- Я все время был в библиотеке, я все слышал от первого до последнего слова…
Она вскрикнула, стала хватать себя за лицо, за голову, вскочила с кресла, стала метаться по комнате, как пойманный зверь, и в то же время говорила, сама не зная что:
- Что ты слышал? Ничего не мог слышать!.. Все это пустяки… ничего ты не понимаешь, я могу объяснить тебе… ты увидишь… ты Бог знает что думаешь… это неправда!.. И как благородно следить, ловить, подслушивать!..
Он даже совсем растерялся от этих слов.
- Я не хотел подслушивать, - сказал он, - и был бы очень счастлив, если бы меня там не было. Вы могли бы слышать, что я там. Но о чем же теперь говорить нам с вами - говорить не о чем!.. Очнитесь, успокойтесь и уходите скорее в свои комнаты, чтобы, по крайней мере, посторонние не видели этого позора…
Но с нею произошла внезапная перемена. Она победила свой первый невольный страх, затем она увидела, что выйти из этого положения не может. В ней поднялась злоба. Она остановилась перед Борисом, так сжимая себе руки, что даже пальцы хрустели. Она в упор глядела на него своими злыми, холодными глазами.
- А, так вот как! - почти прошипела она. - Ну что же - вражда так вражда! Я женщина, я больна… я вот как больна!.. Но вы хотите бороться со мною!.. Что ж… будем бороться! И еще увидите - я не поддамся… Вы лгун, вы клеветник! Вы все выдумали из злобы, из ненависти ко мне… вы хотите очернить меня перед родными, перед мужем, опозорить меня… для чего - я это понимаю! Для того, чтобы выжить меня из дому… я мешаю вашей невесте… этой низкой интриганке, этой дряни… нищей!..
Она пришла в такое состояние, в котором не рассуждают.
- Молчите! - крикнул Борис отчаянным голосом, невольно кидаясь к ней, готовый зажать ей рот рукою.
Она отступила.
- А! Вы бить меня хотите!.. Что же - прибейте больную женщину!.. Что же… бейте!
Но в то же время она побежала к двери, толкнула ее, увидела, что она на ключе, отперла и выбежала с криком.
- Бьет, бьет!..
Борису показалось, что он сходит с ума. По счастью, в соседних комнатах никого не было, никто ничего не слышал.
Катрин вдруг остановилась перед зеркалом, отерла платком себе лицо и быстрым шагом направилась к себе в комнаты.
Борис стоял как в оцепенении. Но эта чересчур уж невозможная сцена все же как будто ему что-то выяснила. Он быстрыми шагами стал ходить по комнате, заставляя себя успокоиться. Он мало-помалу получал способность думать. Последние остатки невольной жалости, которые еще были в нем до сих пор относительно Катерин, теперь уничтожились. В этой женщине не оставалось для него ничего неясного…
"Что же делать, - решил он, - придется войти с нею в соглашение!"
У него не хватало сил открыть глаза отцу и матери - это убьет их. Но как быть с братом?..
И едва он остановился на этом вопросе, как брат уже был перед ним.
Владимир, по своему обыкновению, аккуратно возвращался к обеденному часу. Эта была его особенность. Он вообще не любил сидеть дома, его можно было встретить всюду, но он всегда упорно отказывался от приглашений на обед. И обеденное время, иногда в течение целых недель, было единственное время, когда он бывал дома. Он вошел, как и всегда, с самодовольным видом, с полузакрытыми глазами, красивый, молодцеватый, уверенный в себе.
- Каким образом ты здесь, Борис? - входя сказал он. - Разве ты дома обедаешь сегодня, а не с ними?.. Я думал здесь найти жену. Без меня был Щапский… наверно, есть что-нибудь интересное…
Но он не договорил и остановился, заметив на расстроенном лице Бориса что-то особенное, совсем не обычное. Он хорошо знал лицо брата и потому ясно увидел, что случилось что-нибудь очень серьезное. Он даже совсем раскрыл глаза и взглянул еще раз на Бориса.
