– Воевода Путята? – изумился он, прочтя первое имя. – И ведь меня попрекал, что жидов привечаю! А у самого рыло в пуху. Веришь ли, Коснячич, иногда побаиваюсь моего воеводу. Никогда не знаю, что у него на уме. – Проглядев список, князь затолкал пергамен под зарукавье. – С купчинами ты потолкуй. А боярам я сам разъясню, что негоже не платить князю мыто.
– Сделаю. Позволь, князь, совет дать.
– Говори, боярин.
– Ежели греки впрямь митрополита пришлют… Станет он совать нос туда и сюда…
– Не мнись, Коснячич, говори как есть.
– Обузить бы ему поприще, князь, чтоб тебе не досаждал своим поповским нравоученьем.
– Дельный совет, – одобрил Святополк, – да как его обузишь?
– Страви его, князь, с печерскими монахами. Пущай поборется с земляными червями. Их так-то просто не одолеть, за них немало из нарочитой чади вступятся. А все ж пусть потрудится. Тебе двойная польза – митрополита займешь и чернецов присмиришь. Они во всем тебе поперек встали, так надо монастырь тот разорить, а монахов разогнать. Сколько на Руси княжьих да боярских обителей – пускай в них селятся. А этот, ничейный, стоит на великую досаду тебе, князь. И время удачное для такого дела, пока они погорельцами живут. Запрети, князь, дружине и градским давать серебро на поновление монастыря.
– И умно говоришь, и глупо, боярин. Как могу запретить? Все равно что обратно Русь из крещеной в некрещеную превратить. Нелепо сие. Верить во Христа и являть благочестие – это нам от прадеда князя Владимира завещано. А чернецов присмирить я бы и рад, да ведь феодосьевы монахи от притеснений еще дерзновеннее делаются. Помнишь игумена? Если б я не велел держать его в затворе, он бы мне и из Турова укоризны слал… Однако ты прав, Коснячич. Митрополит будет мне занозой. Брат Владимир наверняка сойдется с ним близко и против меня настроит. А через митрополита и бояр, и градских к себе привлечет. Володьша обольщать умеет, когда хочет. На него и так уже с восторгами смотрят. Как же, страж Руси, гроза степняков! Воитель за землю Русскую! Князь-ратоборец! А Святополк киевский – так, прихлебатель, таракан на великом на столе. Стена подпиленная.
– Наговариваешь на себя князь, – заверил тысяцкий. – Против Олега черниговского ты Мономаха повел, а не он тебя.
Святополк Изяславич скроил кислую гримасу.
– С Олегом воевать – невелика честь. Оттого Володьша и бережется от такой войны. Братолюбивым хочет прослыть, ангельской чистотою сверкать. Того и гляди крылья отрастит, – брюзжал князь, ожесточаясь. – Вот бы ему те крылья подпалить!
– А не подпалить, так замарать, – с готовностью подсказал Наслав Коснячич. – Запятнать ангельскую-то чистоту, а князь?
Святополк долго и пытующе смотрел ему в глаза.
– Сможем ли?
– Дело нехитрое.
– Говори.
Тысяцкий подобрался, как рысь перед прыжком, даже замер на несколько мгновений. Только усы трепетнули в предчувствии добычи.
– Олег тебе, князь, и Мономаху крест целовал, а исполнять обещанного не торопится либо вовсе не хочет. Не замирили вы его, а, блазнится мне, только разозлили. Он теперь как тур, которого жалят оводы. Из Смоленска слышно, будто Олег, придя туда, хотел выгнать брата Давыда и сесть на его место. А не сумел оттого, что смоляне воспротивились. Ну да ты знаешь… С Давыдом он помирился и взял у него часть дружины, да пошел к Рязани. Чуешь, князь, отчего к Рязани да с большим войском?
– На волжских болгар идет? – сморщился Святополк.
– Ближе.
– На Муром? – выдохнул князь, загоревшись взором.
