдак – сапоги оказывались то на скатерти, то на подушках. Боняк с настороженным любопытством разглядывал человека-медведя из полуночных краев.
Прислуживавшие рабы подали лепешки и мясо, разлили в кружки кислое кобылье молоко.
– Мне сказали, что приехали русы, которые хотят выкупить пленников, – перевел толмач слова хана. – Потом мне сказали, что русы грозят войной с неведомым народом. Зачем на самом деле приехали русы?
– Мы приехали за девицей знатного рода, похищенной твоими людьми из Киева. Среди пленников, которых показали нам, ее нет. Где она, хан?
– Девица? – хитро прищуренные до того глаза половчанина широко распахнулись. Он мелко захихикал, тряся жирными плечами. – Если бы она была девицей, я бы положил ее к себе на ложе. Но меня попросил об услуге ее муж, от которого сбежала его жена, непокорная кобылица.
– Какой еще муж? – опешил попович. – Может быть, ты украл не одну девицу и мы говорим о разных?
– Я знаю обо всем, что происходит в моем войске, – сердито хлопнул себя по коленям Боняк. – У меня нет двух девиц. Если бы великий каган Генрих заплатил мне за двух своих жен, я бы похитил двух. Но он дал мне половину золота только за одну.
– Каган Генрих? – повторил Олекса, пытаясь что-нибудь сообразить.
– Я везу ему жену, которую он не сумел держать на привязи, – самодовольно изрек хан. – Потому ее нет среди пленников. Или вы зря ехали, или вам придется выкупать других пленных.
– Так, значит, король Генрих просил тебя, хан, украсть для него из Киева княжну Евпраксию? – спросил попович, разом вспотев от догадки.
– Да, да, королеву Пракседу, – лукаво улыбаясь, подтвердил половчанин.
– И ты убежден, что она у тебя в руках? – Олекса тоже заулыбался, ощутив спокойную уверенность. Боняк сам себя перехитрит, надо лишь немного помочь ему.
– Слишком много вопросов, – рассердился хан. – Я хотел слышать от тебя, рус, другое. Расскажи, кто и почему желает воевать с нами.
– Сначала я скажу тебе, что сделает король Генрих, когда увидит, кого ему привезли. Он обзовет тебя дураком и не заплатит вторую половину обещанного.
– Почему?
– Потому что тебя обманули. Потому что Генриху нужна Евпраксия, а не Устинья.
– У меня нет никакой Устины! – по-волчьи оскалил зубы Боняк.
– Ты украл из Киева не сестру князя Мономаха, а дочь, – ощерился в ответ попович. – Княжна Устинья просватана за сына правителя медвежьего народа – за него. – Олекса не глядя кивнул на Добрыню.
Медведь тихонько рыкнул и подпустил свирепости в облике.
– И если мы вернемся в Киев без его невесты, – добивал хана попович, – считай себя и свое племя мертвым, хан.
Добрыня рыкнул посильнее и неразборчиво высказался в сторону поповича.
– Он говорит, что люди-медведи будут рвать вас зубами, – перетолмачил Олекса.
– Кто обманул меня? – наливаясь малиновой краской, спросил хан у своих мужей, стоявших вокруг.
Прочие вопли Боняка толмач не успевал или не хотел переводить. Хан, подскочив, принялся махать кинжалом, потом выхватил саблю у ближайшего половчина и чуть не отрубил ухо у другого. Олекса изо всех сил старался выглядеть хмурым, но губы то и дело принимались дергаться от смеха. У Добрыни свирепость, соединясь с интересом, образовала на лице выражение до того дурацкое, что поповичу сдерживаться стало совсем невмоготу.
– Хан! – крикнул он, встав на ноги. – Мы заберем у тебя столько пленников, на скольких хватит серебра, и будем ждать до утра. Если к утру твои люди не приведут княжну, мы уедем без нее. Ты знаешь, что будет после этого.
Они вернулись к пленникам и послали двоих отроков за мешками с выкупом.
– Почему ты сказал хану, что дочь воеводы – княжна? – спросил Добрыня, не сумев решить загадку.
– Дочь воеводы сейчас же отправилась бы на ложе хана, – сердито пропыхтел попович. – Из-за дочерей воевод не затевают войны.
Серебра, которое дал Янь Вышатич, достало на четыре десятка пленников и коней для них, купленных у степняков. Из монахов согласились выкупиться лишь двое. За остальных высказался Никон Малый, звеневший цепью на руках и ногах:
– Не тратьте напрасно ваше серебро. Освободите лучше кого-нибудь из этих несчастных. Если бы Господь хотел, чтобы мы были свободны, Он бы не предал нас в руки беззаконных сыроядцев. Прежде мы благое принимали из рук Господа – неужели не потерпим ради Него злой скорби? Когда Бог захочет, Он сам освободит нас.
– Как хотите, отцы, – смирился попович, отъезжая.
– Погоди-ка, милый человек, – окликнул его Никон. – Те двое, что увезли Нестора, говорили, будто их старшего брата убили в Киеве, а звали того Поромоном. Может, по этой примете найдете их.
