- Я убедительно прошу вас меня не расспрашивать, я не имею права сказать - я связан честным словом. Я не хочу подвергать никакой неприятности тех, кому проиграл. Но ведь вы понимаете, дорогой батюшка, что я должен заплатить и заплатить немедленно.
- Да, я это понимаю, - грустно сказал Сергей Борисович. - Приходи завтра, я приготовлю тебе эти деньги, но надеюсь, что это, действительно, в последний раз. Хотя наши средства и велики, но мы с твоей матерью не для того их сохраняли и увеличивали, чтобы ты бросал их за окно. У нас в роду еще не было картежников.
- Надеюсь, и не будет, - с достоинством возразил Владимир. - Я чистосердечно повинился перед вами в беде, ошибке, грехе - если хотите, и, надеюсь, вы мне простите!
Он крепко целовал руки родителей, ласково глядел на них своими полузакрытыми глазами. Они ему поверили. На следующий же день он получил возможность расплатиться с долгами. Таким образом, его студенческие проказы остались только в воспоминаниях некоторых товарищей да московских цыган и цыганок.
По окончании университетского курса молодые люди, проведя лето, по обычаю, в деревне, приехали осенью в Петербург, с тем чтобы начать новую жизнь. Владимир ясно определил себе свои цели. Он поступил на военную службу. Он должен был непременно достигнуть того, о чем мечтал еще в детстве, то есть сделаться генералом, увешанным звездами.
Борис не чувствовал влечения к военной службе, он зачислился по ведомству духовных дел, к князю Голицыну, знавшему отца его. Но служба его как-то не увлекала, он был занят иным. Ему казалось, что он приближается к заветному порогу, к открытию великих тайн, которые чуть не с детства мучили его душу - он был принят в масонскую ложу. Он иногда посещал общество, производил на всех хорошее впечатление, но был скромен, молчалив. Он только старался наблюдать и был недоволен своими наблюдениями. Он встречался с красивыми женщинами и девушками, умными и интересными, которые готовы были, при желании с его стороны, обратить на него внимания. Но он не заинтересовался ими. Он любил какую-то мечту, тосковал по какому-то идеалу. Он искал смысла жизни, откровения великой истины.
Но петербургское масонство его разочаровало. Он решился ехать за границу на два, на три года. Хотелось объездить всю Европу, присмотреться к тамошнему умственному и нравственному движению, заглянуть в тамошние мистические общества. Быть может, где-нибудь он и найдет то, без чего не может быть счастлив. Когда он сообщил о своем намерении родителям, оказалось, что они ничего против этого не имеют. Его отец в молодости прожил долгие годы за границей, прожил в качестве изгнанника. Он передал ему целый ряд своих наблюдений. Он заинтересовался сам его поездкой, просил чаще и обстоятельнее писать ему, рассказывать ему, какова-то стала теперь Европа. Мать нашла, что молодому человеку следует набраться побольше впечатлений, что большое, продолжительное путешествие с той подготовкой, с тем запасом научных сведений, которые были у Бориса, послужит только к дальнейшему его развитию. Сообщил он о своем решении ехать брату. Тот изумился, пожал плечами, закрыл глаза и не сказал ни слова.
- Что это ты? - изумленно спросил Борис. - Ты как будто меня не одобряешь?
- Да, я тебя не одобряю, - ответил Владимир. - Да и посуди сам, как я могу одобрить - ты только что начал свою службу, тебя очень ласково принимает князь Голицын, у тебя, насколько я знаю, завязываются связи, не сегодня, так завтра подвернется благоприятный случай, ты можешь быстро пойти в гору - а ты уезжаешь на два, на три года - шутка ли это! Ты себе страшно вредишь и тебе придется впоследствии очень раскаиваться.
- Да, с этой точки зрения ты, конечно, прав, - проговорил Борис. - Но дело в том, что это не моя точка зрения, и во всяком случае я никогда не буду раскаиваться.
