- Воистину так, добрый Гуго, - несколько покровительственно улыбнулся де Пюи, - наслышан о ваших подвигах у источника. Нет для рыцаря задачи благороднее, чем защищать безоружных христиан. К сожалению, здесь, в Святой Земле, наши рыцари порою забывают об этом, предпочитая защищать свои замки. Так что вы, Гуго, не только спасли множество жизней, но и успели подать замечательный пример всему воинству Христову в Палестине.
Польщённый Гуго не смог скрыть довольной улыбки, не зная, что ответить на столь драгоценную похвалу, и тогда печальный Роланд задал, наконец, вопрос, вертевшийся у него на языке с самого начала разговора:
- Скажите, благородный де Пюи, не тоскует ли ваша рука по мечу, не слышите ли в своей душе музыку боя?
- Тоскует. Слышу. Но я - монах.
- А как бы нужен был Святой Земле ваш меч, де Пюи, - вставил Гуго, не осознавая, что его комплимент граничит с оскорблением, - ведь вы - герой иерусалимского штурма! Союзник самого великого Готфрида!
На восторженного Гуго было невозможно обижаться, и де Пюи лишь молча улыбнулся ему в ответ, но в этой улыбке было столько затаённой боли, что Гуго сразу же почувствовал свою бестактность:
- Я понимаю, Раймонд, понимаю. Вы - монах, вы дали обет никогда не брать в руки оружие.
- Монахи не дают такого обета, - де Пюи улыбнулся ещё более скорбно.
- Вот как? Я не знал. Почему же монахи из рыцарей не воюют? Ведь на Святой Земле так не хватает рыцарей!
- Впервые слышу такой вопрос. Монахи не воюют, потому что они монахи. Мы слуги Христовы, а убийство - грех.
- А как же рыцари? Ведь мы тоже христиане! Значит, сражаясь во славу Господа нашего, мы совершаем грех? А священники и монахи, благословляя нас на бой, благословляют на грех? Когда вы с Готфридом освободили Иерусалим, должно быть, пролили немало сарацинской крови. Значит, грешно было освобождать Иерусалим?
- Если ты не успокоишься, Гуго, твои раны откроются, - было заметно, что де Пюи едва сдерживается. - Ты странный юноша, Гуго. Никогда и ни от кого я не слышал таких речей.
- Королю Балдуину моё предложение о защите паломников тоже показалось очень странным. В вашем королевстве не принято заниматься такой ерундой. Готов признать, что я ничего не понимаю в делах королевства, но объясните же мне, наконец, в чём я не прав? Почему слуги Христовы не могут обнажать свой меч против врагов Христовых?
- Потому что у каждого - своё дело. Рыцарь - сражается, монах - молится.
- Но я и сражаюсь, и молюсь. Я делаю оба дела. А почему вы не можете и молится, и сражаться?
- Ты сведёшь меня с ума, неразумный юноша!
- А ваш разум - в чём?! В том, что, прекрасно владея мечём, вы позволяете безнаказанно резать паломников, предпочитая оказывать помощь тем, которые случайно останутся в живых? Я тоже чуть не сошёл с ума, когда увидел горы трупов у источника. Это были мёртвые пилигримы, которых никто из иерусалимских героев не захотел защищать. А вы могли! Один такой рыцарь как вы, Раймонд, стоит трех таких, как я. Вы так и не объяснили мне, почему монах не может защищать христиан с оружием в руках.
Если бы Раймонда де Пюи разом пронзили десять стрел, он и то не испытал бы такой боли, которую причинили ему слова Гуго. Раймонд был настолько потрясён, что совершенно не воспринял оскорбительность слов этого мальчишки. Его мучительно терзало ощущение глубокой правоты юного рыцаря. Немыслимой и неслыханной правоты. А ведь этот израненный мальчишка-герой всего лишь вслух произнёс то, о чём не принято говорить. Нет, ещё хуже - о чём не принято думать. А мальчишка и думает, и говорит, и делает. Неожиданно на Раймонда нахлынул его старый кошмар, который впервые пришёл к нему не во сне, а наяву - он очень явственно почувствовал, что тонет в безбрежном и бездонном море крови - тяжёлые рыцарские доспехи тянут его ко дну. Он, как всегда в минуты посещения этого кошмара, почувствовал себя мёртвым и сказал голосом, который мог принадлежать только мертвецу:
- Ты многое видел, юноша. Но ты не видел того, что видел я. И не дай тебе Бог.
