Даже песий брех затих.
– Кто ты, назовись! – потребовал Ярослав, взявшись за рукоять меча на поясе.
– Здешний епископ я. Леонтием зовут.
– Епископ? А тут что делаешь?
– Да получается, то же, что и ты. Сторожу эту землю.
– Хм, епископ, – покрутил головой князь. – Что же ты, епископ, не своим делом занят? Язычники идолам кланяются, Христа не знают, а ты по глухим снегам бродишь. Людей крестить кто будет?
– Да ты сам возьми и окрести свою землю.
– Я? – страшно удивился Ярослав, и даже тон переменил: – Не умею я, владыко… И земли своей нет.
– Вот что, князь. Забирай-ка ты своих воинов и ступай обратно.
Ярослав подивился властности, прозвучавшей в словах епископа.
– Без вестей о новгородцах не уйду.
– Будут тебе вести. Князь Мстислав уже близко. Скоро прискачут твои дружинники, что встретили на Волге новгородскую сторожу. Ваших даньщиков новгородцы похватали.
– Откуда знаешь? – всполошился Ярослав.
– Да выходит, я получше тебя здесь приглядываю. Побежишь ты, князь, к Ростову, а оттуда с братом до самого Мурома. Брат твой побежит и далее, но ты с ним больше не ходи, оставайся в Муроме. Понял меня?
– Да что уж непонятного, – пробормотал князь, ничегошеньки не поняв. – А откуда ты все это…
– Ступай с Богом, – благословил его перстами владыка. – Запомни, что эта земля отдана роду князя Мономаха.
– Владыко… – прошептал князь, вдруг ощутив благоуханье цветущего сада.
Леонтий отступил на шаг и скрылся в ночной тени. Возвращаясь на двор, где стоял постоем, Ярослав вдруг понял, что смущало его все время разговора. Странный епископ одет был не по-зимнему в одну лишь рясу и маленькую шапочку-скуфью. У самого князя, когда добрался до дома, зуб на зуб не попадал от мороза.
Слова старца стали сбываться на другой же день. Вернулись сторожевые разъезды с полными горстями вестей. Ярослав сел на коня и поспешил к Ростову.
Олег стоял с полками на поле перед городом. Рассказу о старце он зло посмеялся.
– Новгородцы сведали, где ты стоишь, и подослали обманного попа. А ты уши развесил. Нет в Ростове никакого епископа Леонтия, здесь над попами начальствует переяславский Ефрем.
– Зачем подослали, если он правду сказал? – горячился Ярослав. – Князь Мстислав идет с большим войском к Волге и твоих даньщиков повязал, повоз отнял.
– Устрашить хотели, – процедил Олег. – Что же, так и сказал: побежите до самого Мурома и далее?
– Сказал.
– Морок это, княже, – влез в разговор праздно шатавшийся волховник. – Пискупа Леонтия ростовские люди давно извели, он уже и в могиле сгнил. Навий дух то был.
– А ведь верно, – озадаченно вспомнил Олег, – был в Ростове епископ Леонтий.
– Тот, что в церкви лежит? – с трепетом спросил Ярослав. – Чего же ты ждешь, брат?!
– Я ни живым, ни покойникам не верю, – огрызнулся Олег. – Однако если Мстислав еще за Волгой… – убавил он пыл, – так зачем мы в поле зря стоим, мерзнем?
В скором времени над станом, пугая ворон, разнесся рев охрипших на морозе труб. Дружина поворачивала назад, к Ростову.
19
"Изяслав убит! Быть тебе на киевском столе, князь!" Дружинник, выкрикнувший дерзкие слова в горячке боя, пропал бесследно. В памяти осталось только его лицо – неприятное своей наглостью и черными глазами, в которые смотреть – будто в бездну заглядывать. И тянущее душу чувство ожидания – когда? как?