– А для чего им Нестор?
Никон подумал, вздохнул:
– Может, на сердце что легло. Хоть одного, да спасли от рабства у поганых.
На рассвете к русскому стану подъехали половецкие послы.
– Хан согласен вернуть девицу за выкуп, достойный дочери князя.
Олекса швырнул им под ноги два тяжелых мешка с тремя сотнями гривен серебра.
Забава Путятишна, привезенная на коне, упала в руки поповича и разрыдалась у него на груди. Он гладил ее по голове, обнимал за плечи и говорил ласковые бессмысленные слова. Затем, отстранившись, дочь воеводы высушила слезы, тряхнула растрепанной косой и с достоинством молвила:
– Едем!
Отряд снялся с места и помчался по степи вперегонки с ветром.
– Разве никого иного не нашлось у моего отца, чтобы выкупить меня? – крикнула Забава Путятишна поповичу, обходя его на своем тонконогом жеребце.
– Другой бы не выкупил! – со злым задором ответил он. – Помнишь свои слова, боярышня? Ты сказала, что лучше тебе выйти за немытого половчина, чем за меня. Нынче твое желание могло сбыться, да вот беда – я помешал. А может, и не надо было?
– Не смей гордиться, что выкупил меня, отрок! – со звонкой досадой в голосе приказала дочь воеводы. – Без батюшкиного серебра что бы ты мог сделать?
Ее жеребец не сумел уйти вперед и скакал наравне с конем храбра.
– Не бойся, боярышня, твоей чести урону нет. Отроком я был, когда ты меня у Десятинной церкви целовала. А ныне я – княж муж в старшей дружине.
– Вот еще тоже, княж муж! – воротила нос Забава, торопя коня. – А что целовала я тебя – так это от баловства. Разве такой муж мне надобен?
– Что ж ты хану в жены не попросилась? – попович разозлился всерьез. – У Боняка и стать, и честь от всех степных князьков, и трапезует он на атласе, и почивает на бархате – не беда, что прямо на землю стелят. Он бы тебя с радостью младшей женкой сделал. Даже отдавать мне тебя не хотел, ни за какое воеводино серебро.
– Чем же ты убедил его? – проглотив обиду, спросила она.
– Да его не убеждать надо было, а разубеждать. Тебя ведь киевские отроки выдали поганым за сестру князя Мономаха. Боняку нужна была княжна Евпраксия Всеволодовна, чтобы сбыть ее королю Генриху, а вовсе не дочь воеводы.
– Меня приняли за эту бесстыжую?! – Забава Путятишна от гнева захлебнулась ветром. – Эту гордячку и волочайку?! Да как могли?.. Как смели те отроки?.. Выдать меня за дуру Апраксу?!
– Евпраксия не дура и не волочайка, – отрезал попович.
– Пошто защищаешь ее? – искренне удивилась Забава, повернувшись к нему. Ответ тут же вскочил ей на язык: – Потаскушка и тебя приворожила своим бледным личиком! Ведьма она, навка-оборотница! Чертовка! – Из ее глаз выпрыгнули крупные слезы. – Зачем веришь ей? Зачем смотришь на обманную красу?
Олекса в изумлении глядел, как катятся по щекам девицы искрящиеся адамантовые капли.
– Ее краса хотя бы не кусается, как твоя.
Забава вытерла рукавом слезы и резко натянула поводья. Конь, заржав, встал как вкопанный.
– Стой! – заорал Олекса отряду. Развернувшись, подъехал к девице.
Она уперла в него мрачно-надменный взгляд.
– А ну вези меня обратно!
– Ты что, Забава Путятишна, от полынного ветра захмелела? – поразился храбр.
– Вези обратно к поганым! Пущай отдают меня королю Генриху. Буду ему женой!
– Нужна ты ему будто, – примирительно сказал Олекса, чувствуя, как тает под ее горячим взором. – Поехали, Забавушка, – ласково попросил он. – В Киеве тебя отец заждался.
Он тронул ее руку, судорожно державшую внатяг поводья, сжал своей. Забава дернулась, конь шарахнулся в сторону.
– Не трожь! – велела дочь воеводы, раздувая ноздри.
Попович любовался ее раскрасневшимся от скачки лицом и гордым станом.
– И не смей говорить со мной, пока сама не позволю!
Жеребец, пущенный вперед, сорвался с места. Сильно озадаченный Олекса поехал в хвосте отряда. Скоро к нему, отстав, пристроился Добрыня. Проскакав молча несколько верст, Медведь подвел итог раздумий:
– Мается девка. Себе не берет и другим не отдает.
– А? – очнулся от дум попович.
– Люб ты ей, говорю.
– Да ну, – отмахнулся Олекса. – У меня другая на сердце.
– Прогадаешь с другой.
– Опять чуешь? – хмуро осведомился попович.
– Чую.
Степь по сторонам стремительно катилась назад, а впереди, на холме, уже маячил первый на обратном пути сторожевой разъезд. Русь встречала своих далеко от порога дома.