- Борис, что такое? - спросил он, еще не желая заранее тревожиться, но уже, во всяком случае, сильно заинтересовавшись.
Борис ничего не отвечал. Тень подозрения мелькнула в уме Владимира, он кое-что сообразил и даже покраснел немного.
- Борис, ведь я тебя знаю, ты от меня не скроешься, случилось что-нибудь важное - наверное… Говори же мне прямо, если это так или иначе касается меня… Слышишь, говори прямо, ты не имеешь права ничего скрывать… Я тебя прошу, слышишь!
Борис наконец собрался с духом.
- Да, я все должен сказать тебе, - произнес он, - как мне это ни тяжело…
Он обнял его и глядел на него со всею братскою нежностью прежних дней, к которой теперь примешивалось чувство глубокой жалости и горя.
- Владимир, милый… я надеюсь… ты будешь тверд… Владимир совсем почти закрыл глаза; ему стало неловко, досадно и обидно…
- Щапский - негодяй, и жена твоя тебя обманывает… - едва нашел в себе силы докончить Борис.
Владимир вспыхнул.
"Так вот что, - пронеслось в голове его, - и это еще!.. Я был почти уверен, но я думал, что она сумеет все скрыть, избавить меня от позора и неприятностей… Она мне не нужна… мне все равно… только не это, нет, не это!.."
А Борис в него вглядывался, старался понять силу произведенного на него впечатления, ища способов как бы поддержать его.
- Ты уверен в этом? - наконец произнес Владимир.
- К несчастью - да!
И он, вдруг решив, что необходимо сказать все, передал подробно только что происшедшее. Владимир позеленел и сжал кулаки.
- Что же мне теперь сделать с этой негодяйкой? - прошептал он.
- Я думал, думал, - говорил Борис, - ведь это убьет их! А скрыть - разве можно скрыть? Если бы не было самого ужасного обстоятельства… Но оно есть. Я не имею права просить тебя, ты не должен, ты не можешь прикрывать это и признать ребенка…
- Что же, дуэль?.. Скандал?.. Так, что ли?.. - отрывисто говорил Владимир, шагая по комнате. - Я ошибся, не разглядел… связался с негодной женщиной… Она меня оскорбляет, позорит, и за все это наказан буду я же!.. Почем я знаю… это такой человек… он убьет меня, как собаку…
Борис с изумлением взглянул на него.
- Разве ты можешь теперь об этом думать?
Владимир понял, что стал говорить вслух свои мысли и спохватился.
- Я вовсе не боюсь смерти. Да, так, это единственный прямой исход!.. Но старики? Что с ними будет?
Он знал, что эта фраза победит брата, и, действительно, она победила его.
- Ты прав, - сказал Борис, - прежде всего нужно подумать о них, нужно хоть немного успокоиться и хорошенько все обдумать. Послушай, я не могу теперь туда ехать… не могу никого видеть. Поедем куда-нибудь, все равно куда и потолкуем.
Владимир принял это предложение.
Через несколько минут они сели в карету и уехали. На вопрос кучера: "Куда прикажете?" - Борис ответил: "На Петербургскую сторону". Им нужно было просто ехать как можно дальше.
XIX. ЛОВКИЕ ЛЮДИ
В то время как несколько изумленный кучер возил господ неизвестно зачем на Петербургскую сторону и обратно, они успели, по-видимому, решить все вопросы. По крайней мере, на обратном пути они оба молчали. Если бы кто взглянул на них со стороны, то непременно должен был бы подумать, что все дело в Борисе, а не в Владимире - так как Владимир был гораздо спокойнее.
Он оставался верен себе, оставался верен своей философии, которую, несмотря на молодые годы, применял в жизни уже давно и очень успешно. Он находил, что умный человек должен поставить целью всей жизни - личное счастье, такое, каким он для себя его понимает, и неуклонно стремиться к этой цели. Что касается его собственного счастья, - оно заключалось прежде всего в разработке честолюбивых планов, а затем в удовлетворении скрываемой им от всех страсти к игре и разгулу самых чудовищных размеров.