На дружинном мятле везли в город убитого в сече князя. Едущий рядом с Мономахом отец, опечаленный смертью старшего брата, говорит ему: "Видишь, сын, как повернула судьба. Твой теперь Чернигов. А даст Бог, потом и в Киеве вокняжишься". Владимир Всеволодич смотрит на пронзенное копьем тело Изяслава, и ком в горле душит его. Везут на плаще его бездыханного сына Изяслава, чтобы заколотить в гробе и погрести неведомо где, вдали от родительских слез и воздыханий.
"Киевский стол будет твоим, князь". Слова дерзкого кметя повторил печерский инок Никита, недавно прослывший большим знатоком книг и прорицателем. Мономах пришел к нему в пещерный затвор и попросил сказать без утайки, что ждет его. "Мне открыты пути", – оторвавшись от книги, строго молвил чернец, у которого и длинная борода не могла скрыть несолидной юности.
Стены темной пещеры раздались, превратившись в светлые княжьи хоромы. На князя кротко и печально смотрела монахиня. "Не Олег, а ты сыноубийца! Ты виноват в гибели нашего сына. Не говори, что любишь Бога, тогда как брата своего гонишь, потому что твои слова – ложь. Душу свою губишь…"
– Гида… – застонал князь, пробуждаясь от сна.
Владимир сел на ложе, влажном от пота.
– Зачем она так сказала? – сжимая голову кулаками, спросил он и не нашел ответа.
Холопы подали умыться и одеться. Вслед за холопами в почивальню проник тиун с куском бересты в руках, на котором записывал дневные дела.
– На рассвете из Киева приехал новый пискуп для Новгорода Никита, из печерских чернецов. Желаешь ли видеть его, князь?
– Как? Никита? – тряхнул кудрями Мономах. – Желаю и немедленно. Пригласи епископа к трапезе.
И добавил тихо:
– Сон в руку…
Того чернеца, напророчившего ему киевский стол восемнадцать лет назад, он никогда больше не видел, но теперь узнал сразу. Разве что важности в нем поубавилось, а появилась простота во взгляде, и борода более шла этому благообразному зрелому мужу, чем прежнему юнцу. Благословив княжью трапезу, новгородский епископ надломил хлеб и стал есть его маленькими кусочками. Князь, также не любивший сложных застолий, насыщался простой кашей с мясом.
Прежде всего Владимир Всеволодич выспросил у монаха про его епископство. Прежний новгородский владыка помер еще летом, а Никиту успел поставить на кафедру митрополит Ефрем. Новый киевский митрополит Николай хотел было отменить это поставление, а самого Ефрема без промедления понизил в сане – низвел переяславскую митрополию до епископии. Отныне был только один митрополит – всея Руси. Но за Никиту вступился князь Святополк. Многим в Киеве был памятен давний случай. Затворник Никита послал тогдашнему киевскому князю Изяславу свое прорицание: в Новгороде нынче убит-де князь Глеб, скорее отправь, княже, своего сына Святополка на новгородский стол, чтобы не заняли другие.
– Ты, владыко, и мне дал свое предсказание, – произнес Мономах, дивясь тому, что беседа сама легла в нужном направлении.
– Не помню, князь, – качнул головой епископ. – Многим я тогда пустые посулы раздал. Забудь и ты о том, что я тебе наговорил.
– Почему же пустые? – не хотел верить Владимир Всеволодич.
– Потому, князь, что впал я тогда в жестокий соблазн, – покаянно вздохнул Никита. – Юн был и неразумен, не послушал игумена и затворился самовольно в пещере. Думал, будто отражу все бесовские нападения и ни за что не повторю брата Исаакия, пострадавшего в затворе от нечистых духов. Хотел великий подвиг на себя взять, чтобы Бог дал мне дар чудотворения и чтобы сделаться известным среди людей. Когда ты приходил ко мне, то не видел в пещере ангела, под обличьем которого прятался лукавый бес. И никто его не видел, только я один. Но и я видел ангела, а не беса, и потому верил ему. Он же и делал все эти пророчества, которые я оглашал всем приходящим ко мне. А тебе, князь, о чем он сказал?
– Что сяду на киевском столе.
Никита удрученно отложил хлеб.
