3
Пагулев проснулся, как всегда, рано, только-только прорезалась над рекой заря. На столе пыхтел самовар. Ефим, наклонившись над колташихой, вынимал черпаком куски баранины.
- Стой! - остановил его Кирэн. - Вынимай серсе!
- Да ну тебя, - отмахнулся Ефим. - Да разве станет хозяин мой сердце жевать? - У нас этот бутор - потроха: сердце, легкие, требуха - на стряпню, на пироги идут. Понял? А ты - хозяину…
- Обычай такой, - засуетился Кирэн… Закон… Серее, колову баранью, да хоть чью, у нас мужик, охотник, хозяин кусает. Обычай! - вскинул руки Кирэн. - Ба-бе ни-ни, польсой крех! Самый страс-сный крех! Тавай, таси из котла колову!
- Дикари, - пробормотал Пагулев, лежа на постели в другой половине избы. Но видно ему все и слышно через открытую дверь. - Дикари и есть. Отатарились наглухо, головы бараньи. В которого же бога они веруют? Илью-Пророка, Николу-Угодника поминают, Матерь Божию и Шайтана тут же. Шайтан - Сим Пупий - это есть ихний земной бог. Шайтан Пупий, а у татар Шайтан - черт. О господи! А больше все скверным языческим богам своим поклоняются. Тьфу! - Пагулев откинул енотовый тулуп, опустил ноги на ледяной пол, пошарил, нет ли носков или пимов. - А ежели без бога живут, то потерянный, стало быть, народишко. Эх, мелкота человеческая, сколько же ее по земле раскидано!
- Ефим! - громко позвал Пагулев.
- Иду, хозяин! - Ефим занес в комнату согретые у чувала носки и пимы. - Откушать зовут… Образ-то поставить? - усмехнулся в бороду Ефим.
Знал он, что хозяин его будет молиться хоть каменному, хоть деревянному идолу, стволине кедровой или чучелу звериному, ежели из такой мольбы, из идолища можно выжать копейку.
Пагулев остро, по-звериному чуял, что нужно сейчас скупить, что завтра, именно завтра, необходимо продать. Он чуял торговлю, биение ее сердца, держал в памяти все ее крохотные ниточки и узелки, как породистая лайка держит след драгоценного зверька, хотя тот и бежит по деревьям, хоронясь в дуплах. Он успевал скупить у вогулов горы пушнины и выгодно, втридорога, продать толкающимся на ярмарке иноземным купцам. Знал Пагулев спрос, наверное, изучал его, как охотник след в тайге, чутко вслушивался в дыхание торговли и, раскидывая свою сеть, улавливал, как она прогибается, колышется, когда в нее входила крупная рыбина.
В великое говение, перед пасхой, когда православный люд не прикасался к скоромному, не ел молочного и мясного, великим спросом пользовалась рыба. И Пагулев в лавки свои, в лавчонки, на базары забрасывал горы разной рыбы - от стерляди, нельмы и муксуна до слюнявого, колючего, как еж, ершика. В лавки Пагулева забегали мещанки и горожанки, кухарки и дородные купчихи, нагружали полные кошелки рыбой, и особенно охочи они до урака, копченной до прозрачности, высушенной до хрупкости рыбы, особо спрашивают урак, что готовился в мансийской деревушке Евре.
- Пагулев все могет!.. - втайне завидуя, отводя глаза, говаривали купцы. - Могет так обмануть, что поначалу думаешь - облагодетельствовал тебя. Так обманывает, будто из беды тебя выручает. Он в великое говенье из ершишкина хвоста золото гонит.
Но Пагулев очень сложный, нераскусимый человек, глубоко он прячет свое ядро-сердцевину. Простым, доступным он только снаружи казался. С мужиками любого достатка запросто мог за один стол сесть, и вина с ними выпить, и коркой хлеба занюхать, и на охоту на медведя, на рыбалку с ними сходить, у костра всю ночь с мужиками прочухаться. Многое он узнавал у тех костров: у огня люди размякают, раскрываются, голыми руками их бери. Не боялся Пагулев проникать в самые глухие места, отрезанные от мира, бездорожные, узкотропные места, безлюдные, зловещие, где подстерегал лихой человек или просто отчаявшийся беглый, что прятался от людей, властей и закона. Обладал Пагулев силой звериной - и не ведал страха, оттого, может, и не верил он ни в бога, ни в черта, а лишь в себя, в удачу свою. Пять лет назад вытащил Пагулев из ледяного крошева реки вконец обессилевшего Ефима. Бежал Ефим с каторги, уходил в родимую Тамбовщину потаенными тропами, да вот погибал в реке - надломился жидкий лед. Бросился Пагулев в реку - вытащил мужика, отхаживал месяц в зимовье.
