IV. НА ТЕРРАСЕ
Сергей Борисович с сыновьями уже третий день как находился на охоте в одной из своих дач. Никого из посторонних, из гостей не было. Некоторые соседи, приезжавшие, чтобы повидать молодых Горбатовых, и в особенности Бориса, которого любили все бывавшие в доме, уже разъехались. Теперь в Горбатовское ожидался большой съезд к пятому июля, то есть ко дню именин Сергея Борисовича. Этот день всегда справлялся в Горбатовском с особенной торжественностью и весельем. Гости съезжались за сотни верст, устраивались всевозможные пиршества, народные гулянья и так далее.
Срок отпуска Владимира истекал через неделю, и хотя, конечно, ему не представлялось никаких затруднений получить какую угодно отсрочку, но он, несмотря на убеждения отца и матери, и слышать об этом не хотел. Его, очевидно, тянул к себе Петербург. Он и так уже начал тревожиться, что вот, того и гляди, в это кратковременное свое отсутствие он что-нибудь упустит по службе, о нем забудут, кто-нибудь из врагов (он говорил, что у него их много) "удружит".
- Les absents ont toujours tort! - повторял он.
У него были, очевидно, какие-то широкие планы относительно своей дальнейшей карьеры. Но он никому не поверял их. Ввиду скорого своего отъезда он уговорил отца и брата отправиться на охоту. Впрочем, их и не надо было особенно уговаривать. Оба они, так же как и он, были страстными охотниками. Дни стояли превосходные, ясные, первые дни начавшегося лета, когда еще нет томительной жары, нет душных ночей, когда солнце долго-долго стоит в небе, будто совсем не хочет уйти, и весело и нежно улыбается своими всюду проникающими лучами и вызывает к жизни каждую былинку, выбирает из согретой земли все ее силы.
В послеобеденное время, когда уже на широкой террасе, выходившей в пестреющий всеми оттенками и благоухающий цветник, легли тени, Татьяна Владимировна и Катрин уютно поместились перед маленьким столиком среди разнообразной и яркой зелени тропических растений, со вкусом расставленных по всей террасе. Обе они принялись за вышивание и время от времени выглядывали в цветник, где между клумбами мелькал маленький Сережа, гулявший в сопровождении двух нянюшек. Теперь он уже научился ходить, хотя все еще был несколько слаб на ногах и очень часто падал. Но он был еще так мал, что не мог сделать себе вреда этими падениями, - они только каждый раз почему-то его изумляли. Хлопнувшись на песок и расставив ручонки, он вдруг строил самую смешную минку, потом сморщивал личико, собирался, очевидно, заплакать, но вместо этого неожиданно разражался смехом, во время которого пронзительно визжал и захлебывался…
Кругом было так хорошо, так торжественно спокойно. И эти две женские фигуры на террасе так гармонировали с роскошной обстановкой - величественная, ясная красота свежей, бодрой старухи и кокетливое, капризное изящество молодой женщины…
Татьяна Владимировна, до сих пор очень живо воспринимавшая всякую красоту и в особенности красоту природы, находилась под обаянием этого теплого, но не душного, ласкающего вечера. Она позабыла все, что ее тревожило и смущало. Лицо ее было кротко и спокойно. Она чутким ухом прислушивалась к смеху Сережи, раздававшемуся так явственно, так звонко в чистоте вечернего воздуха. Она по временам взглядывала на Катрин с доброй улыбкой. Она все же никак до сих пор не умела совсем разлюбить ее. Взглядывала и невольно думала: "Какая она, право, хорошенькая!"
И Катрин, по-видимому, была весела и довольна. Глаза ее блестели, на щеках горел румянец. В этот день ей привезли из города много писем, и она была довольна полученной корреспонденцией; в особенности одно письмо она несколько раз перечитала, и, тихонько оглянувшись - не смотрит ли на нее кто-нибудь, спрятала это письмо за корсаж своего платья. И тем более бросалось в глаза ее оживление и довольство, что в последнее время она все была не в духе, скучала, не находила себе места и даже не далее как накануне еще сказала мужу:
- Владимир, я поеду с тобой… Я не могу здесь оставаться - такая скука!
