- Да никакой болезни, сударь; каким был года два тому, таким и остался. Ничего мы в нем не примечали особого. Только вот иной раз слабость с ним будто делалась. Помните, бывало он тихонько и пройти-то не может - все бегает, а тут вдруг выйдет из своего покойчика шажками такими маленькими, потолкует с нами. И голос у него такой слабенький стал: иной раз слово скажет - так даже расслышать трудно. А как лето пришло, все больше в саду перед домом сидел, на солнышке; часов пять сидит - не встает с места. Подойдешь к нему, как господ никого на террасе нет; он рад. Прикажет сесть рядом с собою на скамью. "Сядь, говорит, крестничек". И сейчас о божественном поучает меня. А то частенько о вашей милости говорил. "Что-то, мол, наш Борис Сергеич в чужих краях поделывает?" И чужие края начнет описывать. Все-то он знает, везде был, всяких ужасов на своем веку навидался! Чай, помните, сударь, как он нам про Париж да про революцию их сказывал?
- Как же не помнить! Господи, все помню! Бедный… милый Степаныч!
Борис сморгнул набежавшую слезу.
- Но вот после Спаса, - продолжает Степан, - вижу я, что крестный что-то из покойчика своего не выходит. Стал я частенько к нему заглядывать. И как к нему ни зайду - вижу: молится… целый-то день молится! Я ему и говорю: "Крестный, ты бы в сад вышел, теплынь такая, благодать. А коли неможется или ноги болят - дай я тебя на руках вынесу". А он мне: "Нет, говорит, Степушка, оставь ты меня, дай мне помолиться… Грешен я очень, не замолить мне, видно, грехов моих".
- Грешен! - с печальной улыбкой проговорил Борис. - Да, я думаю, он во всю жизнь свою не согрешил!.. Совсем святой человек был Степаныч…
- Это точно, сударь, - серьезно и торжественно заметил Степан. - Господь Бог ему и смерть праведную послал. Накануне Успенья было… Господа чай кушали… утром, в большой столовой. День был дождливый такой. Я у стола прислуживал. Вдруг гляжу - входит крестный и никакого такого в нем больного и слабого вида; вошел так бодро. Сейчас, как и всегда, у старой барыни у Татьяны Владимировны ручку поцеловал. Потом к Сергею Борисовичу подошел - поздоровался и стал обходить всех. Владимир Сергеич и Екатерина Михайловна тут были… и гости приезжие. Сергей Борисыч сами ему стул возле себя подвинули.
"Садись, говорит, Степаныч, откушай с нами чаю".
Старая барыня ему налили чашку, я подал. Крестный подобрался, вскарабкался на стул да и говорит:
"Спасибо, говорит, золотая моя Татьяна Владимировна, - (ведь он маменьку всегда золотой называл) - спасибо, откушаю я с вами чай в последний раз - проститься пришел".
А Сергей Борисыч засмеялся.
"Как проститься? Куда это ты собрался, Степаныч?"
"На тот свет, говорит, к Богу, отчет в грехах отдать - давно уж пора".
И так сказал это степенно да важно, что ажно мне жутко сделалось. Вижу - и все притихли, смотрят на него. А маменька и говорят:
"Полно, Степаныч, почему такие мысли! Еще, даст Бог, поживешь с нами. Зачем тебе умирать, ведь ты здоров!"
А у самих, слышу, голос дрожит.
"Нет, - отвечает крестный, - не пустые слова говорю, верно сказал: пришел проститься… ныне до всенощной отойду и на суд предстану… Вот чайку выпью - вчера весь день постился. Погляжу еще на вас, мои золотые…"
Да и замолчал. Чай начал прихлебывать, и все так спокойно. Господа сидят кругом… смех до того был, веселые разговоры, а тут ни смеху, ни разговоров. Перешептываются господа, да и опять на крестного смотрят. Допил он свой чай, опрокинул на блюдечко чашку.
"Будет, - говорит, - спасибо, матушка, спасибо, золотая".
