Это был жестокий приговор. Пришлец пошатнулся было назад, но тотчас же оправился, только лицо его позеленело. Он молча сошёл с патриаршего места, медленно приложился к образам, взял посох митрополита Петра - этот исторический посох московских святителей - и направился к выходу между двумя стенами безмолвных зрителей, которых он, не поднимая глаз, благословлял обеими руками.
- Оставь посох! - говорил Одоевский, поспешая за ним.
- Оставь посох! - повторили прочие бояре.
- Отнимите силою! - не глядя на них, отвечал пришлец и вышел из собора.
Впереди по-прежнему несли крест. Ночь была на исходе. На небе всё ещё стояла огненная метла, только хвостом уже на запад. Народ повалил из собора.
Пришлец, садясь в сани, стал отрясать ноги, громко говоря евангельские слова:
- Иде же аще не приемлют вас, исходя из града того, и прах, прилепший к ногама вашема, отрясите во свидетельство на ня!
- Мы этот прах подметём! - дерзко отвечал стрелецкий полковник, наряженный провожать пришельца, как арестанта. - Подметём-ста!
- Да разметёт Господь Бог вас оною божественною метлою, иже является на дни многи! - сказал ему пришлец и указал на комету.
- Ох, Господи, спаси нас, помилуй! - послышался испуганный крик в народе.
Поезд двинулся в обратный путь. Народ повалил за поездом. Из дворца прискакали - окольничий князь Дмитрий Алексеевич Долгорукий и любимец царский Артамон Сергеевич Матвеев, и следовали за поездом.
Странный вид представляло это шествие в ночной темноте, при только что занимавшейся заре. За поездом теснились толпы, опережая его и производя необыкновенный гул и ропот: стук тысяч ног об замерзшую землю, скрип саней, карканье проснувшихся галок и воронья и смутное рокотанье голосов сливалось в какой-то невообразимый хаос. В разных местах города звонили колокола, как бы прощаясь с уезжающими.
Пришлец, тот, который произвёл всё это волнение, сидел в первых санях и как-то странно глядел на стоявший перед ним крест… "Порвалась… порвалась последняя нитка", - шептали бледные губы.
За земляным городом поезд остановился. Долгорукий сошёл с коня и приблизился к первым саням, сняв свою высокую боярскую шапку.
- Великий государь велел у тебя, святейшего патриарха, благословение и прощение просить, - сказал он, почтительно нагибая голову.
- Бог его простит, коли не от него смута, - отвечал сидевший в первых санях.
- Какая смута? - удивлённо спросил Долгорукий.
- Я не своей волей приезжал - по вести, - был ответ.
Поезд снова двинулся в путь сквозь густую толпу народа. На колокольне Ивана Великого загорался золотой крест, - всходило солнце.
Глава II. ПОСОХ МИТРОПОЛИТА ПЕТРА
Так неудачно кончилась попытка Никона (это был он) - попытка к примирению с царём Алексеем Михайловичем. "Тишайший" первый раз в жизни оказался непреклонным.
За шесть лет до начала настоящего повествования, летом 1658 года, в Москву приехал грузинский царевич Теймураз. По этому случаю у царя был большой обед. Приглашена была к столу вся московская знать, не был приглашён один Никон, великий святитель и патриарх, - Никон, который за столом царя занимал обыкновенно первое место. Это было для него прямым ударом в сердце: "тишайший" царь, называвший Никона "собинным" другом своим, не решавшийся без его благословения ни на какое государственное дело, именовавший его не иначе, как "владыкою святым", "великим святителем", "равноапостольным богомольцем", своим "преосвященным главою", повелевавший ему писаться в указах царских рядом с царём и тоже называться "великим государем", - царь вдруг охладевает к своему любимцу и даже не приглашает к столу. Задетый за живое, Никон посылает своего боярина, одного князя, во дворец - за каким-то церковным делом или просто высмотреть, что там делается. В это время царевич Теймураз ехал во дворец. Окольничий Богдан Матвеевич Хитрово очищал ему путь, колотя, по московскому обычаю, палкою в лоб каждого, кто высовывался из толпы. Один из таких ударов попал в голову посланца Никона.
- Не дерись, Богдан Матвеич! - закричал посланец, хватаясь за голову. - Вить я не просто сюда пришёл, а с делом.
- Ты кто такой? - спросил окольничий.
- Патриарший человек - с делом послан.
- Не дорожись! - закричал Хитрово и снова ударил патриаршего посланца дубиной по лбу.
Тот с плачем бросился к Никону. Никон написал царю, прося "розыскать дело" и наказать Хитрово. Царь тотчас отвечал собственноручно: "Сыщу и по времени сам с тобою видеться буду".
Но прошёл день, другой - ни розыска, ни свиданья.
