XXI. ЧТО ВЫЙДЕТ?
По Петербургу прошел тревожный слух о том, что государь серьезно болен. Получено известие из Таганрога. Но что и как, какая это болезнь - никто не знает. Одно несомненно - болезнь нешуточная. Все чувствовали это, почему, по каким признакам, - неизвестно, но чувствовали.
Горе стояло в воздухе, всем становилось душно как перед грозой… А между тем, еще несколько дней тому назад ожидали совсем не этого: больною и безнадежно больною уезжала государыня. Государь был здоров. Еще недавно приходили известия об его интересном путешествии по югу России и Крыму… И вдруг…
Начинали вспоминать люди близкие ко двору, а от них узнавали и остальные, о странном состоянии духа, в котором находился государь перед отъездом. У него было предчувствие…
Но неужели оно, действительно, не обмануло? Нет, это невозможно… не дай Бог… не дай Бог! И тут становилось ясно, как любим государь, даже теми, кто в последние годы выказывал большое недовольство. Он был, действительно, любим, этот человек, соединявший в себе обаятельную, почти женственную прелесть и царственное величие.
Уже несколько дней доброго государя не было на свете, но Петербург еще не знал этого. 26 ноября приехал курьер из Таганрога и привез известие, что больному лучше и что есть надежда на выздоровление. Народ толпами стекался в церкви, где служились заздравные молебны. Встречали друг друга доброй вестью. Говорили:
"Ну, слава Богу, слава Богу!.. Авось Господь не попустит такого несчастья!.."
Но прошли сутки - и печальный звон колоколов своими унылыми, за душу хватающими звуками стал призывать к иной молитве. Надежда обманула.
Весть о жончине государя, особенно после утешительного известия, полученного накануне, поразила всех и долго никто не мог прийти в себя и сообразить - как же теперь будет и что будет?
Всюду толковали только о болезни государя, о его последних днях, минутах… Стало известно письмо больной государыни Елизаветы императрице Марии Феодоровне, начинавшееся безнадежной, полной душевной муки и невольного изумления фразой: "Наш Ангел на небесах, а я еще влачу жизнь на земле…"
У всех ювелиров появились траурные кольца с надписью: "Наш Ангел на небесах" - и покупались нарасхват. Едва успевали исполнять заказы. И на этот раз это не была мода - всеобщее горе было чересчур искренно…
В один из этих мрачных, печальных дней в тихом кабинете Бориса шел горячий разговор между братьями. Но предметом их разговора было не общественное горе и не семейные обстоятельства, не ужасная история Катрин. Об этой измучившей его истории Борис ни словом не намекал Владимиру. Он не знал, чем кончилось его объяснение с женой, на чем они порешили, что будет. Он решил, что не имеет больше права сам заговаривать обо всем этом с Владимиром. Он исполнил свою тяжелую обязанность - открыл ему глаза, а затем должен отстраниться. Если брат призовет его на помощь, тогда дело другое. Теперь неожиданно по поводу брата у него оказалась еще новая тревога: он узнал от некоторых членов "общества", которые испробовали последнее средство, чтобы привлечь его, что его брат Владимир находится в числе членов "общества" и даже, как его уверяли, в числе деятельных членов. Ему сказали об этом именно с целью заставить его решиться, а может быть, кто знает, и с целью гарантировать себе окончательно его молчание. Ему доверяли, в него верили, но ведь тут такое дело! Надо быть более чем осторожными.
Сначала Борис не хотел даже верить в участие брата. "Он, Владимир - член тайного общества! Он - заговорщик! С его взглядами на жизнь, на обязанности гражданина, на службу - да ведь этого быть не может!.." - думал Борис. Несмотря на то, что он никак не мог одобрить деятельности общества, но все же ему, пожалуй, и приятно было бы узнать, что Владимир принадлежит к нему; пусть это заблуждение, опасное и вредное заблуждение, но все же оно гораздо лучше многого того, что ему приходилось слушать от брата. Да, он был бы рад, если бы ошибся в брате. Но он чувствовал, что ошибаться в нем не может, и потому ему так трудно было поверить…
А между тем как же и не верить?!. Нужно поговорить с ним, нужно узнать истину, что все это значит!.. Томительное предчувствие, совсем еще неопределенное, неясное, уже начинало закрадываться в душу Бориса. И вот теперь он говорил с братом, он сразу увидел, что поразил его своим вопросом:
- Тебе сказали? - растерянно прошептал Владимир, даже меняясь в лице.