Раймонд де Пюи вышел из комнаты странной, неестественной походкой, как будто его ноги были деревянными.
* * *
Роланд ни разу не вмешался в словесное сражение Гуго и Раймонда, но он ловил каждое их слово. Они говорили о самом главном вопросе его жизни. Здравая житейская правота Гуго была для него живительной. Конечно, у Гуго не было ответов, но он обладал удивительной способностью ставить вопросы так, как их никто не ставил. "Действительно, - подумал Роланд, - на чём основано убеждение, что монах не может сражаться? Разве я хоть раз слышал внятное богословское обоснование этого всеобщего убеждения? Мы с Гуго спасли жизнь восьми паломникам. Рыцарь де Пейн совершил подвиг, а монах Роланд совершил грех? Нелепость. Но тогда и отчаянье от совершённого греха - нелепость. Я не убийца. Я воин-монах".
Приходя в себя, они молчали больше часа, пытаясь переварить то, о чём шла речь. Наконец, Гуго решил поделиться главным из своих выводов:
- Ты знаешь, брат Роланд, я хоть и не монах, но ведь я все последние годы жил согласно монашеским обетам, которых, впрочем, не приносил. Я сохранял целомудрие. Я выбрал добровольную нищету и даже решил не прикасаться к деньгам. Деньги - у моего оруженосца, и я позволил ему иметь их ровно столько, сколько необходимо для нашего пропитания. С послушанием у меня похуже, но это лишь потому, что мне пока не у кого находиться в послушании, а так - я готов. Я был бы счастлив принести монашеские обеты и если даже их не примут, мне никто не запретит их соблюдать. Мы с Жаком живём, как братья, то есть как и положено монахам.
Сердце Роланда живо откликнулось на последние слова Гуго. Он рассказал про свою мечту о создании подлинного монашеского братства и о том, как им с отцом Робертом удалось это осуществить. Гуго растрогался, его очень увлекли идеи Роберта и Роланда. Он рассказал про свою мечту - о достижении Царствия Небесного. Роланд так же в свою очередь расчувствовался. Их мечты сразу же слились в одну и они поняли, что навеки стали духовными братьями.
Гуго принимал решения быстро. Вскоре он произнёс слова, определившие всю его дальнейшую жизнь:
- Кольчуга приросла ко мне, но я готов надеть поверх неё монашескую сутану.
Неторопливый в решениях Роланд тем не менее сразу же откликнулся на порыв обретённого брата:
- Сутана приросла ко мне, но я готов надеть поверх неё рыцарскую кольчугу.
* * *
Раймонд де Пюи больше не заходил к ним. Через неделю Гуго и Роланд оправились достаточно, чтобы встать на ноги. Оба они испытывали большую неловкость перед де Пюи, которого Гуго, совершенно того не желая, видимо, очень сильно обидел. Они отправились искать госпитальера, что не составило большого труда.
- Рад видеть, что вы оба уже встали на ноги, - де Пюи улыбнулся с большой тоской.
- Простите меня, доблестный де Пюи, за те неразумные слова, которые я вам наговорил.
- Ваши извинения приняты. Поймите, Гуго, что я не трус, который прячется от боя в богадельне.
- Да что вы, Раймонд. Я восхищаюсь мужеством рыцаря, который вместе с Готфридом шагнул на иерусалимскую стену. Я совершенно не имел в виду ничего такого. Если вы больше не сердитесь, мы с Роландом очень просили бы вас рассказать о штурме.
- Ну что ж. Я никогда и никому не рассказывал об этом кошмаре. Другие участники штурма, уверяю вас, тоже весьма не любят о нём вспоминать. Но, видимо, пришло время. Может быть, тогда вы поймёте меня.
* * *
Насколько мне известно, в Европе до сих пор судачат о том, что крестоносцы напрасно освобождали Иерусалим. Дескать, христиане, проживавшие в Святом Граде, находились в полной безопасности, никто их за веру не преследовал и вообще пальцем не трогал, а потому ни в каком освобождении они не нуждались. Если вы слышали что-нибудь подобное - не верьте. Это ложь. Положение иерусалимских христиан, когда мы подходили к стенам Святого Града, было воистину ужасным. При арабах местные христиане может быть и жили в относительной безопасности (и то лишь относительной), но когда город завоевали турки жизнь иерусалимских христиан превратилась.