– Нечистые духи не могут знать будущего, а пророчествуют лишь о том, на что сами подбивают людей. Подбили, к примеру, заволочскую чудь убить новгородского князя Глеба – и тут же сообщили о том мне. А быть ли тебе на киевском столе – в том один Бог волен. Рассуди сам, князь, откуда бесам знать Божью волю?
– Не от одного тебя, владыко, я слышал эти слова, – недоверчиво и раздраженно бросил Мономах, доскребя кашу.
– Не пытай меня, князь, – смиренно попросил епископ. – Слава прозорливца давно от меня отлетела, и слава Богу.
– Как же ты избавился от нее?
– Братия наша печерская, отцы блаженные и богоносные, почуяв неладное, молились за меня. Беса отогнали, а меня из пещеры вынули ослабевшего разумом. Ничего не помнил из того, что было, и даже книжную грамоту забыл напрочь. Едва вновь читать научился. Но с тех пор уж ни на шаг не выходил из послушания отцам и игумену. Вот и епископом не хотел быть – лишь по послушанию принял сан.
– Хорошо тебе, владыко, коли тебе дают власть, а ты еще сомневаешься, брать ли ее. Хотел бы я, чтобы и у меня так было, – усмехнулся князь.
– Господь наш – Бог вселенной, что захочет, то во мгновение ока сотворит, – отвечал епископ. – Он, владыка жизни и смерти, отдал Себя на оплевание, хулу и битье, и на самую смерть. А мы что такое? Грешные и слабые люди. Сегодня живы, завтра умерли, сегодня в славе и чести, завтра в поругании и в гробу, и все имение наше другим отойдет. Посмотри на отцов и дедов: на что им теперь накопленное в земной жизни? Только то нынче имеют, что скопили в своей душе благими делами. Помысли об этом, князь.
– Так ты тоже думаешь, владыко, что я гублю свою душу?
– Я не говорил того.
Владимир встал из-за стола, пряча разочарование.
– После обедни сяду думать с дружиной. Приходи и ты, владыко.
– Благодарствую за доверие, князь, – поклонился Никита.
Мономахова дружина стояла в Смоленске третью седмицу. Когда выходили из Переяславля, князь был полон решимости. Часть рати шла берегом Днепра, другая плыла на лодьях по свинцовым водам реки. За Смоленском река стояла уже подо льдом, и эта пустяшная преграда, которую в ином случае Мономах не заметил бы, вдруг охладила его пыл. Князь более прежнего впадал в тяжкие раздумья, искал одиночества в терему и в церкви. Дружинную думу, куда пригласил епископа, он собрал впервые за все время в Смоленске.
Княжи мужи, засидевшиеся на полпути до войны, убеждали Мономаха идти на конях к Ростову и закончить начатое дело победой над Гориславичем. Им невнятны были душевные метания князя. Владимир Всеволодич, получив на днях еще одну грамоту от Мстислава, отмалчивался, будто в совете у него сидели не испытанные бояре, а несмышленые отроки.
– Князь, – первым взял слово воевода Ратибор, – то, что мы сидим здесь без дела, не прибавит чести ни тебе, ни твоим мужам. Всю честь заберет себе твой сын Мстислав со своей дружиной. Ростов близко, а мы как бабы уселись при дороге. Еще немного посидим – и забудем, зачем шли. Пойдем обратно – и засрамят нас в Киеве, а в Переяславле будут шептаться за твоей спиной. Плох, мол, стал князь, обабился, размягчел, не может свою землю отстоять. И что за отец он, ежели не хочет взять достойную виру за гибель своего детища? Так люди скажут, князь, и твоя дружина первая в том будет.
– Я тебя выслушал, воевода, – с каменным лицом произнес Мономах. – Все ли вы, мужи бояре, думаете так же?
– Прости, князь, – порывисто вскочил с места Георгий Симонич, – но ты и впрямь чудишь.
– Неразумно творишь, князь, – подтвердили бояре.
– Олег твою землю обложил данью и твоих воинов в заточении держит, да еще замышляет захватить Новгород.