Подошел к барыне, ручку поцеловал, барина в плечико - и вышел, бодро так вышел. Стали господа говорить, и Сергей Борисыч и Татьяна Владимировна, что напугал их крестный. Гости и молодые господа успокаивают. Так, мол, старику почудилось, здоров он и жив будет. Только Сергей Борисыч приказали мне сбегать к доктору Францу Карлычу и привести его к крестному. "Сам, говорят, тоже туда сейчас приду". Я скорым манером за Францем Карлычем. Привел его, а у крестного уж барин сидит. О чем они до нас беседу вели - не могу знать, только вижу: у барина глаза как бы немного заплаканы. А крестный сидит в своем маленьком кресельце важно и спокойно. Франц Карлыч начал его расспрашивать. Ощупал всего, ухо к груди да к спине прикладывал, за руку держал, на часы смотрел долго. А потом и говорит:
"Пустое, никакой в нем болезни. Но, само собою - года древние - не то, что молодость. А не только что смерти, даже и болезни никакой не предвидится".
Отпустил барин Франца Карлыча, а сам остался. Я тоже у двери стою. И вдруг вижу- крестный улыбается, так ласково, будто малый ребеночек, - чай, помните - у него улыбка такая была, - улыбается да головой качает.
"Сергей Борисыч, говорит, и к чему это ты немца ко мне призвал, растормошил он меня, старого, даром только. Ну, стану я тебя обманывать! И неужто ты немцу больше моего поверишь… Что он знает?! Что может он знать?! До всенощной не станет меня - это верно. Только ты не горюй, батюшка, чего горевать - радоваться надо. Долго я жил на свете, на покой пора. Оно точно, и мне мысли о суде страшны были, да Господь меня подкрепил верою в Его милосердие, и готовился я, как мог, к ответу…" И вдруг обратился ко мне да и говорит: "Степушка, а ты вот что: сходи к батюшке да скажи - мол, так и так, крестный помирать собирается. Надеялся, мол, сам сходить исповедаться нынче, а завтра, в день Успенья Пресвятой Богородицы, за литургиею причаститься Святых Тайн - да Господь не привел… Не доживу и до всенощной, и идти не могу…"
Сказал это, а сам силится приподняться с кресельца, да тут же и упал назад. Побежал я к батюшке. Тот сейчас же собрался. Крестный долго так исповедывался, потом батюшка приобщил его Святых Тайн. Перенесли мы с барином его на кроватку. Созвал он всех. Весь покойчик его народом наполнился. Барыня Татьяна Владимировна и барин на коленках у кровати стояли. Благословил их крестный, да и говорит таким слабеньким, тихеньким голосом:
"Спасибо, золотые… ждать буду - свидимся". Потом поманил Владимира Сергеевича… и его благословил. Меня благословил тоже и показывает глазами на господ.
"Служи, - это мне он шепнул, - будь слуга верный, себя не жалей".
А потом вас, сударь, вспомнил: "Боречке мой поклон передайте, не привел Бог свидеться. Пошли ему Господь всякого счастья, моему голубчику".
Сказал это, перекрестился, сложил на груди ручки, вытянулся как-то весь, вздрогнул… Смотрим мы - а он уж и не дышит…
И верите ли, сударь, может, с полчаса времени: как все в ту пору стояли, так никто и не шелохнулся! Барыня всплакнула было да и остановилась, слезы вытерла… И никто не плакал… И так это было чудно как-то, тихо так… не умею вам и сказать… будто Бог был с нами…
Степан замолчал. Молчал и Борис.
Ему так живо вспомнилась крошечная фигура карлика, когда-то принадлежавшего императрице Елизавете, потом подаренного Петром III его деду, Борису Григорьевичу Горбатову, карлика, вынянчившего его отца, бывшего всю жизнь его хранителем и другом, сыгравшего большую роль в его тревожной юности, наконец, бывшего пестуном и Бориса и Владимира.