Но он сейчас же и справился с волнением.
- Что же, - продолжал он, - если тебе известно - я отпираться не стану. Да, я бываю на их собраниях, я знаю их планы…
- Ты, значит, заодно с ними, Владимир? И вот этому-то мне трудно поверить, - сказал Борис.
- Да тебе и не следует верить этому. Если я у них бываю, если я посвящен в их дело - одно это еще ничего не доказывает…
- Мне кажется, это доказывает все! - нетвердо проговорил Борис.
- Но ведь вот и тебе многое известно?
- Да, к сожалению; и я скажу тебе, что это крайне меня мучает. Сначала я предполагал совсем другое, но, увидя, как у них поставлено дело, прямо объявил всем, что не сочувствую их образу действий и не могу иметь ничего общего с ними. У меня остались только личные отношения к некоторым из этих людей. Спроси их - все они тебе это скажут. А ведь на тебя указывают как на деятельного члена общества, ты бываешь на заседаниях. Ты с ними не споришь - значит, вы заодно!
Владимир поморщился.
- Ничего это еще не значит, - проговорил он, очевидно, не зная, как выпутаться из этого нежданного для него разговора, к которому он совсем не был приготовлен.
Вообще, в эти последние дни Владимир был очень собою недоволен - он понял, что поторопился с "обществом" и начинал не на шутку бояться быть скомпрометированным. Дело в том, что, ближе познакомившись с деятельностью "общества", он разочаровался в его силах, перестал верить в успех. Всех искренних "членов" возбуждала и поддерживала именно их искренность, фанатический экстаз, в каком они находились. Во Владимире ничего подобного не было, а потому он мог рассуждать хладнокровнее и видеть яснее. С другой стороны, недовольство и злое чувство от служебной неудачи, заставившие его ухватиться за "общество", прошли: обстоятельства неожиданно изменились, и он не сегодня завтра должен был получить назначение еще даже лучшее, чем то, которым "обошли" его.
Он раздумывал: доносить или нет, и как бы вообще выйти сухим из воды… А тут вдруг Борис со своими дикими взглядами!.. Ведь может повредить!.. И как это было не разузнать заранее, причем тут Борис, как было не догадаться, что такой "фантазер" так или иначе, а должен был иметь соприкосновение к "обществу"?!.
Борис между тем ждал объяснений и изумленно глядел на него. Неловкое молчание продолжалось. Наконец Борис проговорил:
- Я ничего не понимаю! Если ты не с ними - какая же цель?
- А у тебя какая?
- У меня? Да ведь я там не бываю, я всего раз, тотчас после моего возвращения из-за границы, был на их собрании и, убедясь, что не могу примкнуть к ним, ни разу с тех пор не бывал там… Я говорил с тех пор только с отдельными лицами и то потому только, что они сами говорить начинали… и еще - я даже и не говорил, а спорил, доказывал, что им остается единственное - отказаться от всех этих опасных и неисполнимых планов.
- Ты считаешь их неисполнимыми?
- Да! - твердо ответил Борис. - Да, и если бы они чего-нибудь добились, какого-нибудь успеха, я думаю, что во всяком случае зла выйдет больше, чем добра. Но нам нечего и говорить об этом! - раздраженно докончил он.
- Зачем же ты начал? - спросил Владимир.
- Зачем? Да неужели ты не понимаешь, что так я не могу оставить. Если я не могу быть равнодушным к судьбе этих людей, из которых многих даже очень мало знаю, то к твоей судьбе, кажется, тем более уж не могу быть равнодушным!.. И я требую, да, требую от тебя, как от брата, прямого и окончательного ответа - с ними ты или нет?
Владимир несколько раз прошелся по комнате. Он решительно не был приготовлен к этому объяснению и между тем чувствовал, что брат имеет право так говорить, как говорит, и что он ему должен ответить.
- Борис, - сказал он наконец, - ты требуешь от меня откровенности, - хорошо, я буду откровенен с тобою… Но прежде всего дай мне честное слово, что все это останется между нами.
- Я полагаю, что ты мог бы обойтись без этой оговорки! - с невольным укором сказал Борис.