Церкви Иерусалима ежедневно подвергались жестоким нападениям. Порою неверные врывались в церкви прямо во время богослужения. С бешенными криками они опрокидывали священные сосуды и топтали их ногами, избивали священников, подвергали их изощрённым оскорблениям. Иногда забирались на алтари и дико гоготали. У какого христианина не содрогнется сердце, когда он узнает, что на алтарях, где находились Святые Дары, ныне восседают разнузданные богохульники. Иступлённое варварство этих нехристей являлось во всей силе особенно во время торжественных дней. Рождество Христово и Святую Пасху турки обычно встречали убийством христиан.
Иерусалимский патриарх стал настоящим страстотерпцем. Его не убивали, кажется, лишь для того, чтобы иметь возможность постоянно глумиться над самым уважаемым христианином Святого Града. Нередко можно было видеть, как патриарха, схватив за бороду, тащат по улице, словно последнего раба. Иногда его безо всякой причины бросали в темницу, зная, что это вызовет скорбь у всех христиан и можно будет поглумиться над ними, когда они придут просить о его освобождении.
- А паломники? - Гуго вставил вопрос, - как тогда обстояло дело с паломниками?
- Ничуть не менее ужасно. Пилигримы во все времена шли в Иерусалим, не взирая ни на какие известия о творящихся там ужасах. Шли они и во время владычества турок. Большинство паломников погибало от голода и жажды ещё по дороге, потому что в Палестине никто не хотел продать им еды. Те, которым удавалось избежать голодной смерти, чаще всего погибали от бандитских кинжалов. Угрозы и оскорбления, побои и смерть ожидали паломников на Святой Земле. Те из них, кто всё-таки достигали Иерусалима, вдруг узнавали, что за вход в город турки требуют золото, а какое золото могло быть даже у самых богатых из них на исходе этого странствия скорби? Многие паломники погибали под самыми стенами Иерусалима, так и не попав в Святой Град. Некоторые пытались перелезть через стену, и это чаще всего тоже заканчивалось смертью.
- Я помню, Раймонд, что рассказывали в Европе о необходимости защищать восточных христиан, - сказал потрясённый Гуго, - плели множество небылиц и на преувеличения не скупились, но этой страшной правды не знал никто. Когда вы узнали всё это?
- Когда взяли Антиохию, а потом разбили Кербогу, мы ещё долго там жили. Многие крестоносцы вообще не хотели идти на Иерусалим, уже насытив свою жажду подвигов. А так же жажду золота и земельных приобретений. Например, у норманов Боэмунда, который стал князем Антиохийским, и так уже всё было хорошо. А нищие рыцари-крестоносцы, жаждавшие пострадать за Христа, претерпели уже столько бед и лишений, что и эта жажда страданий тоже была утолена. Вот тут-то и начали приходить в Антиохию вести из Иерусалима, дышавшие кошмарной достоверностью. Помню, я сам опрашивал иерусалимских беглецов. Среди них были чудом выжившие паломники, которые теперь возвращались на родину и местные христиане из арабов и армян. Я сравнивал их рассказы. При различии в деталях, они не противоречили в главном и больше уже не вызывало сомнений - в Иерусалиме творятся страшные надругательства над верой христианской. А мы, рыцари-крестоносцы, уже успевшие хорошо отдохнуть и откормиться в Антиохии, были прекрасно вооружены, являли собой грозную боевую силу, но пребывали в неге и праздности. Сердца лучших, самых благородных крестоносцев воспламенились священной ненавистью к врагам Христовым. Наши души вновь испытывали жажду освобождения Гроба Господня. Мы уже видели себя грозными защитниками христиан, претерпевающих нечеловеческие мучения. Начавший затухать священный порыв крестового похода, снова вспыхнул, словно пламя, раздутое дыханьем Божьим. Мы жаждали прославления имени Христова, мы не сомневались, что нашими руками Господь сотворит великое вселенское торжество христианства. Слава Богу, у нас был вождь, достойный этой великой задачи - герцог Годфруа - не чета иным вождям, озабоченным лишь обретением тщетной славы и бренных богатств. Если бы не Годфруа, Иерусалим, возможно, и до сих пор стонал бы под гнётом неверных. Голос маленьких людей, вроде меня, в совете вождей был не особо слышен, но великому лотарингцу оказалось по силам поднять и сплотить воинство Христово на продолжение крестового похода.