– А в Муроме-то сидит-посиживает сынок Мономахов! – в лад с князем воодушевился тысяцкий. – Из Курска пожаловал, на муромский стол сам себя посадил, Олеговых дружинников обидел. Может, конечно, статься, – размыслил Наслав Коснячич, – они миром уговорятся. Олег, сколько помню, крестил старших сыновей Мономаха… Надо бы тебе, князь, гонца к Олегу засылать, чтоб тайно обещал ему твою помощь в войне. А если к миру дело пойдет – чтоб порушил его, как сумеет. Воевать станут – Мономах заступится за своего щенка.
– Заступится ли? – промолвил князь. – Сомневаюсь я, Коснячич. Он и мне говорил, что Изяслав пошел на Муром от ветра в буйной голове, от злого советованья дружины. Прогонит Олег мальчишку – Володьша и ухом не поведет. Мы ведь под Стародубом сами хотели Олегу Муром дать.
– Ухом он, может, не поведет, когда мальчишка подобру-поздорову унесет из Мурома ноги. А ежели не унесет? – тысяцкий глядел на князя змеем-искусителем. – Ежели этот Изяслав повторит другого Изяслава, твоего отца, князь?
– Отец погиб в сече против того же Олега, – закаменев лицом, проговорил князь. – Восемнадцать лет назад.
– Мономах не простит Гориславичу гибели сына, – все настойчивее внушал тысяцкий, побелев от волнения. – Все братолюбие слетит с него как шелуха с зерна. Умоются оба в крови! А уж о митрополите Мономах и думать забудет. Решайся, князь!
Святополк сжал пятерней свиту на груди боярина, нависавшего над ним, жарко дохнул ему в лицо.
– Этот мальчишка родился в тот год, когда погиб отец. Мономах назвал сына Изяславом в его честь… Я не буду посылать гонца к Олегу. Ступай вон, Коснячич. С глаз долой!
Сильным толчком в грудь князь отпихнул тысяцкого. Взмахивая руками, тот отлетел к двери, втемяшился в нее задом и скрылся в сенях. Святополк Изяславич встал и, обходя палату, принялся вдумчиво гасить пальцами заплывшие свечи.
Оставшись в темноте, он громко, с натугой расхохотался.
16
Скачка на коне вытрясала душу третью седмицу. Ехали через всю Русь – немеряные пути-дороги забрали все силы, оставили в теле одну только боль. Тело превратилось в отбивную, и ему было все равно куда лечь – хоть на сковороду. И даже желательнее на сковороду, дабы скорее отмучиться и более ничего не чувствовать. Потому что и на самом мягком ложе боль во всех костях и суставах еще долго будет напоминать о том, как велика Русь.
В Рязани Нестор свалился с коня, дополз до охапки сена и, сомкнув веки, вновь оказался в седле. Бесконечная дорога стелилась под ноги даже во сне. Но далеко она не увела. Монаха грубо растолкали и велели куда-то идти. Он не имел представления, где находится и куда его ведут. Раздирая слипавшиеся глаза, заметил только, что двор обширен, многолюден и богато устроен.
В хоромах пришлось подниматься по лестнице. Нестор едва волочил ноги, пытался упасть, но подхватили, и наверху он оказался чуть жив. В таком виде предстал перед князем. Узнал того сразу – и по голосу, и по взгляду, в котором жила одержимость. Князь же смотрел на чернеца с брезгливым сомнением.
– Ну и зачем мне полудохлый чернец?
– Для чего-нибудь сгодится, князь, – бодро прозвучал ответ Мстиши Колывановича. – Это он с дороги задохлый, а так живучий. Мы с Вахрамеем доподлинно знаем. На вид он, конечно, не особо примечательный, зато на плечах не голова, а целая книжня. Опять же, князь Мономах доверял ему тайные дела. Ну, мы тебе говорили…
Князь Олег Святославич подошел ближе к иноку.
– Ты книжник?
– Нестор-книжник, – глядя ему в глаза, ответил чернец. – Некогда, князь, ты обещал повесить меня на дереве за ноги.
– Нестор-книжник! – Олег шлепнул ладонью себе по лбу. – Ну как же, помню. Это ведь ты составил житие святых князей Бориса и Глеба?
– Я, князь.
– Ты убедил моего брата Мономаха подражать Борису в братолюбии!
Взор Олега наполнялся все большим интересом.
– Я, князь, – тише ответил Нестор.
– И это ты поучал меня и брата будто власть имеющий, а князья перед тобой будто несмышленые дети.