– К тому же приласкал возле себя волхва и слушает богомерзкие словеса.
– А глядя на него, и полоцкий Всеслав зашевелится.
– И вас я выслушал, мужи бояре, – изрек Мономах. – Теперь ты, владыко, молви слово. Тебя тоже прямо касается, коли речь зашла о Новгороде.
– Нынче за трапезой, князь, я тебе все сказал. Но если желаешь, повторюсь. Лучше и прекраснее всего братьям жить в мире. Сказано: если не простите прегрешений брату, то и вам не простит Отец небесный. Не заставляй, князь, Олега ожесточаться сердцем. Он ведь, думаю, пошел в твою землю из опасений, что ты будешь мстить ему за сына, чтобы заведомо укрепиться и усилиться. А простишь ему кровь своего чада, и он усмирится. Так разумею, князь.
– Как же, усмирится Гориславич! – фыркнул Георгий.
– Его усмирять надо как полоцкого Всеслава, – зашумели бояре. – Огнем и мечом.
– Мстислав, слыша тебя, владыко, был бы доволен, – перекрикнул их князь. – Да и он придется тебе по сердцу, коли так.
Княжи мужи насторожились.
– А что Мстислав?
– Понуждает меня к миру с Олегом, – объявил Мономах. – Написал в грамоте, что нужно возложить суд на Бога и не мстить, а помириться и договориться. Еще написал, что если на Руси будет раздрай, то сами же погубим свою землю. У Руси немало врагов – налетят со всех сторон как коршуны на кровавый пир. Тот же Всеслав постарается, и ляхи обрадуются, а о половцах и говорить не стану.
Княжи мужи удивленно примолкли. Посреди тишины прозвучала горькая досада:
– Он твой сын, князь, – сказал воевода Ратибор.
– Добрый сын, – согласился епископ Никита.
– Мстислав по молодости и неопытности написал так, – возразил Степан Климятич. – На Руси порядок должен быть, тогда и враги не порадуются.
– Сперва и я так думал, – молвил Владимир. – Но теперь хочу так же смириться. Хочу избегнуть войны, потому что мир на Руси мне дороже чести. Где мир, там и порядок. Говоришь, воевода, что Киев и Переяславль будут смеяться надо мной? А может, они скажут, что князь Мономах избавил русскую землю от лишней крови?
– Не верю я, князь, что без войны обойдется, – заявил Ратибор.
– Князь! Дозволь и мне вставить короткое слово.
Бояре дружно повернули головы к беловолосому старцу, сидевшему на совете по приглашению князя безо всякой, по их мнению, надобности.
– Говори, Янь Вышатич.
– Твоя дружина нужна здесь, в Смоленске, чтобы стеречь полоцкого Всеслава, буде он захочет повторить свои прежние походы на Новгород. А вместо тебя в Ростов пойду я. Мне все равно туда идти ради дела, так могу и послом твоим быть.
– Найдутся послы и покрепче, – недовольно высказалась дума.
– Ради какого дела, боярин, идешь в Ростов? – поинтересовался Мономах.
– Ищу книжника Нестора, которого выкупили из половецкого плена и увезли дружинники Олега.
– Нестор был в плену у поганых? – потрясенно воскликнул князь. – Я не знал о том!
– Нашелся Нестор! – обрадовался Никита. – Хвала Господу!
– А ты, князь, положись на Бога, – продолжал старец, – и жди вестей. Да неплохо было б тебе для большей сговорчивости Олега призвать к себе союзных половцев, которых ты посадил на своей земле.
– Кого дать тебе из моей дружины, Янь Вышатич? – подумав, спросил Владимир Всеволодич.
– Есть у меня один храбр в подмогу. Пожалуй, его и хватит.
– Дам тебе сотню отроков, боярин, и езжай с Богом к Олегу, – подытожил князь.
Княжи мужи оскорбленно безмолвствовали.
20
Придя в Ростов, Олег Святославич не задержался в нем надолго. Сторожи приносили худые для князя вести. Новгородская рать двигалась скорым шагом, уже заняла крепостицу Кснятин возле Шернского леса. Оттуда до Ростова несколько дней пути.