Этот карлик представлялся теперь Борису не слугой и не низким, а уважаемым, любимым другом их дома. С этим карликом соединены были самые лучшие воспоминания его детства. Этот карлик вместе с матерью был его воспитателем. Он внушил ему силою своего убеждения глубокую веру в Бога, которая никогда не покидала Бориса.
Однако пора было прервать эти печальные и милые воспоминания - Катерина Михайловна, верно, уже ждала с завтраком.
Борис направился к двери.
- Вот, сударь, - сказал Степан, вдруг подходя к нему и глядя на него как-то странно светящимися глазами, - крестный завещал служить, себя забывать для господ… Я стараюсь… видит Бог… Только, Борис Сергеич, ведь вы мой настоящий и единый господин… дозвольте же навсегда нераздельно служить вам. А я… (голос его задрожал) я жизнь свою положу за вас!..
- Знаю, Степушка! - тоже совсем растроганный проговорил Борис.
И вдруг, богатый и знаменитый барин, наследник знаменитого, прославленного историей имени, и крепостной раб невольно, в общем порыве обнялись как братья.
III. ПТИЧКА
Когда Борис вошел в столовую, его невестки еще там не было. Но стол уже был сервирован на два куверта, и два почтенного вида официанта, обшитые позументами с вытесненными на них гербами, бережно держали блюда, прикрытые серебряными крышками, из-под которых пробивался пар, приятно щекотавший обоняние. При входе Бориса лица этих официантов вдруг оживились. Оба они, будто сговорившись, быстро поставили блюда на стол и кинулись к Борису, ловя и целуя его руки.
- Борис Сергеич, слава тебе, Господи, дождались мы тебя, сударь! В добром ли здоровье?! - радостно говорили они.
В это время из соседней комнаты донесся голосок молодой хозяйки. Официанты отбежали от Бориса, снова каждый бережно поднял свое блюдо и вытянулся в струнку. Катрин вошла в столовую уже в новом, еще более изящном туалете.
- Надеюсь, я не заставила тебя ждать, Борис, я очень спешила переодеться, помня, что ты голоден. Мы никогда так рано не завтракаем. Подавайте! - обратилась она к официантам, присаживаясь у стола.
Крышки с блюд были сняты. Произведения горбатовского повара, искусство которого было известно всему Петербургу того времени, появились во всей своей привлекательности, способной возбудить аппетит даже в сытом человеке. А между тем Борис мало обращал внимания на эти чудеса кулинарного искусства.
Катрин заметила это.
- Что же это значит? - сказала она. - Ты почти ничего не кушаешь.
Она пристально на него взглянула.
- Да у тебя совсем расстроенное лицо?!
- Невеселую новость я здесь встретил, - тихо отвечал он. - Степаныч скончался… и никто и не известил меня об этом…
- Кто же это теперь поспешил огорчить тебя - наверное, Степан?
- Да, он все рассказал мне.
- Ты как будто упрекаешь, что мы не известили; но это было решено еще в Горбатовском на общем совете, mon père и ma mère так решили. Зачем было тебя тревожить! Хотя я, право, изумляюсь такому твоему огорчению, которое даже лишает аппетита… Ведь он был очень стар, ваш карлик, и потом, ведь он же тебе не отец, не брат, он был только слуга. Право, это изумительно! Вы все… и mon père… и ma mère тоже…
Борис с изумлением глядел на нее. Она продолжала.
- Этот ваш карлик просто отравил мне целое лето! Он был такой несносный, иногда даже груб. Да, серьезно, он просто мне дерзости делал! А за ним ухаживали, как за большим барином. А когда умер, так ведь это такой мрак во всем доме сделался… ни с кем слова сказать нельзя было, даже Владимир, несмотря на все свое благоразумие, заразился общим настроением. Я не знала, куда мне деваться… и, главным образом, вследствие этого поторопила наш приезд сюда.
- Тебе, пожалуй, простительно, Катрин, изумляться отношению нашего семейства к этому человеку, но все же ведь ты знаешь, кем он был и для отца, и для матери, и для нас.