- Век тебя не забуду! - поклялся Ефим, поднимаясь со шкур, громадный, костистый, страшной силы человечище. - Служить тебе стану!
- Служи! - позволил Пагулев.
Три года тому отбились Пагулев и Ефим от пятерых лихих людей, крепко покалечили, когда те захотели проверить купеческие карманы. Имя Пагулева обрастало легендами, и купец сам подогревал, а может, и сам распускал о себе слухи. Он наживался открыто, весело и дерзко, и не оттого только, что хотел набивать сундуки, а больше от азарта, главное же - он добивался власти, а власть ему давало золото. И, обирая вогулов и остяков, татар и русских мужиков, он готовился к схваткам с самыми богатыми купцами, с тузами торговыми, готовился биться с ними насмерть.
- Откусай, хозяин! Прат ты мой! - низко поклонился Кирэн.
- Ну, садись, Кирэн, - предложил Пагулев, прихлопнув тяжелой квадратной ладонью по лавке напротив. - Прими чарочку. Вот и хорошо… Садись… Потихоньку, не торопясь сказывай, а я писать буду.
- Писать… ково… кута писать? - заелозил по лавке Кирэн. - Засем писать? Пять зим власть книку писал - ясак тапавили…
- Власти пусть пишут, - отрезал Пагулев. - Им души нужны для закона, для ясака. Мне души не нужны, а дело. Назови мне всех лошадных, безлошадных. Особо безлошадных назови, безоленных. Детей у кого сколько и сколько мальчишек, на девок-то пай не дают?
- Не-ет, на тевку нету пай, - ответил Кирэн. - Тевка - ворона, у ней трукая душа. Мальсишка - музык, ему пай дают…
- Так вот давай и начнем, благословясь, - перекрестился купец. Он достал из дорожного сундучка книгу в толстом переплете, развернул разлинованные страницы. - Грамоту мало-мало знаешь?
- Снаем, снаем, - закивал головой Кирэн и тоненько захихикал. - В Пелыме, в серкви, тве зимы терсали, маленько писать усили. До ста ситать моку!
- Ну, до ста тебе считать не надо, - успокоил Кирэна Пагулев. - В книгу внесем всех евринских мужиков. Сорок дворов в Евре, сорок хозяев. Какой здеся самый большой, крепкий род?
- Польсой рот? - переспросил Кирэн. - Самый польсой рот - Чейтметовых. Хоросый, клепкий хосяин… Сынов девять, - растопырил пальцы Кирэн, - девять душ. Сам - десять, отес Афоний… Отинасать паев… Да у сынов мальсишки…
- Вот Картин Мирон… Пишем, Картин Мирон, сын Максимов, - вслух размышляет Пагулев, тщательно делая запись. - Знавал его отца - твердой веры человек. Только непонятно, кому поклонялся. А сам Мирон - шайтанщик, ну ладно, не буду… Что имеет Мирон? Кто с имя живет - две тетки, одна старуха еще, - кладу в память. Семь, значит, сынов… Ну баба у Мирона - глаза насквозь. Ведьмачка али колдунья. Три коня, говоришь? Ага, четыре. Так, крепкий хозяин. Вон что - Матерей Мать? Ладно, пущай станет Бабкой Бабок, Бабой Ягой, не жалко. Восемь паев, а семья - как у утки, прожорливая семья - ртов много. Сыны, - задумался купец. - Их женить надо, выкуп каждому собирать-готовить. Значит, много будут Картины добывать. Много станут и продавать. Много купит тот, у кого сыны. Понял, Кирэн?
- Понял, понял, - закивал Кирэн, стало помаленьку доходить до него, зачем Пагулев завел такую бумагу.
- Насмерть биться хозяин станет, а пай свой в реке, в запоре никому не отдаст? - неожиданно спросил купец.
- Никому! - твердо ответил Кирэн. - Картин не оттает. Истохнет - не оттает!
- А вон Кентин Ляксей имеет, говоришь, четыре девки, жену да мать-старуху. А пай один на восемь ртов - о-ди-ин!