– Я, князь… – едва слышно произнес книжник.
Олег резко развернулся к Мстише.
– Сколько вы заплатили за него половцам?
– Пять гривен – обычную цену раба.
– Скажу тиуну, чтоб выдал вам пятнадцать гривен.
Так же быстро он обернулся к Нестору.
– Отныне ты купленный раб. Мой холоп! Что хочу, то и сделаю с тобой.
– Ты мог сделать со мной что хотел еще тогда, в Чернигове, князь, – прошелестел губами Нестор.
– Вешать тебя на дереве мне нынче не любопытно. – Олег приставил палец к подбородку, с улыбкой задумавшись. – Будешь моим светочем веры и придворным хронистом, как у ромейских царей. Будешь составлять мне книги, для души спасительные и для ума усладительные… Да нет, пожалуй, сделаю тебя своим писцом, – передумал князь. – Сегодня мне как раз нужно отправить грамотку в Муром… Или нет?.. Ты ведь, кажется, миротворить любишь? Бориса и Глеба во образец ставишь. Только князь переяславский, Владимир Мономах, верно, забыл все твои слова про святого Бориса. На меня, брата своего, с другим братом войной пошел, из отчего града выгнал и своего посадника там посадил. Сына на меня натравил, Муромскую землю отнял. Пора ему снова напомнить о братолюбии. Ну, говори, пойдешь как раб мой мирить меня с Владимиром и Святополком?
– Кто же станет слушать раба, – безучастно промолвил Нестор.
Князь захохотал.
– А ведь верно! – тыча в монаха пальцем, он повернулся к отроку. – Кто станет слушать раба!
Мстиша улыбался, хлопая глазами.
– Значит, быть тебе при мне писцом, – решил Олег и ударил в ладоши, вызывая сенного холопа. – Пергамен и чернила! – приказал вошедшему, а Колывановичу велел: – Поди пока вон. После призову.
Холоп быстро принес потребное для письма.
– Садись и пиши, – сказал князь монаху. – Да смотри, не испорть пергамен, не то будешь наказан… Пиши. Чаду моего брата Владимира и сыну моему во святом крещении Изяславу, князю курскому, своею волею и безрассудством севшему на столе града Мурома. Велю тебе немедля выйти из Мурома и идти в землю отца твоего, куда хочешь, в Ростов или Курск. А это – земля моего отца, и сам хочу здесь сесть по закону русскому, и с отцом твоим заключить на это договор, как оба мы, я ему и он мне, целовали в том крест у Стародуба. Отец твой Мономах, выгнал меня из моего града, а тебе, отрок, молоко на губах не отерший и у меня на руках лежавший, не следует искать чужого и лишать меня отчего хлеба. Не надейся на многолюдство своей дружины, которую ты собрал против меня. Бог на моей стороне, и правда у меня, а не у тебя. Если же не послушаешь меня, твоего отца крестного, пожалеешь вскоре…
Рука монаха привычно чертила письмена, а душа трепетала. Прежде и доныне воевали на Руси и брат с братом, и племянники с дядьями, но такого, чтобы сын с крестным отцом, чьи узы по духу крепче кровных, еще не бывало. Случись такая война на Руси, вся земля содрогнется от ужаса и восплачет.
– Скажи, чернец, – обратился к нему князь, – что сделает Бог с Изяславом, если тот не покорится мне?
– Боюсь и думать о том, – горестно ответил Нестор. – За иные преступления не Господь карает, а сами себя наказываем своими грехами.
– Изяслав сам себя накажет? – переспросил Олег.
– Не сомневайся, князь, – с тихой тоской молвил книжник.
Олег открыл дверь и крикнул в сени, чтоб звали отрока. Мстиша Колыванович явился тотчас и с письмом был отправлен скорым гонцом в Муром.
– Князь, – попросил Нестор, – позволь мне найти приют в которой-нибудь монашеской обители. Хотя и имею теперь звание раба, но иноческое звание первее и выше.