- Знаю, рассказывали мне разные истории, приключения этого карлика. Но, насколько я понимаю, он всегда только вмешивался в жизнь господ и все путал…
- Лучше перестанем говорить об этом, - перебил ее Борис, - я приехал не затем, чтобы ссориться с тобой.
- А ты можешь со мной поссориться из-за такого вздора?
- Очень могу.
Катрин надула губки.
В это время в столовую вошли две нянюшки, ведя за руки крошечного годовалого мальчика, который быстро переступал толстыми ножонками, то и дело закидывая назад темную курчавую головку и звонко выкрикивая все одно и то же, но совсем непонятное слово.
Борис встал, шумно, отодвинув свой стул, и через мгновение был уже на корточках перед ребенком, принимая его от нянек и повторяя:
- Вот он какой, вот!
Мальчик сразу изумился, испугался даже, отбросился назад. Хотел было закричать, но, не докончив и первой отчаянной нотки, вдруг рассмеялся, пуская пузыри своими сочными губками. Он нисколько не сопротивлялся, когда Борис, крепко обхватив его, высоко поднял над собою и потом стал целовать, щекотать и тискать.
- Вот так, вот так, - приговаривал он, - с первой же минуты познакомились, и друзья, и понимаем друг друга! Ведь правда, Сережа? Ах, да какой же ты милый! Какой умный, какой хорошенький!
И он опять целовал его, щекотал и тискал. Мальчик смеялся, отдувался и уже запустил обе толстенькие ручонки с ямками и перехватами в густые волосы дяди.
Это была такая прелестная сцена, что даже Катрин перестала сердиться и глядела, ласково улыбаясь.
- Да перестань, ведь ты его задушишь! Право, ты сам еще совсем ребенок!
Наконец Борис передал мальчика нянькам. Катрин подошла к сыну, поцеловала его, пригладила ему волосы и произнесла своим тоненьким, но властным голоском:
- Уведите!
Няньки и ребенок исчезли.
- Вот это хорошо! - сказал Борис, снова принимаясь за завтрак.
- Что хорошо?
- Хорошо - такой ребенок!
- Конечно, недурной! - не без некоторого самодовольства заметила Катрин. - Но если бы ты знал, сколько теперь уже с ним хлопот… Что же дальше будет?!
- Разве ты тяготишься этими хлопотами?
- Нет, конечно, нет. Я так только сказала. Однако, Борис, - прибавила она, - я все жду, когда ты станешь рассказывать. Ведь два года прожил в чужих краях, ведь много интересного?
- Подожди, все, что тебе может быть интересно, узнаешь. А сразу так - приехал и начинай рассказывать, этого я совсем не умею. Вот ничего даже на ум не идет, что бы такое тебе рассказать.
- В таком случае пойдем, я тебе покажу наши приготовления к завтрашнему балу. Ведь у нас бал завтра. Пойдем в большую залу, там теперь устанавливают растения. Я хочу, чтобы вся зала была в зелени. Сейчас проходила, больше половины уже готово - и это очень красиво!
- Пойдем!
Они направились в залу, которая, действительно, представляла теперь подобие сада. Громадные экзотические растения высились почти к самому потолку.
- N'est ce pas que c'est gentil? - говорила, любуясь, Катрин.- Puis il y aura des fleurs… des fleurs partout! Я нарочно выжидала и до сих пор не делала бала для того, чтобы наш бал был лучшим в эту зиму.
Она оживилась. Глаза ее заблестели. Она защебетала, не умолкая почти ни на минуту, и сделалась совсем похожей на "птичку". Из залы они стали обходить комнату за комнатой. Катрин показывала прекрасную бронзу, японские вазы и другие вещи, купленные в отсутствие Бориса. Она с наслаждением доказывала, что вот таких канделябр, за которые заплачена баснословная сумма, нигде нет и что такая и такой-то завтра с ума сойдут от зависти, когда их увидят.
Вообще она была вся в завтрашнем дне: он должен был доставить ей торжество, и о нем долго будут говорить в Петербурге.