Владимир опять пожал плечами. У него мелькнула мысль о том, что брат просто глуп, несмотря на то, что начитался книг и по целым часам может философствовать на такие темы, о которых он, Владимир, не имеет понятия.
Ну, а сам Владимир был далеко не глуп. В это время, то есть перед отъездом брата, он уже был счастливым супругом графини Черновой. Он хорошо обдумал эту женитьбу. Катрин ему нравилась как хорошенькая девушка, но ведь и другие были не хуже ее и даже больше ему по вкусу. Он мог бы найти себе невесту и побогаче. Но у Катрин было то, чего не было у других - были самые надежные и прочные связи: ее близкие родные стояли у дел в то время и должны были доставить Владимиру то, чего не мог доставить непрактичный отец - солидную репутацию. Благодаря женитьбе на графине Черновой, Владимир рассчитывал сделать быструю и блестящую карьеру. Его расчеты стали тотчас же оправдываться…
Теперь, после двух лет разлуки с братом, перед Борисом яснее, чем когда-либо, явилась эта жизнь близкого ему по крови существа, в котором бы он хотел видеть друга, достойного, безупречного человека…
"А он доволен собою, - думал Борис, - он, очевидно, считает себя счастливым человеком! И все так, все! Он не хуже, а лучше многих".
XIX. ДРУГ ДОМА
Думая о брате, Борис всегда усиленно старался не анализировать его. Он инстинктивно чувствовал, что из этого анализа не выйдет ничего утешительного. А ему слишком бы тяжело было порвать кровную связь, выросшую вместе с ним. Он продолжал любить брата, и эта любовь, главным образом, выражалась в нем в те минуты, когда с Владимиром случалась какая-нибудь крупная неприятность. Он принимал братнюю неприятность горячо к сердцу, и ему самому делалось так больно, как будто эта неприятность случилась с ним самим. Если он видел какой-нибудь предосудительный поступок Владимира, он страдал. Если случайно замечал, что кто-нибудь относится к брату без уважения, с порицанием и недружелюбием, ему становилось тяжело и больно. Он радовался каждой его хорошей удаче.
Когда была решена его женитьба на графине Черновой, он пристально, пристально вглядывался в эту хорошенькую, блестящую девушку и по целым часам раздумывал, будет ли брат счастлив с нею. Он постарался с нею сблизиться. Но это было очень трудно. В первое время молодые супруги были поглощены друг другом и третьему тут не было места.
Впрочем, Катрин, веселая, ласковая, игривая, с ухватками хорошенького котенка, могла в то время возбудить к себе только симпатию. Она была слишком молода и хотя сама никогда не задавала себе вопроса о том, любить ли и как любить мужа, но все же Владимир, молодой, красивый, окружавший ее предупредительной нежностью, на первое время казался ей лучшим из мужчин. Хотя она и привыкла в родительском доме к роскоши, но все же уже достаточно наслышалась о том, что состояние их расстроено. Денежные затруднения, из которых должен был иногда с большим трудом выпутываться ее отец, отражались, конечно, и на ней. Она испытывала кое-какие стеснения. Далеко не все ее причуды, а их у нее всегда было много, могли исполняться. Ее мать, женщина недалекая и не имевшая никакого понятия о воспитании, успела с детства внушить ей мысль, что она должна выйти замуж за человека очень богатого, что в богатстве заключается высшее человеческое счастье. И вот она получила это богатство. Положим, Владимир не разделен, все состояние в руках Сергея Борисовича. Но Горбатовы ни в чем не стесняют сына. В распоряжение у Катрин сразу оказались такие средства, о каких она и не мечтала.