Подоспел праздник Казанской Богородицы - большой праздник, с крестным ходом всего освящённого собора. А царь - такой богомолец, такой любитель церковной обрядности и всего священного благолепия. Накануне праздника Никон, по обыкновению, посылает попа доложить царю, что святейший патриарх шествует в церковь. От царя - ни ответа, ни привета. У обедни - опять нет царя! Это так не похоже на него… И праздник не в праздник… Через два дня опять большой праздник - праздник ризы Господней, Никон опять шлёт к царю с вестями - и опять нет царя! Вместо него является к патриарху царский спальник, князь Юрий Ромодановский - такой хмурый, торжественный… Что бы это значило?!
- Царское величество на тебя гневен, оттого не пришёл к заутрени и повелел не ждать его и к святой литургии.
Вот какую громовую весть принёс Ромодановский - было отчего смутиться. Но Никон не смутился - он знал "тишайшего", своего "собинного" друга.
- За что его царское величество на меня гневен? - спросил он.
- Ты пренебрёг его царским величеством, - пишешься великим государем; а у нас один великий государь - царь!
- Называюсь я великим государем не собою. Так восхотел и повелел его царское величество, - свидетельствуют грамоты, писанные его рукою.
- Царское величество почтил тебя яко отца и пастыря, и ты этого не уразумел. А ныне царское величество велел тебе сказать: отныне не пишись и не называйся великим государем, почитать тебя впредь не будет.
Что после этого оставалось делать? Или сломить, или самому сломиться. Но не такая это была воля, чтобы сломиться.
По уходе Ромодановского Никон не долго думал. В нём тотчас созрело решение. "Кину патриарший престол вдовым - напугаю, сломлю всех… Кроткий и богобоязненный царь испугается…" Он сказал об этом своему дьяку. Дьяк стал уговаривать. Напрасно! Патриарх был непреклонен. Дьяк кинулся к другу Никона, боярину Зюзину. Тот велел умолять патриарха - не делать этого, не гневить царя: "после-де захочешь воротиться, да поздно будет". Упрямый гордец задумался было - стал даже писать царю; но прилив злобы всё испортил…
- Иду! - тряхнул он своею чёрною гривою и в клочки изодрал написанное… - Купите мне простую палку, какие попы носят…
И он отправился в Успенский собор.
Энергиею и силою звучал его металлический голос во время службы - никогда он не служил так хорошо, величественно; руки его, сжимая золотые свещницы с горящими свечами, казалось, благословляли этим светом весь мир. Когда хор возглашал: "исполла эти, деспота!" - величественное лицо его, казалось, говорило: "кто против меня, тот против Бога и церкви!"
После причастия он велел ключарю поставить у выходов сторожей, не пускать народ из храма: "поучение-де будет".
И вот великий патриарх вышел на амвон - лицо какое-то необыкновенное, не его лицо!
"Буди имя Господне!" - загремел хор.
Народ понадвинулся к амвону. Тысячи глаз смотрели в лицо проповеднику.
- Ленив я был вас учить, - раздались слова с амвона, - не стало меня на это… От лени я окоростовел, и вы, видя моё к вам неучение, окоростовели от меня. От сего времени я вам больше не патриарх; а если помыслю быть патриархом, то буду анафема. Как ходил я с царевичем Алексием Алексиевичем в Колязин монастырь, и в то время на Москве многие люди к Лобному месту собирались и называли меня иконоборцем, потому что многие иконы я отбирал и стирал, и за то меня хотели убить. А я отбирал иконы латинские, писанные по образцу, какой вывез немец из своей земли. Вот каким образам надо верить и покланяться (и он указал на образ Спасов в иконостас). А я не иконоборец. И после того называли меня еретиком - новые-де книги завёл! И всё это учинилось ради грех моих. Я вам предлагал многое поучение и свидетельство вселенских патриархов, и вы, в окаменении сердец ваших, хотели меня камением побить; но Христос нас единожды кровию искупил, - а коли меня вам камением побить, и мне никого кровию своею не избавить, и чем вам камением меня побить и еретиком называть, так лучше я вам от сего времени не буду патриарх. Аминь.
Как громом поразили эти слова весь собор. Недоумевающие, смущённые, оторопевшие, испуганные, все стояли точно окаменелые и с каким-то ужасом как бы искали понять, кто же тут виноват во всём этом, где те преступники, которые вызвали страшное проклятие на весь собор, на всю эту массу молящихся, верующих, чего-то чающих, где они, эти изверги, где виновные в том, что вот-вот сейчас гром небесный разразится над храмом… Послышались всхлипыванья, стоны; женщины громко плакали… "Матушки! святители! что ж это будет с нами!.. ох!.."