Он с изумлением пожал плечами.
- Ты знаешь, я неволить тебя не стану, - отвечал он, - но если уедешь в Петербург, то сделаешь большую глупость… Разобидишь стариков… Ведь ты приехала до осени, под каким же предлогом уедешь? Да и потом: куда? В Петербурге, ma chère, теперь еще скучнее, чем в Горбатовском.
- На дачу! - пролепетала она.
- Куда же это, на какую? Ведь у нас под Петербургом нет дачи. Если нанять - все лучше теперь заняты. Об этом нужно было раньше подумать.
- Мне везде будут рады…
- Ах, так это переезжать от одних знакомых к другим в виде бездомной приживалки? Прекрасно!
- Владимир, ты говоришь глупости. Какое сравнение! Как тебе не стыдно! Разве я могу быть приживалкой?
- На то будет похоже! А главное - я не понимаю, что за удовольствие? Погоди, тут собираться станут… Наедут гости…
- Нечего сказать, интересны здешние гости!
- Из Петербурга кто-нибудь приедет.
- Однако же никто не едет. Ну да пойми… Я не могу… Не могу… я умираю со скуки!.. Я готова утопиться!..
- Так я тебе вот что посоветую, Катерина Михайловна! - сказал совершенно спокойно и почти совсем закрывая глаза Владимир. - Уложи свои вещи и завтра же одна отправляйся в Петербург. Право, это будет самое лучшее.
Она надулась, топнула ножкой, потом упала в кресло и вдруг зарыдала, как маленький ребенок. Владимир открыл глаза, презрительно взглянул на нее и вышел.
Но теперь, сидя с Татьяной Владимировной на террасе, Катрин вовсе уже не думала об отъезде. По ее хорошенькому личику то и дело скользила и пропадала улыбочка. Она думала о чем-то приятном. Однако вдруг ее тонкие бровки сдвинулись, на губах промелькнуло что-то злое и, не отрываясь от своего вышивания, она проговорила:
- Maman, ведь вы знаете эту несносную толстую Маратову?
Татьяна Владимировна с некоторым изумлением на нее взглянула.
- Не только знаю, но даже очень люблю! - отвечала она. - Отчего же она несносная? Я нахожу ее доброй и прекрасной женщиной.
- Я не спорю, maman, может быть, она добрая, я ее сердцем не интересовалась, а что она несносная - это всякий скажет. Ни одного дня нельзя прожить, чтобы ее не встретить, куда ни отправишься - она всюду! Катится, как бомба, сопит, нос кверху, усы… Препротивная!
Татьяна Владимировна улыбнулась.
- Душа моя, да ведь и княгиня Маратова может называть несносными тех, с кем она всюду встречается!
Катрин немножко надулась. Но она была в таком настроении духа, что долго сердиться никак не могла, а потому ограничилась только замечанием:
- Но у других, по крайней мере, нет такого носа, таких усов и такой толщины, другие не сопят… И в этом, кажется, небольшая разница.
- Да к чему ты меня о ней спросила?
- Она взяла к себе на воспитание какую-то там бедную родственницу…
- Ну да, свою племянницу… Я знаю… девушка удивительной красоты.
Катрин всплеснула руками.
- И вы тоже!.. Нет, это, наконец, невыносимо! Что в ней находят хорошего? Бесцветное, увядшее создание! И вдобавок, никто еще не слыхал от нее умного, живого слова. Никаких манер, никакого воспитания не получила. А теперь уже поздно ее воспитывать, не первой молодости…
- Что ты, Катрин! Я в прошлом году ее видела, она совсем молодая девушка и, насколько помню, очень хорошо себя держит. Она именно поразила меня своей красотой и изяществом… Да, вот я теперь ее совсем ясно себе представляю… - продолжала Татьяна Владимировна. - Прелестная… Я думаю, она многим голову кружит в Петербурге?
Катрин не могла больше выдерживать. Вся ее веселость, довольство пропали. Она получила снова способность сердиться и рассердилась не на шутку. Лицо ее покраснело, даже лоб, даже тонкая, нежная шея.