- Ну, хорошо, конечно, я тебя знаю, - поспешно перебил Владимир, чувствуя все большую и большую неловкость. - Ты спрашиваешь: с ними ли я? Нет, не с ними!.. Я… я так же, как и ты, убедился, что они заблуждаются… я не могу одобрить их планов!..
- Так пойди и скажи им это, и скажи скорее, чтобы они знали, чтобы не считали тебя в числе своих, как теперь считают. Скажи скорее, чтобы иметь возможность уйти… Ты, верно, даже не подумал о том чем рискуешь!.. Ты можешь погубить себя… Боюсь, что и теперь поздно, что ты уже скомпрометирован.
Владимир качал головою и в то же время думал: "А ведь он глядит на дело, кажется, как следует!.. Он сейчас захочет выручать… что ж, пусть… может быть, и выручит!.."
- Если я не разделяю их взглядов, то всегда имею способ оправдать себя, - сказал он.
- Как же это ты оправдаешься, если у них против тебя доказательства, и эти доказательства окажутся в руках власти? Что ты ответишь, когда у тебя спросят: зачем же ты, обо всем зная и принимая участие во всех совещаниях, не донес своевременно о том кому следует?
- Время еще не ушло! - вдруг вырвалось у Владимира.
- Как?.. Что?.. Что ты сказал?.. - с ужасом прошептал Борис, ясно, наконец, понимая теперь, какое это предчувствие у него было, и видя, что это предчувствие оправдывается. - Ты хочешь их выдать, донести на них?
- Я ничего не хочу, - мрачно проговорил Владимир. - Но послушай, однако, что такое значит - выдавать, доносить?.. Если действия известных людей я признаю вредными, тогда я обязан довести о них до сведения правительства, которому служу…
Борис, в свою очередь, почувствовал себя смущенным.
- Да тут опять противоречие, - грустно проговорил он, - одно из тех противоречий, каких много бывает в жизни! Но все же выход есть, да, есть прямой выход! - оживился он. - Ты не так поставил вопрос!.. Если я искренно служу какому-нибудь делу - я обязан оберегать его интересы, я обязан защищать это дело от его врагов, воевать с этими врагами. Но тут не то… и ты сам это знаешь… Ты мог им сказать: не говорите мне ничего, потому что если я что-нибудь узнаю, то стану вашим врагом. А ты разве так поступил? Ты пошел к ним как друг, да, ведь и многие из них старые наши друзья и товарищи, они нас любят и верят нам. Ты пошел к ним, ты заставил их признать в тебе соучастника, они были беззащитны перед тобою - и ты… ты станешь убивать их сонными!.. Нет, Владимир, нет, ты не сделаешь этого, ты не опозоришь нашего имени!
Владимир совсем закрыл глаза и кусал губы от злости. "Вот привязался! - думал он. - И я тоже какого дурака разыграл!"
- Ах, да успокойся, ничего я не сделаю! - наконец громко сказал он и хотел выйти.
Но Борис остановил его.
- Брат, брат! - повторял он дрожащим от волнения голосом. - Посмотри на меня, не уходи так, я должен быть уверенным… ты не знаешь, как это мне нужно!..
- Так ты мне все же не веришь? - сказал Владимир, пожимая плечами. - И ты сам не знаешь, чего хочешь и чего от меня требуешь…
Но вдруг он остановился. Очевидно, новая мысль мелькнула у него.
- Хорошо, - прибавил он, - для того, чтобы тебя успокоить, я принесу тебе и отдам на хранение все документы, какие у меня есть, одним словом, все то, что могло бы погубить их… да и меня, как ты полагаешь…
Он быстро вышел, пошел к себе в кабинет, вынул из стола портфель с бумагами, проглядел эти бумаги и вернулся с портфелем к Борису. Но Бориса не было в комнате. Вместо него Владимир увидел Степана, что-то прибиравшего.
- Где Борис Сергеевич? - по своему обыкновению резко спросил Владимир.
- Сейчас здесь были - в спальне они, надо полагать…
Владимир прошел с портфелем, и Степан расслышал, как он говорил в соседней комнате:
- Вот, бери и успокойся, тут все - у меня больше ничего нет. Пусть какой угодно обыск сделают - ничего не найдут… Рассмотри эти бумаги и посоветуй, как мне быть…
Степан очень изумился, услыша слова эти. Он видел, в каком волнении был за минуту перед тем Борис Сергеевич, видел, что и Владимир Сергеевич какой-то особенный.