- Батюшка! кормилец! кому же ты нас сирых оставляешь? - голосили бабы и боярыни в истошный голос. - Кому, батюшка наш? о-о-о!
- Кого вам Бог даст и Пресвятая Богородица изволит, - отвечал Никон.
Его стали разоблачать. Казалось, что это раздевают покойника. А вон и саван несут - это мешок с простым монашеским платьем. Что ж это такое будет?
Толпа не выдержала - бросилась к послушникам и отняла у них мешок. Толпа превращалась в зверя: как она в другое время побила бы камнями этого самого Никона, так теперь за него она готова была растерзать всех.
Никон не мог ослушаться толпы и ушёл в алтарь. Там он потребовал бумаги и чернил. Нагнувшись к престолу, он, стоя, начал чертить пером по бумаге. Рука его дрожала; перо не попадало в чернильницу. Он сам повторял за собою то, что чертила его рука на бумаге… Это было письмо к царю… "Отхожу ради гнева твоего, исполняя писание: дадите место гневу… И паки: егда изженут вас от сего града, бежите во ин град, и еже аще не примуть вас, грядуще отрясите прах от ногу вашею…"
- Отрясу… отрясу, - бормотал он, когда, тотчас после этого, на него стали надевать простую мантию с "источниками" и чёрный клобук. - Бегу во ин град, бегу в пустыню…
Взяв в руки простую палку, он быстро вышел из алтаря и направился было к выходным дверям. Что-то страшное и в то же время обаятельное было во всей его фигуре. Сначала было все шарахнулись от него с испугу в сторону, но потом задние бросились к дверям и заслонили их собою.
- Не пустим! не пустим! - застонала толпа. Женщины истерически рыдали, валяясь в ногах у упрямца и целуя его ризы, ноги, палку… Выпустили только Крутицкого митрополита Питирима, который поспешил во дворец доложить царю о том, что происходило в соборе.
Царь был поражён, как громом, нежданной вестью… "Точно сплю с открытыми глазами и всё это вижу во сне", - бормотал он, хватаясь за голову и беспомощно озираясь. Глаза его упали на стоявшего тут же князя Трубецкого, Алексея Никитича, великого стратига московского.
- Иди, Алексей, образумь его, скажи: я жалую его, не гоню… рад ему… Ох, Господи!
Трубецкой явился в собор. Никон сидел на нижней ступени патриаршего места, чертя в задумчивости посохом по церковному помосту. Трубецкой подошёл к нему под благословение.
- Прошло моё благословение, недостоин я быть в патриархах, - сказал Никон, не давая Трубецкому благословения. - Недостоин.
- Какое твоё недостоинство? Что ты сделал? - спросил недоумевающий Трубецкой.
- Если тебе надобно, то я стану тебе каяться, - с горькою ирониею отвечал патриарх. - Всему собору, всем православным христианам буду каяться.
В толпе послышался ропот. Трубецкой смутился.
- Это не моё дело, не кайся, - бормотал он, - скажи только, зачем бежишь, престол свой оставляешь? Живи, не оставляй престола! Великий государь наш тебя милует и рад тебе.
Никон вынул из-под мантии клок бумаги, что сейчас исписал за престолом, и подал Трубецкому.
- Поднеси это государю… Попроси царское величество, чтоб пожаловал мне келью.
Трубецкой ушёл. Патриарх, несмотря на свою железную волю, озирался растерянно, видимо не находя себе места: то садился на нижней ступени патриаршего места, как бы униженно припадая к ногам обезумевшей от изумления толпы, то вставал и порывался к дверям. Но народ с плачем не пускал его, падая перед ним ниц или простирая к небу руки. Картина была потрясающая. Женщины то рыдали, сбившись в кучу, как овцы в зной, то ползали у ног упрямца, стукаясь головами о каменный церковный помост.
Не выдержал и патриарх - заплакал: беспомощно опустившись на нижнюю ступень своего седалища, он припал лицом к ладони и тихо, беззвучно рыдал.
Это уже было выше меры. Церковь вся огласилась рыданиями. Даже сторожа, забившись по углам, плакали.
Но снова явился Трубецкой и, отдавая Никону назад письмо его, сказал: "Великий государь указал тебе сказать, чтоб ты патриаршества не оставлял, а келий-де на патриаршем дворе много".
- Уже я слова своего не переменю, - сказал патриарх и вышел из собора.
Теперь уж его никто не останавливал. Народ чувствовал, что вместе с патриархом и ему нанесена обида… Стоит ли-де настаивать после этого!
Но, когда Никон хотел сесть в карету, народ бросился на неё и выпряг лошадей. Никон пошёл пешком чрез Кремль - народ за ним. Патриарх хотел уйти Спасскими воротами - народ запер ворота. Тогда Никон сел в нишу под воротами, в "печуру". Народ запрудил всю эту половину Кремля, и только посланные из дворца бояре могли заставить народ выпустить своего пленника.