Когда новгородцы появились у стен ростовского детинца, воевать тут было уже не с кем. Олег, досадуя и злясь, но не решаясь на бой, отвел дружину к Суздалю. Больше всего злился на брата Ярослава, накаркавшего это позорное бегство.
– Не вини меня, брат, – насупился тот, – за то, что ты слабость свою принял за силу, а теперь разочаровался.
– Не воздал ты, княже, чести богам, – тянул свое волхв, – за то, что даром, без боя, получил Ростов. Не исторг из града скверных попов и церкви их не попалил. А исполнил бы обещанное…
Олег, взъярясь, вцепился в вотолу кудесника, рванул на себя.
– Без боя взял, без боя и отдал. Своих обетов на меня более не вешай!
– Богам нужны дары! – Беловолод дал ему отпор суровым взглядом. – Принеси жертву, княже.
– Тебя велю принести в жертву, – сердясь, обещал Олег. Обещал и брату: – Из Суздаля уж никуда не побегу.
Однако слова неведомого старца, явившегося Ярославу, гнули волю князя в дугу. И в Суздале он долго не просидел. Новгородцы торопились догнать его. В летнее время Олег бы еще попытался оборонить град, укрытый с трех сторон реками. Но теперь лед вымостил подходы к валам со стенами, а каково томиться в осадном сидении, князь уже испытал в Стародубе.
– Вот и кончилось мое ростовское княжение, – усмехался сам над собой Олег. Он стоял на стене детинца и прощально смотрел на речку Каменку, блиставшую на солнце серебряной броней. – Чем отпраздновать это завершение? Чем отблагодарить братца Володьшу за щедрость и гостеприимство?
Справа из-за стены виднелись темные кровли посада, высокими столбами стояли печные дымы. Суздальцы, в отличие от ростовцев, показали ему зубы, когда он натиском брал их город. Нашлось много противников и на посаде. Уже после, войдя в ворота, он силой смирил градских. Одних посажал в темницы, других ограбил и выгнал.
Не хотелось князю, чтобы суздальцы радовались его посрамлению.
– В полон взять их, что ли? – размышлял Олег. – Кого не продам в Муроме, тех отошлю весной в степь.
– Отяготимся рабами, князь, – отсоветовал боярин Колыван Власьич. – Мстислав за полоном пуще погонится, не уйдем от него. Да и тут время потеряем. Уходить надо.
– Запали город, княже! – вдохновился Беловолод. – Отблагодари суздальцев огненным знамением.
– А что! – задумался Олег. – И отблагодарю!
– И новгородцам пристанища не дашь, – одобрил боярин. – Повернут вспять от пожарища.
– К делу, Колыван, – заторопился князь…
Последними занялись пламенем Дмитровские ворота, которыми покинула город дружина. Перейдя по льду реку, Олег остановился последний раз посмотреть на Суздаль. Скакали, догоняя своих, отроки, пускавшие в городе красного петуха. Пожарище разрасталось, обводя заревом небо над городом. Из заборол высовывались языки, плескали на ветру как алые стяги.
– Зачем, брат? – уныло спросил Ярослав, ужасаясь зрелищу.
– А разве в латынах не жгут неприятельских градов? – желчно спросил Олег. – Король Генрих воюет небось не молитвой и не крестом смиряет своих князей.
– Генрих еретик, а ты христианин. Тебе бы жалеть человеческие души.
– Убирайся в Смоленск и там подпевай на богомолье брату Давыду, – озлился Гориславич. – Но тогда и Мурома себе не требуй.
– Я останусь с тобой, – упрямо молвил Ярослав.
Хвост дружины уже скрылся в ближнем лесу, через который шла дорога. У реки остался один волхв. Он досадовал, что князь не вспомнил о заречном монастыре, хотя тот стоял на виду и крестом упирался в небо. Его тоже следовало сжечь дотла – вымести прочь чернеческий дух, очистить место, где прежде поклонялись Велесу.