Борис слушал ее рассеянно, иногда даже не слыша того, что она говорила. Ему становилось очень скучно. Он начинал чувствовать усталость, у него почти кружилась голова от этого несмолкаемого щебетания. На его счастье, Катрин доложили о каком-то визите. Она сделала, обращаясь к Борису, мину, обозначавшую: "Как это скучно!" - и, радостная и сияющая, упорхнула в одну из гостиных.
Скоро вернулся домой Владимир. Отыскав брата, он взял его под руку и повел в свой кабинет, огромную комнату, заставленную разнообразной дорогой мебелью и совсем не указывавшую на род занятий ее хозяина. На письменном столе лежало достаточное количество бумаги, но бумаги чистой. Лежало несколько книг, но не разрезанных.
- Знаешь, - сказал Владимир, - ко мне подошел великий князь, и я ему сообщил о твоем приезде. Он был очень милостив, велел тебе кланяться и спрашивал, что ты намерен делать.
- Что же ты ему ответил?
- Что ты намерен служить, продолжать начатую службу, запасшись в чужих краях новыми знаниями и опытом. Что же иное я мог ответить?! Да и, надеюсь, - я сказал правду? Ведь не думаешь же ты выходить в отставку, ты уже и так потерял много времени - целых два года!
Борис неопределенно улыбался.
- А ведь я еще не знаю, - проговорил он, - быть может, и в отставку выйду - там видно будет. Меня служба что-то не тянет при теперешних обстоятельствах.
- Да, обстоятельства тяжелые… Аракчеев доходит до последнего; но служить все же надо, надо делать карьеру - да и обстоятельства могут перемениться.
- Могут перемениться! - задумчиво повторил Борис. - От этого я и говорю: там видно будет. А как твои дела - кажется, хорошо?..
- Недурно, - самодовольно сказал Владимир, - понемногу подвигаюсь. Да, я вижу, что моя женитьба, действительно, принесла мне пользу: без помощи родни Катрин мне было бы трудно пробиться. Отец никогда не подумал о том, что ему следовало, если уж не для себя, то хоть для нас, поддерживать прежние связи.
Борис вспыхнул.
- Отцу об этом нечего было думать, - сказал он. - Он много думал о нас, сохранив для нас незапятнанным старое честное имя и богатство наших предков.
- Да, конечно, конечно, - перебил Владимир, - я ни в чем его не обвиняю… Он меня не стесняет средствами.
И вдруг их разговор замер. Обоим стало неловко. Эти неловкости часто появлялись между ними в разговорах с глазу на глаз и появлялись уже давно, с тех пор как они вышли из отроческих лет.
- Как ты нашел Катрин? Как нашел мальчика?
- Мальчик твой - прелесть! И ты очень счастливый человек!
- Тебе никто не мешает быстро достичь такого счастья, - заметил Владимир.
Но Борис будто не расслышал этого замечания и продолжал:
- А Катрин - что же я могу сказать тебе? Она еще похорошела… Она, кажется, очень довольна и счастлива?!
- Да, вероятно, она счастлива, я, по крайней мере, ее счастью не мешаю…
И опять им стало неловко.
IV. БАЛ
Катрин торжествовала. Она достигла своей цели. Ее бал, без всякого сомнения, будет признан самым блестящим балом сезона. Напрасно бы ее враги и недоброжелатели (она думала, что таких у нее много) старались к чему-либо придраться, что-нибудь осудить, найти в чем-нибудь недостаток - придраться положительно было не к чему…
Старый дом Горбатовых, со своими анфиладами величественных комнат, изукрашенный, весь наполненный предметами роскоши и вкуса, ярко горел бесчисленным количеством свечей и карселей. В огромной зале, с эстрады, скрываемой тропическими растениями, уже время от времени раздавались отрывистые звуки настраиваемых инструментов. Танцы еще не начинались.
Толпа блестящего общества с каждой минутой прибывала и наполняла парадные комнаты. Матовая белизна обнаженных женских плеч, блеск драгоценных камней перемешивались с золотом военных мундиров, со звездами и лентами.
Здесь собралось все высшее общество столицы.