- Какой же это порядочный человек может обратить внимание на подобное ничтожество, на такую parvenue!..
- Что же она тебе сделала, Катрин? - кротко и грустно спросила Татьяна Владимировна. - За что ты ее так не любишь? За что бранишь, скажи - за что?.. Может быть, ты права, я не знаю…
Но Катрин не слушала, она продолжала с все возрастающим раздражением:
- И эта Маратова не только что теперь сама всюду торчит, но таскает за собою и воспитанницу… Это, наконец, оскорбительно!.. Во что это, наконец, превратится наше общество, если в него станет проникать Бог знает кто?
- Отчего же - Бог знает кто? Отчего племяннице или хоть просто воспитаннице княгини Маратовой не бывать в обществе - я, право, не понимаю!
- И вы тоже, maman, вы считаете ее равной с нами?
- Ты должна давно знать, что я не считаю себя принадлежащей к какой-нибудь касте, в которую уже нет никому доступа. И потом, посмотри же на наше общество, - где это в нем уж такая чистая кровь…
Татьяна Владимировна невольно подумала о том, что и сама Катрин не Бог знает какого происхождения, что знаменитость и значение графов Черновых очень недавни. Но, конечно, она не захотела сделать ей какой-нибудь намек.
"Ну так вот, я же ее поймаю!" - сказала себе Катрин и почти крикнула:
- А что бы вы сказали, если бы, например, Борис вздумал жениться на этой воспитаннице Маратовой?
- Что бы я сказала? Если бы я убедилась, что они любят друг друга, - я бы их благословила.
Катрин несколько мгновений не могла произнести ни слова. Она сидела с широко раскрытыми и бессмысленными глазами: даже разинула ротик и показала все свои белые зубки.
- Maman, вы шутите! - наконец проговорила она.
- Нисколько! Я бы, конечно, только постаралась сначала поближе разглядеть эту девушку и хорошенько поговорила бы с Маратовой, которой доверяю…
- Так, значит… значит, Борис вам уже сказал?
- Что такое? - изумленно спросила Татьяна Владимировна. - Что такое, Борис? Он ничего не говорил мне… Разве?..
- Да, и я и Владимир… мы имеем основание думать, что он заинтересован этой особой, которую так многие протежируют…
- Многие протежируют? - переспросила Татьяна Владимировна.
Но Катрин сделала вид, что не слышит.
- Теперь и я спрошу тебя, - серьезно и внимательно глядя в глаза Катрин, сказала Татьяна Владимировна. - Я спрошу: шутишь ты или нет?
- Нисколько! Он как приехал из-за границы - нигде не бывал, так что даже неприлично было, а там - чуть не каждый день. Не для старой же, выжившей из ума "генеральши" он ездил, не для интересной же княгини?..
Татьяна Владимировна слушала очень внимательно.
- Правда, в последнее время он не бывал там, - продолжала Катрин. - С этой особой что-то случилось, какая-то история…
- Какая история?
- Не знаю, верно, что-нибудь да случилось… Говорили, что она больна, умирает… Потом выздоровела, и незадолго до нашего отъезда Маратова увезла ее в деревню…
У Татьяны Владимировны тревожно забилось сердце.
"Что такое все это значит? - думала она. - Лжет она, что ли, да с какой же стати? Нет, верно, что-нибудь да есть… И он ни слова! А между тем я замечала, замечала в нем что-то странное, чувствовала, что он мне недоговаривает. Ждала… он никогда не скрывал… как же это?"
Катрин видела, что смутила Татьяну Владимировну, но объяснила по-своему это смущение.
"Это она так, Бог знает что говорит - благословила бы! А вот ведь когда увидала, что дело может быть не шуткой - испугалась… еще бы!.."