Он не только признавал в себе эти страсти и не желал с ними бороться, но даже, напротив, положил удовлетворить их всеми способами. Тем не менее, он должен был убедиться, что эти страсти могут стать иной раз источником не только наслаждений, но и волнений, которые легко переходят в страдания. Поэтому он должен был застраховать себя от страданий, достигать душевного спокойствия.
И надо ему отдать справедливость - он научился этому. Это был, действительно, очень хладнокровный человек во всем, что касалось не прямо его, или в том, что он мог так или иначе отстранить от себя.
Как бы отнесся он к поступку Катрин и всем открытым сегодня обстоятельствам, если б он любил ее - неизвестно. Но он любил ее ни больше, ни меньше как и всякую женщину, с которой встречался, которая ему приглянулась и чью благосклонность, пока эта благосклонность ему не надоела, можно было купить за деньги.
Из своего брака с Катрин он уже извлек всю пользу, на какую рассчитывал, и, как это всегда бывает, ему показалось, что польза была невелика, что он, пожалуй, и без помощи связей Катрин мог бы добиться того, чего добился. У него осталась только капризная и даже злая жена, успевшая очень скоро надоесть ему. Но он находил безумным сожалеть о прошлом и плакаться на сделанную ошибку. К тому же разве не все равно: для его положения нужна семейная обстановка, нужна именно такая жена, совсем светская, умеющая принять, блеснуть, заставить говорить о своем великолепии.
Само собою разумеется, что со времени своей женитьбы он многократно изменял жене, даже ни разу не задав себе вопроса - имеет ли право поступать так. Он просто не считал нужным, ради своего нового семейного положения, изменять привычный образ жизни, в котором большую роль играли разнообразные любовные приключения.
Между прочим, еще будучи женихом Катрин, он случайно встретился с одной скромной молоденькой девушкой, приглянувшейся ему гораздо более невесты. Он нашел очень заманчивым одновременно вести два дела, обманул доверчивую девушку, соблазнил ее, оторвал от семьи и поселил в укромном домике на Васильевском острове.
Девушка эта любила его до безумия и, странное дело, она и ему, в свою очередь, не надоела так быстро, как другие. Он до сих пор, хотя и не так часто, как прежде, посещал домик на Васильевском острове, и в этом домике был теперь маленький ребенок, его сын. Но на ребенка он обращал мало внимания. Ему нужен был не "такой" ребенок, а "настоящий", законный сын.
Катрин дала ему сына - и это было хорошо, и так следовало.
Он пока еще не чувствовал ровно никакой нежности к маленькому Сереже, но в то же время был рад его существованию, относился к нему как к очень ценной вещи. Этот крошечный мальчик был продолжателем их старого рода и это, в его глазах, все же имело большое значение.
Когда Сереже случалось хворать, отец не мучился, не страдал нисколько, но немедленно же призывал самых лучших докторов, расспрашивал их, следил за ходом болезни ребенка. Мальчик был в сущности очень крепкий и здоровый, и вид его доставлял Владимиру приятное сознание, что продолжение рода Горбатовых обеспечено. Он не желал больше детей, но все же примирился с этой мыслью. Ему только хотелось, чтобы на этот раз это была дочь.
Он хорошо видел признаки некоторой интимности между женою и графом Щапским и не обращал на это особенного внимания, даже, пожалуй, протежировал такой интимности. Щапский был ему нужен, а Катрин, думал он, с ее холодностью, конечно, не увлечется; ведь это у нее только тщеславие, кокетство - и больше ничего. Он был почему-то уверен, что она, несмотря на полное отсутствие в ней каких бы то ни было нравственных понятий, неспособна на падение из гордости.