– Хоть всю Рязань с округой обойди, – с насмешкой сказал Олег, – не сыщешь никакой обители. Тут и церквей-то – раз-два и обчелся. В челядню ступай. А не то на дворе живи, как хочешь…
Две седмицы Рязань вместе с князем пребывала в неизвестности – уступит ли Изяслав требованию Олега либо упрется, захочет воевать, как повзрослевший щенок со старым волчарой? Но на мирный исход мало кто рассчитывал. Нрав молодого Мономашича, заостренный, подобно мечу, воинственным курским боярством, был известен. Пока Олег сидел в Рязани, отовсюду шли вести, что по призыву Изяслава в Муроме собираются ратные отряды из Суздаля, Ростова, Ярославля и далекого Белоозера. Готовились к войне и дружинники Олега.
Она разразилась сразу после того, как отрок Колыванович привез ответное послание из Мурома. Грамота гласила: "Моя дружина исполчилась и не хочет иного. Жду тебя перед городом в поле. Сразимся".
Перед выступлением из Рязани Олег позвал к себе нового раба. Сидя на коне, бросил монаху письмо Изяслава.
– Любуйся, книжник, сколь братолюбия на Руси! Сын желает стать отцеубийцей. Вот как Мономах творит мир в Русской земле!
– Что ты хочешь, князь? – страдальчески спросил Нестор, сжимая в руке злополучный лоскут пергамена.
– Ничего, – отрывисто произнес Олег. – Бесплодна твоя проповедь о святом Борисе, и поучения напрасны… Пойдешь с войском, в обозе.
– Почему этот раб в монашеской рясе? – полюбопытствовал Ярослав Святославич, всюду сопровождавший брата. – И почему ты так зол на него?
– Бог отдал его мне в руки. А зачем не знаю, – мрачно ответил Олег. – Может быть, для того, чтоб он пил вино моей ярости…
Брегом Оки до Мурома чуть менее трехсот верст. Растянувшись вдоль реки долгой лентой, дружина и обоз подошли к древней столице дикого племени мурома в самом начале осени. Солнце еще плескало дневным жаром, а ночи тайком узорили листву огненными красками, торопясь обнажить леса, подобно нетерпеливому мужу, срывающему покровы с юной жены.
Еще не выйдя из леса, князь узнал от сторожи, пущенной вперед, что рать Изяслава стоит, как обещано, в поле недалеко от стен города. И рать эта велика, вдвое больше Олеговой.
Выстроив по берегу вооружившиеся полки, Олег Святославич сказал краткое слово:
– Я привел вас, чтобы победить. Так победим!
Рязанцы, смоленцы и черниговцы согласно выкрикнули славу князю и пошли на бой. Войско встало ратным порядком перед полками противника, натянутые тетивы согнули луки. Над полоскавшими стягами взметнулся свист посвистелей. Навстречу друг другу понеслись две тучи с тысячами жал, прошли друг дружку насквозь и накрыли обе рати. Поле огласилось воплями и ржанием коней. Обе стороны поливали одна другую стрелами, расстраивая порядки противника, пока не взгремели трубы – знак, что пора сойтись в сече.
Ярослав несся впереди левого полка, выставив копье. Это был первый бой в его жизни, и упоение битвой, бешеной скачкой, столкновением лоб в лоб, первой пролитой кровью врага заглушило все прочие чувства. Он кричал, сам не слыша себя, и ощущал свой крик только по сведенным судорогой мышцам лица. Он делал все то, что делали другие: увязнув в гуще сражающихся, бросил копье, рубился мечом, отбивался щитом. Смерти не ждал и не боялся, хотя видел ее вокруг. На него словно накатило безумие, спасавшее и от страха, и от неверных действий, которые могли погубить, – тело работало само, не прибегая к рассудку.
И вдруг все кончилось. Спасительное нечувствие схлынуло, разум вновь подчинил себе тело, и рот князя наполнился горькой слюной страха. Он увидел не чью-то, а свою смерть. Стрела, метившая в него, была далека, их разделяло пространство сечи, но ему казалось, что лучник находится совсем близко, в десяти шагах. За челом лука он увидел лицо стрелка и за мгновенье разглядел его во всех чертах. Лицо отрока было безусым, полные губы подрагивали в усмешке, и глаза с длинными ресницами под налобником шлема… принадлежали девице.
Ярослав увидел и то, что она заметила его догадку. Уголок ее губ дернулся, а глаза сощурились. "Не надо! – молча взмолился Ярослав. – Не убивай меня!"