- Один, - жалостливо выдохнул Кирэн. - Шибко худо зивет, залко. Кокта он еще тевок своих замуз протаст…
- Не жалко! - жестко отрезал купец. - Не жалко, а это даже очень хорошо. Забрать у него пай - пущай Ляксей на тебя, на меня робит… Понял, брат мой Кирэн?
- Не понял… Совсем не понял, - испуганно залепетал Кирэн, закрутил круглой головой. - Как так пай отнять? Без пая нет мужика, нет без пая хозяина. Пустой он становится скотина с руками.
- А говоришь, не понял, - громко захохотал Пагулев. - Верно, скотина он с руками. Но руки эти богатства создают. А кому? Тому, кто работу дает, понял? В чьих руках пай - река, угодья лесные, тот работой и распоряжается. А значит, и жизнью человеческой. Небось непонятно?
- Нет, непонятно, - испуганно залепетал Кирэн. - Как так, прат Пакулев, можно отнять пай в реке? Как? Веть его вытеляет селянский схот. Ведь паем отеляют мужчину. И с пая берут ясак! Как его можно отнять?
- А так - залезет мужик в долги и сам отдаст.
Сидели до полдня - записывали всех: Чейтметовых и Кентиных, Лозьвиных и Молотковых, Картиных записали, Конзыновых и Алгычевых. Записали и вогулов из деревушки Сам-Павыл, что в пяти верстах от Евры, и вогулов из Болотной деревни - Нярпалы. Записали и вогулов из стойбища Вындырья.
- А я думал, вас меньше, - удивился купец. - В ясачной книге вас намного меньше.
- Маленько мозем, - тоненько засмеялся Кирэн. - Какому парню тевкино имя таем… прячем маленько. Залко ясак оттавать…
- За русских начнете выдавать, навовсе спрячетесь, - усмехнулся купец.
Каждого вогула - крепкого или худого хозяина - пересмотрели сверху донизу, ощупали до нитки, оценили и взвесили, выглядели до рубца и заплаты, до последнего капкана и слопца, и Кирэн, раскрыв рот, мотая головой и шумно вздыхая, чуть не взахлеб поражался, с какой тонкостью, с какой ловкостью купец плетет невидимую сеть, беспредельно крепкую сеть, куда в конце концов попадут все евринцы. Да, все! Было ли ему жалко своих родичей? Маленько да, маленько нет. Кирэн не подумал об этом, просто он не помнил сейчас о них. Он заворожен Пагулевым, его умом, размахом, той силой, что исходила от него, и сила та околдовала Кирэна, и он в каком-то глухонемом, языческом ликовании готов был упасть на колени перед купцом, в котором было так много всего - и от земного бога Шайтана, и от небесного бога Торума, от русских, татарских богов и боженят. Кирэна поразило в Пагулеве то, что тот ни в чем не видел греха, не видел запрета.
Пагулев остро и пронзительно вгляделся в Кирэна, словно погрузился, как острога, на донышко его души. Кирэну стало не по себе, между лопаток проскользнула дрожь, а на широком смуглом лице с открытым лбом обильно выступил пот.
- Ты, Кирэн, человек честный! - сказал Пагулев, не затушив горящего взгляда. - Ты неломаный вогул, без червоточины! И вижу я, накопитель ты, шельма и жмот.
- Сесный я… сопсем сесный! - горячо выдохнул Кирэн. - Не порченый. Верно-верно ты говоришь, змот я! И шельма я… - что-то теплое и ласковое, доверительное и поощрительное послышалось Кирэну в этой "шельме", он едва не задохнулся от преданности.
- Ставлю тебя своим доверенным человеком, Кирэн! - сказал купец, сурово нахмурив брови, отсвечивая темными, жесткими глазами. - Мелкого купца я разогнал, пуганул до икоты, ну а если торговец какой придет, лотошник-коробейник, он не помеха. Да и своих стану подсылать. Станешь отпускать евринским селянам товары. - И Пагулев подробно, точно показал, как и что отдавать в задаток. - Давай не скупясь задаток на пушнину. Вот тебе цена, помни. Вот такой тебе товар - за связку белок… А вот что нужно давать за колонка. За красную лису… А вот за черную… За соболя.
"Наверное, ни один старейшина, ни один шайтанщик не знает столько, сколько Пакулев", - подумал Кирэн.