И вдруг ему приходится в ней так ошибиться! Он бы ей простил все, но тут оказываются последствия, а главное - скандал. Положим, скандал еще не распространился, его можно предупредить. Но нужно же было случиться такому несчастью, что все это стало известно Борису, то есть именно тому человеку, который не должен был знать этого… А все же нужно затушить это дело и по возможности все сгладить!..
Он убедил брата в том, что так нужно ради "стариков", и объявил ему, что сейчас же, не откладывая, поедет к Щапскому.
Борис только изумился его хладнокровию.
- Я не могу понять, - сказал он, - зачем тебе отправляться к этому человеку? Если мы так решили, то как же можешь ты с ним объясняться… и вдобавок у него в доме? Это унизительно!
- Унизительно? - проговорил Владимир. - Не думаю… смотря по тому, как я буду объясняться… и, мне кажется, унижен будет он, а не я…
- Владимир, я за тебя боюсь.
- Не бойся! Да вот что, я сначала поговорю с нею, а там будет видно…
Они подъехали к своему дому и расстались.
Владимир отправился к жене, а Борис поехал к Нине, чтобы хоть несколько отдохнуть от всех этих волнений и успокоить тех, кто, конечно, тревожился его отсутствием.
Владимир появился перед Катрин, ожидавшей уже этого объяснения с ним и хорошо к нему приготовившейся. Ей пришлось обедать одной и на вопросы, сделанные ею прислуге, она узнала, что Владимир Сергеевич и Борис Сергеевич куда-то вместе выехали. Она поняла, что это значит…
Муж застал ее очень тихой и печальной. Он не успел еще открыть рта, как она уже заговорила:
- Я не знаю, что мне делать, - говорила она. - Сегодня произошло у нас без тебя совсем для меня неожиданное… Я вижу, как я жестоко обманулась в твоем брате.
Затем она сплела ему целую историю, из которой Борис выходил извергом, или, по меньшей мере, сумасшедшим. Она, по ее словам, давно заметила, что он ее ненавидит, и эта ненависть только еще усилилась с тех пор, как он стал женихом. Может быть, он догадался о том, до какой степени ей противна его невеста… Он влетел как безумный после визита Щапского, наделал ей самых ужасных дерзостей, обвинил ее в разврате, в измене мужу, в том, что ее будущий ребенок - смешно даже сказать - ребенок Щапского.
- Наконец, если бы я не убежала, он стал бы меня бить!.. Я была в таком ужасном состоянии!.. - так закончила она и принялась горько, но тихо плакать.
Потом опять заговорила:
- Никого нет… я думала, что я умру… и, во всяком случае, я теперь уверена, что это плохо кончится… Если бы ты знал, что я чувствовала! Но, видно, Бог все же сжалился надо мною… я жива, хотя и не знаю, что будет дальше… Я вот не могу подняться… я все так разбита… такая тяжесть!.. И одна… одна… некому помочь мне! Я бы поехала к матери, но она еще не вернулась из деревни… А ты… разве ты мой защитник? Я ждала тебя… и я уверена, что он уже Бог знает что рассказал тебе.
Она замолчала и продолжала горько и тихо плакать. Владимир подавил в себе злобу, подступившую к его сердцу, и только с изумлением глядел на нее.
- Да, конечно, он все сказал мне! Скрывать от меня такие вещи он не имел права…
- И ты, конечно, уже поверил? - сквозь слезы оскорбленного достоинства спросила она.
- Он никогда не лжет.
- Так, значит, - я… я лгу?
- Если бы вы даже и вообще не лгали, то все же в таком случае солгали бы непременно.
Катрин всплеснула руками и закатила глаза.
- О, Боже, за что же я так наказана? Да неужели я, действительно, до такой степени несчастна!..
Она совсем превратилась теперь в невинную страдалицу. Ее лицо приняло такое выражение, которое могло бы кого угодно растрогать.
- Владимир, - сказала она без тени раздражения, - я хорошо знаю свои недостатки, я взбалмошная и капризная… Между нами часто происходили неудовольствия…
- Я, кажется, никогда не вызывал их… - произнес он.