Это богатство, эта царственная роскошь старого дома, возможность наверстать потерянное, исполнять все прежние и новые причуды, на несколько месяцев отуманили счастьем ее голову. Она принялась играть в маленькую королеву, и так как эта игра, при ее юности и миловидности, всем нравилась, то Катрин не имела никакой возможности выказать свои недостатки. Она легко обманула и Бориса. Он уехал за границу, уверенный, что его belle-soeur - прелесть, что она добра и будет, наверно, хорошей женой и матерью, когда пройдет ее детское легкомыслие, а ведь оно пройдет скоро. Под могучим дыханием жизни, супружества и материнства наивная девочка быстро превращается в женщину.
Но, вернувшись через два года, Борис сразу должен был убедиться, что жестоко ошибся, что его belle-soeur вовсе не прелесть. Даже ее красота хорошенькой птички, поражавшая сразу, в один день успела ему приглядеться и уже не производила на него впечатления, не защищала ее, не заставляла быть к ней пристрастным. Борис понял, что брат и Катрин вовсе не счастливые супруги. Он убедился также и в том, что Катрин вовсе не примерная, нежная и заботливая мать для маленького Сережи. Теперь эта идеальная воздушная птичка, маленькая королева, становилась ему просто антипатичной, будто она переродилась. Куда девалась ее прежняя изящность. Оказалось, что она только напускает на себя эту изящность, а что, в сущности, она очень грубая женщина. Мелкость ее интересов, ее пустота так и били в глаза при каждом ее слове. Борис, во время долгой разлуки считавший ее близкой, родной, теперь чувствовал, что она ему совсем чужая. И ему просто становилось досадно и обидно видеть ее в своем родном доме, да еще и в роли хозяйки. Он даже сам изумился своим внезапно развивающимся чувствам, готов был себя за них укорять. Быть может, он преувеличивает, быть может, он, слишком много от нее ожидавший и убедившийся, что она не может исполнить этих ожиданий, стал просто несправедлив к ней?!
Услышав, что обедавшие гости уже разъехались, и чувствуя, после всех своих размышлений, потребность еще раз вглядеться в Катрин, чтобы проверить себя, Борис прошел в детскую маленького Сережи. Он рассчитывал застать там Катрин, так как она за обедом сказала, что останется весь вечер дома. Но ее не было в детской. Он повозился с племянником, который был совсем в его вкусе и к которому он уже начинал чувствовать большую нежность. Толстенький, хорошенький мальчик сразу привык к нему, тянулся к нему, радостно захлебывался и пускал пузыри своими пухленькими губами.
- А где же барыня? - спросил Борис няню.
- Не могу сказать вам, сударь, - отвечала она, - сегодня барышня не изволила в детскую заглядывать…
Он пошел отыскивать Катрин. Но в парадных комнатах ее не было. Он решился пройти в ту заветную, издавна милую ему комнату, где вчера увидел Нину. Теперь эта комната получала для него совсем особенное, новое значение. Он тихо шел по мягким коврам и на него наплывали сладкие, любимые грезы, теперь превращавшиеся в действительность. Прелестный, бледный образ Нины с ее загадочными темными глазами, которые всю жизнь его преследовали, так и стоял перед ним…
Вот он уже у заветной комнаты. Он остановился, тихо приподнял спущенную портьеру… вошел и остановился в изумлении… На маленьком диване, на том самом диване - Катрин, а рядом с нею какая-то мужская фигура. Но это не брат… Что это такое было?! Произошло что-то мгновенное, чего он в своей рассеянности не мог и уловить. Но он хорошо, ясно заметил, как яркая краска вдруг залила все лицо Катрин и как на этом лице изобразились испуг и смущение. Он ясно заметил, как она вскочила с дивана, а потом вдруг опять упала на него и проговорила своим певучим голосом:
- А, Борис, это ты?! Я думала - Владимир вернулся!.. Вы знакомы, господа?
Борис взглянул - перед ним стоял молодой человек лет тридцати, с огненными глазами, красивым лицом и презрительной, даже несколько нахальной усмешкой. Катрин уже совсем оправилась от своего смущения.