Разбив лагерь под стенами Иерусалима, мы быстро поняли, что одного лишь воодушевления недостаточно для того, чтобы взять этот прекрасно укреплённый город. Сюда пришли около 40 тысяч христиан, но более половины из них не имели к войску никакого отношения - женщины, старики, дети. Их захватил и увлёк с нами единый порыв религиозного воодушевления. Эти бедняги не имели никакой надежды разжиться на взятии Иерусалима, прекрасно зная, что вся возможная боевая добыча достанется воинам, но они мечтали об иной добыче - духовной. Наши несчастные и совершенно беспомощные бедняки мечтали обогатиться счастьем освобождения Святого Града. Разве могли мы препятствовать их великому духовному порыву, если сами были охвачены теми же чувствами? Но для войска эта разношёрстная толпа представляла большую обузу. Мы вынуждены были о них заботиться, тратить на них драгоценную воду и провиант, которых и воинам не хватало.
Между тем, воинов было не более 12 тысяч, а рыцарей среди них - 1200 - всё что осталось от полумиллионного войска, некогда покинувшего Европу. В Иерусалиме, по нашим данным, засело не менее 40 тысяч хорошо вооружённого войска, да ещё десятки тысяч гражданских. В укреплённом городе гражданское население всегда можно эффективно использовать на оборонительных работах, а в лагере осаждающих гражданские почти бесполезны.
Вы представляете, юноши, какая задача перед нами встала? Совершенно нереальная задача. Для штурма хорошо укреплённого города надо иметь численное превосходство над гарнизоном хотя бы в пару раз, а тут всё было наоборот - осаждённые превосходили нас числом по крайней мере в три раза. Нам оставалось уповать лишь на помощь Божью, а она всё не приходила. Выяснилось, что в окрестностях Иерусалима почти нет леса для строительства осадных орудий, без которых штурм был невозможен. Наши разъезды, совершая рейды по ближайшим селениям, вступали в бой буквально за каждое бревно, какое им удавалось найти, но в этих экспедициях людей погибало куда больше, чем было обретено брёвен. Мы, осаждавшие, сами находились в осаде, со всех сторон окружённые врагами, которые не решались нападать на наше войско, но охотно уничтожали разъезды и отравляли колодцы в окрестностях. Даже знатные бароны под Иерусалимом вынуждены были пить вместо воды такую омерзительную жидкость, какой в иное время побрезговал бы последний нищий.
О, если бы вы видели рыцарей, умирающих от жажды и отдающих своим боевым коням последние глотки воды! Без коня рыцарь превращается в ничто, но дело не только в этом. Кони - наши боевые друзья, не раз спасавшие нам жизнь. При этом, страшный для врага боевой конь перед своим хозяином совершенно беззащитен, ничего не может у него потребовать. И благородные рыцари готовы были умножать свои страдания, лишь бы облегчить муки четвероногих друзей. Наконец, по лагерю вышел приказ: воду - только людям. На штурме кони были бесполезны и, спасая их, мы погубили бы великое дело освобождения Святого Града. Рыцари подчинились приказу, потому что понимали его разумность, и рыдали над умирающими конями.
От массового падежа коней, от протухшей, а порою - отравленной трупным ядом воды, в лагере начались заразные болезни. Люди умирали один за другим, войско, и без того не особо большое, таяло на глазах. А брёвен было по прежнему недостаточно для строительства настоящих осадных башен. Мы были близки к отчаянью. Стало очевидно, что все мы умрём гораздо раньше, чем успеем построить хотя бы одну башню. Священники объявили общее покаяние. В слезах мы громко каялись во всех своих грехах, порою - вслух и принародно - никто больше не стыдился людей, всем было стыдно лишь перед Богом. Мы, считавшие себя великим Христовым воинством, теперь до глубины души почувствовали, что мы всего лишь сброд отвратительных грешников, и только поэтому Господь отверг наше стремление освободить Святой Град. Нет, смерти не боялись, каждый был готов умереть за Христа, отправляясь в поход. Но всех ужасала мысль, что мы все просто передохнем под стенами Иерусалима, как стадо заражённых тварей, навеки опозорив свои христианские имена. Никто не сомневался - спасение теперь лишь в покаянии. Если Господь примет наше покаяние - помощь придёт. Неизвестно откуда, но придёт.
И помощь пришла! Храбрые генуэзцы прорвались к Яффе. Их флот привёз строевой лес в количестве вполне достаточном для строительства осадных башен, привёз провиант, стало полегче с водой. Болезни в лагере не прекращались и люди по-прежнему умирали, но теперь их смерть становилась осмысленной, они знали, что умирают прощёнными. Если Господь послал помощь, значит. Он благосклонно принял их покаяние.