- Летом пушного промысла нет, одна рыба, - продолжает Пагулев. - Товары давай в задаток, - я сам не могу каждый год бывать в Евре, много у меня Евр. Бери кедровый орех. Рукоделие всяческое бери. Придут за товаром - говори: "Обувь меховая нужна! Одежа меховая нужна". Берестяные чуманы, туеса, пайвы бери - пущай делают, такой товар по городам идет. Но, - купец стукнул кулаком по столу, зазвенела посуда, и Кирэн вытянулся, - главное и первое дело - пуш-ни-на! Давай охотнику капканы, ножи, топоры. Давай железо. Ружья, порох, свинец - сами пусть дробь и пули катают. Давай охотнику задаток, и больше тому давай и маленько цену сбавляй, кто фартовый охотник. Мастеру давай, а лодырь пущай на корне гибнет, гниет. Когда человек щедрый, да если он еще с гонором, то он и тратит широко - во, глядите, у меня много! И не заметит, как растратит и снова к тебе придет. Придет и глубже залезет в долг. Понял?
- Понял, понял, - закивал головой Кирэн. - Ой, как понял, что тальше некута…
Смутное чувство тревоги вошло в Кирэна. Не мог он понять, почему Пагулев не уговаривал, не торговался с ним, а повелевал: "Станешь моим человеком!" И не грозил ведь купец, и не покупал, словно знал, что не украдет Кирэн, не причинит ущерба.
- Да, сесный я… сопсем сесный! - лепетал Кирэн. - Просто сопсем я шельма, верно ты говоришь…
4
Рыба была отменно богата в том году. Прямо на льду Евры в поленницы ее складывали, как складывают дрова. Но в зимних садках еще много рыбы оставалось. Если всю из садков вынуть - лед под ее тяжестью мог бы рухнуть, расколоться.
Не часто река так щедро одаривает людей. Но в тот год рыба на диво была - и сырок шел, и язь крупный да жирный, стерлядь шла, и даже нельма белотелая с муксуном. На свой пай каждому евринцу приходился плавучий садок в две-три сажени длиной, высотой в два аршина да шириной в сажень. А был еще селянский садок, общинный - из частокола, что вбивался крепко-накрепко в галечное дно реки. Когда закрепят, распахнут крылья запора, установят морды и разделят их на паи, всегда останется с десяток, а то и дюжина лишних морд. Вот рыба из них и идет в общинный садок. Позднее, уже осенью, когда окрепнет лед на омуте перед запором, из того садка рыба вылавливается и делится между пайщиками. Но уже сверх пая, уже как божий дар, хочешь - бери, хочешь - соседу отдай, общая казна, общий котел.
Рыбы на омуте накопилось столько, что лед не выдержал, прогнулся, треснул в нескольких местах, и рыбу заливало водой. Безлошадные евринцы не могли вывезти ее с реки, потому прямо на льду и сортировали, раскидывали в плотные штабеля - "головку" к "головке", "крупную" к "крупной", затем по сортности шла "средняя", или "мерная", а за средней - "межумок", четверть, мера ее от головы до хвоста. В отдельную кучу отбрасывалась мелочь, шла она на корм собакам и на поедь зверям, на приманку. И чего только не было в той поеди - травянисто-зеленый, по-весеннему яркий ерш, и желтоглазый плотный окунь, и чебачок, и сорога, и мелкая щука-щуругайка, язи и гольяны-вандыши.
Куда девать столько рыбы? Полные амбары накоптили ураку. Натопили наперед рыбьего жира, наготовили рыбьего сала, и навялили, и рыбьей муки напасли, а рыбы все равно тьма, просто жалость берет, как бы не пропала. Селянский сход, не споря, порешил: "Пущай Тятенька Филя и Васек Чернота, плотник Мыколка да Ондрэ Хотанг заберут рыбу из селянского садка, возьмут, сколь надо им".
- Бери, Тятенька Филя! - предложил Мирон.
- Задаром не желаю! - отрезал старик. - Давай я возьму, а посудой с тобой расквитаюсь.
- Не надо посудой, - решила Апрасинья. - Пусть сын твой Васек сына моего Тимпея железу научит.
- А он соображение имеет? - строго спросил Филя и, увидев, что Апрасинья не понимает его, уточнил: - В голове у него варит?