- Граф Щапский… mon beau-frere!..
Они пожали друг другу руки.
Граф Щапский взглянул прямо в глаза Борису пристальным, спокойным взглядом. А губы его, быть может, против воли, все так же нахально усмехались. Борису вдруг сделалось неловко. Он почувствовал внезапный прилив злобы, чего с ним никогда не бывало. Он не знал этого графа Щапского и вчера не заметил его на балу, но он уже о нем слышал. Это был богатый польский граф, недавно приехавший в Петербург, поступивший на службу и имевший большой успех в петербургском обществе. Его имя произносилось сегодня и у генеральши.
Начался обычный, неизбежный разговор, какой всегда бывает между двумя людьми, которые только что познакомились. Щапский сделал несколько очень грубых ошибок по-русски и потому перевел разговор на французский язык, на котором говорил как прирожденный парижанин. При этом оказалось, что он и воспитывался во Франции, в иезуитской школе. Борис припомнил, что его так и называют - иезуитом. С каждой минутой он становился ему все неприятнее, несмотря на то, что держал себя с большим достоинством и был очень любезен. Он, очевидно, был высокого о себе мнения и сознавал в себе какую-то силу. Это выражалось в каждом его движении, в каждом слове. Смутить его было трудно. Наконец он стал прощаться.
- А разве вы не останетесь с нами ужинать? - спросила Катрин.
- Простите, никак не могу.
- Очень жаль, муж был бы так доволен вас видеть; он, наверное, скоро вернется…
Щапский еще раз выразил свое сожаление и откланялся. Теперь Борис уже внимательно наблюдал, и ему показалось, что гость и Катрин, прощаясь, обменялись каким-то особенным, быстрым взглядом. По уходе графа Катрин рассыпалась в похвалах ему. Он такой образованный, такой умный и приятный собеседник; его все очень ценят.
- Он ведь иезуит?! - проговорил Борис.
- Иезуит, я знаю… Но ты говоришь таким тоном, как будто быть иезуитом - что-то позорное.
- Почти что так.
- Спорить я с тобой не буду, потому что мало думала об этом. Если же граф иезуит, то, значит, ничего в этом дурного нет. Et puis, je te dis, il est reèu partout. Им все дорожат. Его даже при дворе любят.
- Он давно у вас бывает?
- Около года, со своего приезда.
- И брат с ним дружен?
- Да, кажется, они приятели…
В это время вошел Владимир.
- А! Как ты мил, что не опоздал! - радостно крикнула Катрин, поднимаясь к нему навстречу и, очень грациозно встав на цыпочки, поцеловала его.
Владимир изумленно взглянул на нее.
- Я сейчас встретил Щапского, - сказал он, - просил его вернуться, но он говорит, что не может.
- И я его тоже просила, - проговорила Катрин, огляделась перед зеркалом и тихо вышла из комнаты.
- Это твой приятель - Щапский? - тихо спросил Борис.
- Я ничего не имею против того, что он мне приятель! - отвечал Владимир.
- То есть я хочу спросить тебя, считаешь ли ты его вполне хорошим человеком?
- А он, верно, тебе не понравился? Видишь ли, я не знаю, какой он там человек, ведь узнать это очень трудно, а главное, незачем! Одно знаю, что нам с тобой можно у него поучиться многому… Я, право, не встречал более ловкого человека! В какой-нибудь год - и если бы ты знал, как он устроил свои дела! Я уверен, что ему предстоит будущность - всего добьется. И при этом он может быть полезен, право, уверяю тебя… он уже оказал мне кое-какие услуги… Нужный человек, очень нужный!..
"И он о ней не заботится, ему все равно! - с тоской подумал Борис. - А ведь он мог бы еще исправить многое! Она так молода! Каково матушке - ведь она, наверное, поняла ее и страдает. Да, она поняла, наверно. Но я могу ошибаться, может быть, многое мне только кажется. Может быть, я себе все представляю мрачнее, чем есть - дай-то Бог!.."