Опальный патриарх пошёл пешком до своего подворья, на Ильинку, а народ, провожая его, плакал словно по покойнику.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Всё это вспомнил теперь Никон, возвращаясь в свой Воскресенский монастырь из Москвы, куда он попытался было, но так неудачно, снова воротиться из своего добровольного, а теперь невольного изгнания. Тяжело было у него на душе. Да и как переменилось всё в эти долгие, мучительно однообразные шесть лет изгнания? Тогда, оскорблённый и униженный, он ехал в изгнание всё-таки полный надежд, что его скоро воротят, попросят назад, и торжество его будет полное. Теперь он возвращался, полный мрачной безнадёжности и тоски: мало того, что теперь его выгнали как собаку - впереди ещё ждёт его суд вселенских патриархов. "О! наёмники!" - невольно вырвалось у него слово - и он оглянулся назад. Сани его катились по той же однообразной снежной равнине, по которой он, несколько часов тому назад, ночью, ехал с тайною надеждою на победу… Нет, не победа ждала его, а глубокое посрамление…
И он снова мыслью переносился в прошлое. Тогда, шесть лет назад, эти поля покрыты были зеленью; теперь - кругом саван белый - глазам больно от этого снежного моря…
Вспоминалась ему вся его горькая, одинокая жизнь в монастыре и та светлая, полная торжества, власти и славы жизнь, когда он ещё не покидал патриаршего престола. Припомнилась и последняя, прошлогодняя схватка с Паисием Лигаридом и другими посланцами царя… Пришли они к нему в келью целым сонмищем, а впереди всех этот грек-бродяга, Паисий… Не вытерпело сердце буйного патриарха, и он ринулся вепрем на бедного гречина.
"Вор! нехристь! собака! самоставник! мужик! - закричал он, стуча об пол посохом. - Давно ли на тебе архиерейское одеяние? Есть ли у тебя ко мне грамоты от вселенских патриархов? Тебе не впервой тыкаться по государствам да мутить. У нас того же захотел!"
Но увёртливый Одиссей не смутился.
- Отвечай мне по-евангельски, - мягко сказал Паисий по-латыни, - проклинал ли ты царя?
- Я служу за царя молебны, - накинулся на него Никон, когда ему перевели слова Паисия. - А ты зачем говоришь со мною на проклятом латинском языке?
- Языки не прокляты, - отвечал Паисий, - огненный дух сошёл в виде языков. Я же говорю с тобою по-еллински, потому что ты невежда и не понимаешь этого золотого языка.
А тут некстати вмешался Иосиф, архиепископ астраханский.
- И ты туда же! - крикнул на него Никон. - А помнишь ли, бедный, своё обещание? Обещался ты и царя не слушать, а теперь суёшься! Али тебе, бедному, дали что-нибудь? Я ни слушать тебя, ни говорить с тобою не стану.
- А для чего ты, - вмешался в спор Одоевский, - для чего на молебнах жалованную государеву грамоту приносил, под крест клал и под образ Богородицы, читать её приказывал и из псалмов клятвенные слова говорил?
- Я на литургии, после заамвонной молитвы, со всем собором молебен служил, государеву грамоту прочитать велел, под крест и под образ Богородицы клал, а клятву износил на обидящего мя, на Ромашку Боборыкина, а не на великого государя.
Те не верили, настаивали на своём. Никон не вынес больше и закричал:
- А хотя бы я и к лицу великого государя клятву износил - так что ж? Я за такие обиды и теперь стану молиться: приложи, Господи, зла славным земли!
А потом, обратившись к Иосифу, спросил:
- Какой-то у вас теперь там на Москве собор, и кто приказывал его вам открывать?
Иосиф отвечал:
- Этот собор созван по указу великого государя ради твоего неистовства; а тебе до этого дела нет: ты своё достоинство патриаршеское оставил.
- Я своего достоинства патриаршеского не оставлял.
- Как не оставлял? - Ему показали письмо. - А это разве не твоё письмо, где ты пишешь, что не возвратишься на патриаршество, как пёс на свою блевотину? Разве не сам ты писался бывшим патриархом? И после этого годится ли тебе называться патриархом?
- Я и теперь государю не патриарх! - загремел упрямец.
- А по самовольному с патриаршего престола удалению и по нынешним неистовствам твоим ты и нам всем не патриарх… Достоин ты за свои неистовства ссылки и подначальства крепкого, потому что великому государю делаешь многие досады и в мире смуту.
Тут уже Никон окончательно вышел из себя и закричал не своим голосом:
- Вы пришли на меня, как жиды на Христа…