- Ы-ы, Ёлноер, - выругалась Мать Матерей. - Как так в голове варит? У него она что, колташиха? Разве можно здесь, - она ткнула пальцем в гладкий выпуклый лоб Фили, - разве можно здесь уху варить?!
Тятенька Филя тоненько смеялся и трясся от кашля, а Васек Чернота держал его за плечи и басил:
- Это, тятенька, хорошо… Подручный нужен мне. А ее мальчонка все вокруг кузни вьется. Берем, тятенька?
Два воза рыбы увез Мыколка, Васек перетаскивал ее в громадной, как лодка, корзине и засолил в трех бочках: в одной - сырок, в другой - язь, в третьей - окунь, щука да налим. Лекарь Ондрэ Хотанг пришел к селянскому садку с мелкой корзиной, и женщины долго смеялись: "Вот это едок! Вот это рыбоед!"
- Ты, Лыкерья, и ты, Кирья, за то, что Ондрэ детей твоих вылечил, наготовьте Хотангу рыбы из моей кучи, - распорядилась Апрасинья. - Распластайте и накоптите.
…Пагулев вышел на лед, поздоровался с евринцами, заглянул в прорубь, осмотрел садки близ запора и долго ходил среди поленниц рыбы, потирая руки. Доволен остался Пагулев - отменная рыба.
От садков, от запора всем стало видно, как снизу по реке в облаке пара, в нетерпеливом пофыркивании и ржании коней поднимается тяжело груженный обоз. Заиндевели лошадиные морды, тонкие желтоватые сосульки свисали из ноздрей, взвизгивал снег под оправленным в железо полозом. Плотные, окутанные брезентом и мешковиной возы туго перетянуты веревками. Добрые кони тянули сани, на которых в овчинных тулупах громоздились возницы. За несколькими санями, сзади, на коротких поводках-веревках привязаны пестрые коровы - их насчитали дюжину. Коровы шумно и влажно дышали, бока глубоко проваливались - видно, проголодались в пути от Пелыма. Шутка ли, до Евры сотня верст.
- Гляди, безрога, как лосиха! - восторженно вопила ребятня. - Башка безрогая… Баш-ка бе-зро-гая! - кричала хором ребятня, подпрыгивая на берегу. - Башка тво-я безрогая… и титька твоя голая!
На возах как-то обреченно лежали связанные по ногам овцы, поводя равнодушно выпученными радужными глазами.
- Коровы… Коровы кому-то? - обступили Пагулева евринцы.
- Да кому хошь! - засмеялся купец. - Тебе надо? - повернулся он к поникшему вогулу в потрепанной, обгорелой, какой-то изжеванной одежонке. - Тебе надо скотину?
- Да это Сандро Молотков, - шепотом сообщил Кирэн, - он носью корел… Все у него оконь позрал. Он, прат Пакулев, нынсе вовсе колый, как камень на перекате.
- Вот што! - вгляделся в вогула Пакулев. - Ты горел ночью, Сандро?
- Горел… Маленько горел, - горестно закивал Сандро, - огонь все у меня кушал. Только уголек оставил. Ребятишек моих Мать Матерей приютила, а я под березой спал.
- Голый он сейчас, как только родился. Такой вот он сейчас голый, - раздался голос из толпы. - Совсем пузо холодный.
- Горел оттого ли, что пьяным был? - нахмурился Пагулев. - Это грех - водку лизать, как собака! Изнутри сгоришь.
- Был… был… - тороплво ответил Сандро, зашмыгал носом. - Как собака лакал. Как вода пьяным был - мягкий и качался. Ну, как болото, пьяный. У меня рыба много. Дай мне, Пакулев… хлеба, чаю и табаку мне дай.
- Как болото, пьяный? - рассмеялся купец. - Зачем ты, Сандро, водку так любишь? Сладкая?
- Сладкая, ой сладкая… - причмокивал Сандро. Тусклый свет в его глазах слабо плесканулся. - Ты маленько табаку давай мне. И хлеба давай, - умоляюще просил Сандро.
- Ну, а рыбы у тебя много? - спросил купец, переступая в белых своих пимах.
- Нынче много. Два пая у меня, больше нет, - грустно ответил Сандро. - Может, за лето баба еще одного мальчишку принесет, - с надеждой добавил он.
- Ефим! - позвал купец. - Дай ему чего-нибудь из одежонки. Бабе его да ребятишкам. По-божески, как брату. - И подмигнул Кирэну.