Он постарался хоть на этом успокоиться и поспешил к себе.
XX. "TUBALCAIN"
Печальные размышления Бориса были прерваны Степушкой, который, заглянув в комнату, объявил:
- Князь Вельский приехал и спрашивает, не можете ли вы принять их?
- Конечно, проси. Проведи скорей сюда! - встрепенулся Борис.
Князь Вельский был молодой человек, одних лет с Борисом, небольшого роста, сухощавый, очень белокурый, с мелкими неправильными чертами лица и великолепными темно-голубыми глазами, блеск и живость которых скрашивали его невзрачную внешность. В прежние годы, в Москве, он тоже принадлежал к университетской "трезвой компании", был большим другом Бориса, а теперь несколько лет проживал в Петербурге, почти без определенных занятий, числясь в каком-то ведомстве. Посещал высшее общество, к которому принадлежал и по связям, и по рождению. Считался выгодным женихом, но женихом безнадежным, так как всему городу было известно, что он уже несколько лет в связи с одной дамой, из-за которой у него четыре года тому назад была даже дуэль, наделавшая ему много хлопот и неприятностей.
Войдя в комнату Бориса, князь Вельский каким-то особенным образом протянул ему руку и очень серьезно проговорил:
- "Tu".
Борис таким же образом ответил на пожатие и в свою очередь произнес: "bal".
- "cain", - докончил Вельский.
Из этих трех слов образовалось слово "Tubalcain", священное слово масонов, которым они в особенных случаях приветствовали друг друга и установляли связь между собою.
Затем приятели троекратно и горячо поцеловались.
- Наконец-то ты вернулся! - быстро, немного пришептывая, заговорил Вельский. - Мне только что сейчас сказали об этом у Гагариных. Кто-то из них слышал от твоего брата. Я и приехал, не зная, верить или нет. Как же я рад тебя видеть, хотя ты, право, этого не стоишь - на несколько моих писем не ответил ни слова!
- Прости, любезный друг, - сказал Борис, - сам очень хорошо знаю, что виноват перед тобою. Но я в последнее время переезжал из города в город, приближаясь к родине. Особенного ничего не имел сообщить тебе, то есть сообщить-то у меня много, пожалуй, только не для писем. И, вообще, ты должен знать, как я ленив на письма.
- Хорошо, принимаю твои извинения и не желаю с тобой пикироваться. Скажи, ну что, как доволен этими двумя годами? Нашел ли за границей то, что искал?
- Нет, не нашел. Хотя не могу сказать, что этими годами не доволен. Они не прошли для меня даром - я уяснил себе многое…
- А знаешь ли, - вдруг перебил его Вельский, - некрторые из наших братьев недовольны тобою, считают тебя отщепенцем.
- Я это знаю! - спокойно сказал Борис. - Я ведь, кажется, ни перед тобою, ни перед кем не скрывал своих разочарований. Теперь посмотрим, прав ли я был. Скажи мне, любезный друг, вот мы с тобою не видались целых два года, скажи - удовлетворен ли ты сам действиями и занятиями нашего общества? Далеко ли ты подвинулся вперед? Нашел ли в чем-нибудь разрешение?
- Отвечая утвердительно, я бы солгал тебе.
- Вот видишь - так в чем же обвинять меня? Теперь для меня совершенно уже выяснилось многое! Да, я вижу прямо. И то, что скажу тебе, то готов повторить перед всеми братьями нашей ложи, если она еще собирается.
- Где уж собираться! - махнул рукой Вельский. - Ведь мы под большим запретом. Но, конечно, все же бывают некоторые собрания то здесь, то там…
- Это все равно, - горячо заговорил Борис. - Я не жалею о том, что разогнали наши театральные зрелища.
- Театральные зрелища? - изумленно повторил Вельский.