- Вы, кажется, встревожились, maman, - сказала она. - Что Борис был заинтересован ею - это верно, но я так думаю, что он сам убедился, как это глупо, и что ничего из этого не может выйти. Я почти уверена, что это привидение, - иначе я не могу назвать ее, - особенно если бы вы видели, какою она стала эту зиму… Она, верно, надеялась, что он сделает ей предложение, что она вдруг станет madam Gorbatoff. А когда он очнулся и ушел - она со злости и заболела… Я так объясняю, я худшего не хочу предполагать…
- Еще бы ты смела предполагать худшее! - вдруг вспыхнув, сказала Татьяна Владимировна таким тоном, какого Катрин никогда еще не слыхала от нее и на какой даже не считала ее способной.
Катрин притихла и просто испугалась. Но испуг прошел, поднялась злоба. Она побледнела и закусила губы…
- Вы на меня кричите, maman! За что же? Я не привыкла, чтобы на меня кричали…
- Я не кричу… Если я сказала резко - прости… но в другой раз не позволяй себе, передо мною, по крайней мере, намекнуть на что-нибудь дурное и нечестное относительно Бориса. Он этого не заслуживает… Если ты хочешь, чтобы я тебя любила… никогда, слышишь, никогда…
Она поднялась, губы ее дрожали. Катрин вдруг сделала несчастное лицо и заплакала. Татьяна Владимировна пришла в себя.
- Ну полно, перестань - это ребячество… Нужно же, наконец, понимать некоторые вещи… Я не хочу тебя обижать - не обижай и ты меня. Ну, перестань!..
Она положила ей на плечо руку.
- Я не обижала ни вас, ни Бориса… Я из желания добра… чтобы предупредить… Я не знаю, что вам показалось…
- А коли так - прости!.. Что же еще - говорю… прости… поцелуй меня!..
Катрин поцеловал и утихла. И, странное дело, эта belle mère, на которую до сих пор она смотрела свысока, которую она внутри себя и в грош не ставила, вдруг нежданно-негаданно выросла перед нею. В ней шевельнулось, несмотря на озлобление к этой belle mère, что-то похожее на уважение. Катрин была из тех женщин, на которых иногда следует хорошенько прикрикнуть. И тем более это теперь подействовало, что никогда еще в жизни никто хорошенько на нее не прикрикнул.
Но гармоническая картина прелестного вечера была, во всяком случае, расстроена. Разговор оборвался. Сережа вдруг горько закатился - заплакал в цветнике. Татьяна Владимировна сошла узнать, что с ним такое.
Катрин тоже встала, уложила вышиванье в рабочий баульчик и отправилась в свои комнаты. Дорогой она вынула из корсажа письмо и, придя к себе, еще раз принялась его перечитывать.
V. ПРИЗНАНИЕ
Татьяна Владимировна с большим нетерпением дожидалась возвращения Бориса. Она уже не раз, со времени свадьбы Владимира, имела с ним объяснение относительно того, как смотрит он на женитьбу, какую бы жену хотел себе. Но он всегда отвечал ей, что о женитьбе никогда еще не думал, да что вряд ли и женится.
- Это пустое, душа моя, - улыбаясь, останавливала она его. - Конечно, ты должен жениться и женишься. Но я буду даже очень рада, если еще подождешь, если не женишься скоро.
Она замечала, что он как-то всегда отстранялся от таких разговоров, старался их замять и вообще казался даже несколько смущенным.
"Что бы это значило?"
Но она, в конце концов, объяснила это его смущение тем тонким чувством какой-то стыдливости, которое присуще было ему в разговорах с матерью вообще относительно женщин. И она была права, но все же не вполне, так как к этому чувству у Бориса присоединялось еще и другое. Он привык с детства быть во всем откровенным с матерью, но в то же время имел от нее большую тайну. Тайна эта была - Нина. Он не раз уже порывался открыть матери все подробности своей волшебной встречи с чудной девочкой, впечатление, на всю жизнь оставленное в нем этой встречей, свои мечты, свою мистическую веру в то, что рано или поздно он встретится с Ниной и что она и есть его будущая подруга жизни. Но, несмотря на все желание, даже потребность, открыть это матери - он каждый раз воздерживался. Что-то заставляло его молчать и перед нею, как перед всеми. Он как-то бессознательно пришел к тому убеждению, что от сохранения этой тайны зависит осуществление его мечтаний.