- Не вызывал! Но как же ты ко мне относился? Когда я выходила за тебя замуж, я так была уверена в любви твоей, я так тебя любила…
- Любила! - с презрительной улыбкой сказал он.
- Да, любила! Но ты скоро оттолкнул меня своей холодностью… Я убедилась, что ты меня не любишь… Я была возмущена… но жизнь учит со всеми примиряться… я примирилась и с этой ужасной для меня мыслью… Я никому никогда не жаловалась… Я думала: ну что же, я буду жить и без любви! - и о новом чувстве я никогда не думала. И я была уверена, что ты меня знаешь настолько, чтобы не подозревать меня…
- К сожалению, я, действительно, не подозревал до сегодня, но оказывается, что я плохо знал вас.
Она закусила губы, и ее лицо вдруг стало злым. Но это было только одно мгновение. Она продолжала все тем же трогательным тоном:
- Ревность - между нами - еще этого недоставало!.. Подозрение… и относительно кого же!.. Ведь ты сам не раз говорил мне, что я должна быть как можно любезнее с Щапским. Ты сам всегда звал его. Мне приятно его общество, он такой интересный, такой умный, так умеет рассказывать… Ведь ты все это знаешь… Да подумай же: ну хорошо, ты можешь не любить меня, презирать меня; но ты должен же мне верить… я тебе не изменяла, я не могу этого, я, наконец, слишком дорожу собой!..
- Прекратим эту комедию! - сказал Владимир. - Нельзя так тянуть, потому что даже и моему терпению, моему спокойствию есть предел! Все ясно… объясняться нам нечего! Нам нужно решить серьезные вопросы. Я пришел для того, чтобы сказать вам, что ради моих родителей хотел бы избежать скандала и огласки…
Он не заметил, по обыкновению совсем почти закрыв свои глаза, как она вдруг при этих словах его хитро и презрительно усмехнулась.
- Я не хочу огласки, - продолжал он, - но я заранее должен объявить вам, что ни под каким видом, ни за что в мире не дам своего имени этому ребенку. Устраивайте это как знаете, вам есть время подумать… Вы можете уехать за границу и ребенка отдать кому-нибудь на воспитание, объявив здесь, что он умер. Все это можно устроить, все можно скрыть… Ответьте мне скорее и раз и навсегда, потому что я не хочу больше говорить с вами, - согласны вы или нет?
Теперь он поднял глаза и устремил на нее свой холодный взгляд. Она опять была олицетворением несчастья. Он никогда не видел у нее такого лица. Он ожидал самой бурной сцены от этой необузданной женщины и заранее позаботился хорошенько запереть двери, чтобы никто не слышал их объяснений. И вдруг она такая! Он решительно не понимал ее, она поставила его в тупик.
- Какое испытание! Что я должна выносить!.. Чего вы от меня требуете? - шептала она, ломая себе руки. - Если бы я так низко пала, если бы я стала матерью не вашего ребенка, я бы должна была вынести на себе всю за это ответственность и расстаться с ним, чего бы мне это ни стоило… Но требовать, чтобы я рассталась с моим ребенком… с вашим ребенком, - что же это такое? Вы говорите, что ваш брат не в состоянии солгать… ведь и я до сегодняшнего дня сама так думала!.. Что же, это, может быть, правда, может быть, он думает, что не лжет… Но он такой странный… я ничего не понимаю… Я приняла Щапского в маленькой гостиной… Я очень ему обрадовалась… мне кажется, он искренно расположен ко мне… Мы давно не видались… Да что же такое было?
Она взялась за голову, будто припоминая.
- Он поцеловал у меня руку, когда вошел… потом, когда уходил… и еще раз во время разговора… Я побранила его за то, что он не писал нам и оставлял нас в неизвестности - где он, жив ли… Он отвечал, что послал и вам и мне письмо… я не получила этого письма… может быть, оно у вас…
- Никаких от него писем ни на ваше, ни на мое имя не приходило! - сказал Владимир.