О девах-воительницах, сражавшихся наравне с мужами, он слышал только сказки, которые рассказывала старая Брунгильд. В этих сказках всегда говорилось о такой седой древности, которую и представить невозможно, потому что тогда еще не пришла на землю Христова вера. Но Ярослав давно понял, что на Руси седая древность со своими темными богами еще не кончилась и вряд ли уйдет скоро. А значит, и воинственные девы здесь не удивительны.
Он не знал, чем может умолить ее. И выпалил первое, что легло на душу.
– Я возьму тебя в жены! – прокричал он, не надеясь, что она услышит его.
Но ведь она могла прочесть его крик по губам. И снова усмешливо дернула уголком рта. И опустила лук. И развернула коня. А напоследок глянула так, будто отпечатала: "Я напомню тебе твои слова".
Через миг Ярослав потерял ее из виду. Оглянувшись, он понял, что пропустил перелом в битве. Муромская рать была опрокинута и бежала через поле – иные к лесу, прочие к городу. От одного к другому в Олеговом войске передавалась весть – убит Изяслав, сын Мономаха, князь курский.
Тех, что ушли лесом, не стали нагонять. Рязанская рать на хвосте у разбитого врага вломилась в Муром. Теряющих на ходу оружие кметей Изяслава били в спины, хватали, сдергивали с коней, вязали. Последним, знаменуя победу, в город въехал Олег Святославич, облаченный в княжье золоченое корзно поверх кольчуги и шапку вместо шлема. Медленным шагом, оглядывая пленных и мертвых на улицах, правил коня к детинцу. За ним ехал Ярослав, жадно и любопытно вертел головой, рассматривая схваченных муромлян. Спешась за стеной детинца, Олег торжественно перекрестился на церковную маковку и поклонился в пояс.
Вслед за победителями вели понурого коня с телом Изяслава, без всякой чести мешком положенного на седле. Олег глянул на него мельком и распорядился увезти в единственный муромский монастырь у Спаса на Бору.
– Жаль погубленной юности, но он сам выбрал это, – молвил князь, надев шапку.
– Что с пленными сделаем, князь? – спросил боярин Иванко Чудинович. – Много взяли, пять сотен или более наберется. Муромлян, я чаю, среди них меньше, чем ростовских людей.
– Заковать всех и в ямы, – коротко отрезал Олег Святославич.
– Своих ростовских дружинников князь Мономах с тебя стребует.
– Пускай требует. Не его воля здесь, а моя.
– В Муроме сядешь, князь? – поинтересовался Колыван Власьич, из-за плечей которого выглядывали Вахрамей с Мстишей. – Город торговый и небедный, но тебе здесь невелика честь. Не пощупать ли нам Ростовскую землю? Мономах у тебя Чернигов отнял, а ты у него отбери Суздаль.
– Владимиру так и эдак теперь воевать со мной, – убежденно сказал Олег. – Поглядим, чья пересилит.
– А ты не гляди, князь, – с задором выкрикнул из-за спины отца Вахрамей. – Ты руку протяни да возьми себе Мономаховы города. А просто глядеть небось скушно!
– Зубастые у тебя сынки, Колыван, – рассмеялся Олег.
– Моя выучка, – похвалился боярин и, повернувшись, взял старшего за ухо. Сказал тихо: – Не лезь вперед отца!
Князь ушел в хоромы, прихватив с собой одного Ярослава. Здешним холопам уже велено было готовить пир на всю дружину. Олег прошелся по терему, где никогда не бывал и где жили большей частью не князья, а их посадники. Набрел на робеющего ключника.
– Много ль моего имения утекло в Переяславль, пока Изяслав княжил? – осведомился князь.
– Нисколь не утекло, вся дань тут оседала, – затрепетал раб. – Позвать тиуна, хозяин?
– После, – отмахнулся Олег. – Не до того мне. Снаряди холопа пошустрее в дружинный обоз, там пусть разыщет чернеца Нестора и велит ему быть ко мне. Да поскорее!
Князь сел на кресло в светлице, где советовался со своей дружиной юный Изяслав, откинул голову и устало прикрыл глаза.