Теперь, казалось, пришло наконец время во всем признаться матери, но он все же еще ждал известий от княгини и от самой Нины. Эти известия должны были показать ему, действительно ли пришло время, пора ли говорить с матерью… Вот он вернулся с охоты. Татьяна Владимировна не была в состоянии ждать дольше. Она имела обычай, когда все расходились после ужина по своим комнатам, заходить в спальню Бориса. Она любила, вспоминая прежние годы, подойти к его кровати, оправить его подушки, потом крепко поцеловать своего любимого мальчика, как она до сих пор его мысленно называла, и благословить его на сон грядущий. И если ему не хотелось еще спать, она оставалась поговорить с ним и всегда находился предмет для разговора. Они были такими друзьями и так понимали друг друга.
Так она сделала и теперь. Пришла после ужина в его спальню.
- Тебе не хочется еще спать? - спросила она.
- Нет, maman!
- Ну, так я посижу…
- Очень рад!
Он придвинул ей большое кресло.
- Здесь только душно, - сказал он. - Верно, без меня окна не открывали.
- Нет, я и вчера и сегодня сама приходила, окна были открыты. Да ведь комната весь день на солнце… Вечер такой теплый, сухой, открой окошко.
Он приподнял штору, распахнул окно, и в комнату вместе с душистой прохладой заснувшего сада ворвался поток лунного света.
- Борис! - сказала Татьяна Владимировна. - Я не привыкла и не умею хитрить с тобою, а потому без всяких околичностей скажу тебе, что у меня на душе: мне кажется, ты от меня что-то скрываешь!
Он изумленно взглянул на нее, потом подумал несколько и ответил:
- Да, maman, вы правы, скрываю… Но все же у меня нет ничего такого, чего бы вы не могли знать.
- В таком случае, зачем скрываешь?
- До времени, maman, до времени…
- Нехорошо это, Борис! Мне было бы гораздо приятнее знать все прямо от тебя, чем от других…
- А вы от других узнали… от брата?
- Нет, от Катрин!
- Катрин!
Борис поморщился.
- Что же она могла вам сказать?
- Что ты заинтересован одной девушкой.
- Я не знаю, что и как она могла говорить вам, да и не хочу этого знать. Но если уже начали другие, я сам расскажу вам все, тогда вы увидите, так ли вам передано…
И он рассказал ей свою фантастическую повесть, которую берег даже от нее в глубине сердца. Слушая его, она тихо улыбалась, качая головою. Но в конце концов была растрогана, даже поражена.
- И никогда, ни одним словом не проговорился! - укоризненно прошептала она, когда он замолчал, так как ему говорить уже ничего не оставалось.
- Есть вещи, - отвечал он, - которых трудно, иногда почти совсем нельзя касаться… Знаете ли, если бы я увидал, что вы меня не так поняли, если бы вы стали говорить мне то, что обыкновенно говорится в таких случаях, то есть что эта фантазия, вздор, я был бы очень несчастлив!
- Но дело в том, Борис, что я, пожалуй бы, тебе этого не сказала. Ты знаешь историю моей жизни, а если чего в ней не знаешь, так я на досуге как-нибудь расскажу тебе и ты увидишь, что я была такой же мечтательницей, такой же фантазеркой, как ты, и также верила в осуществление моих мечтаний. Целые годы, лучшие годы моей жизни, я прожила этой верой и меня поддерживал в ней такой же мечтатель, как мы с тобою…
Ее голос дрогнул.
- Да, такой же мечтатель - покойный император. И он доказал мне, что часто мечты и сказки, придуманные нашим сердцем, сбываются. Сбылась и наша сказка с твоим отцом. Да и мудрость народная - а я ей очень верю - говорит: суженого конем не объедешь. Вот теперь и ты мне еще раз доказываешь, что я была права - и твоя сказка приходит к окончанию, и твоя суженая ждала тебя, и ты ждал ее… Что же, Борис, это судьба…
Она обняла его, крепко прижала к груди. Он почувствовал на своем лице ее слезы.
- Только будь счастлив, только будь счастлив, мой мальчик!