"Неладное что-то творится, - думал он, - а что такое - и понять невозможно. Давно в доме неладно… И все хуже, да хуже… Господи, чего ждать-то?" Он горько задумался. Он понимал и видел одно, что Владимир Сергеевич и Катерина Михайловна что-то мудрят и чем-то досаждают его барину. Он ненавидел их за это от всего сердца и даже не считал такое чувство греховным.
XXII. НЕДОРАЗУМЕНИЕ
Борис ничего не успел посоветовать Владимиру. В течение нескольких дней они совсем даже не видались, да и не видали никого из "членов общества".
Между тем события шли быстро. Происходила известная борьба великодушия между великими князьями Константином и Николаем. Великий князь Николай, а за ним и Петербург, присягали новому императору - Константину. Цесаревич Константин в Варшаве отказывался от престола и присягал императору Николаю.
Начиналось смущение. Весьма многим было хорошо известно, что между покойным государем и цесаревичем было заранее решено, что царствовать должен Николай. Но молодой великий князь все же признавал права старшего брата, да и к тому же, несмотря на все свои нравственные силы, он остановился в невольном трепете перед великим бременем царской власти и царских обязанностей. Он думал прежде всего об этих обязанностях и испытывал благородное смирение, недоверие к себе, указывавшие на всю глубину его натуры…
Он решился прибегнуть к последнему средству - просил младшего брата, великого князя Михаила, съездить к цесаревичу за окончательным решением. Великий князь Михаил поспешно уехал. Все хорошо сознавали, что с таким делом невозможно медлить и минуты…
Хорошо сознавали это и заговорщики и решили воспользоваться междуцарствием для своих целей. Когда было получено окончательное отречение от престола цесаревича Константина и войска приводились к присяге императору Николаю, некоторые из офицеров, бывшие членами "общества", стали убеждать солдат, чтобы они не изменяли священной присяге, уже данной ими "императору Константину".
Решились на возмутительный обман и вели честных русских солдат на бунт - во имя законности и верности долгу присяги. Таков ловкий и легкий по обстоятельствам обман должен был удасться. Некоторые полки поддались ему, произошло грустное и ужасное недоразумение. Обманутые бутовщики стояли перед своими необманутыми собратьями - искренно считая себя исполнителями долга, а тех - бунтовщиками, готовые пролить кровь свою…
Заговорщики бегали между ними, возбуждая их горячими речами и в своей фанатической экзальтации даже не понимая, какую позорную роль они играют, не задумываясь о том, что вся кровь обманутых, неповинных людей ляжет на их совесть и будет смыта только их собственной кровью… Да и будет ли еще смыта?..
Темный народ был в изумлении и ужасе, не понимал, что такое происходит, на чьей стороне правда…
Мало-помалу вся эта многотысячная толпа начала проявлять инстинкты бессмысленного стада и, как всегда бывает в таких случаях, свирепела с каждой минутой. Эти люди, в большинстве своем кроткие и послушные, теперь не были способны поддаться никаким увещеваниям. По-видимому, для них не существовало никакой сдерживающей силы.
Старец митрополит, пробовавший говорить, должен был удалиться, не добившись ничего. Любимец солдат и народа, всеми чтимый герой, Милорадович, один мог иметь успех. Его горячие простые слова начали уже производить действие… Заговорщики поняли, до какой степени этот старик им теперь опасен… Один из них пробрался к нему и, не задумываясь, спустил курок. Герой упал, смертельно раненный, обливаясь кровью… Послышались выстрелы… Площадь дрогнула… Все смешалось… Все слилось в адском гуле… Теперь это были уже настоящие дикие звери, почуявшие кровь…
И вдруг нашлась высшая сила. Молодой царь, не помышляя об опасности, полный вдохновения, появился среди толпы, обвел ее своим властным, орлиным взглядом… Могучий голос возвысился надо всеми беспорядочными звуками…
Миг - и толпа стихла… Народ расходился… Мысли прояснились - все поняли, в чем дело, недоразумение окончилось…
Еще рано утром Борис Горбатов узнал, что перед дворцом и на Сенатской площади происходят беспорядки. Он понял, в чем дело, и, не задумываясь, движимый невольным чувством, поспешил из дому и пробрался на площадь. Убедиться, что его предположения безошибочны, ему было легко: он заметил между солдатами "членов общества". Ему даже шепнули:
"Хорошо, что хоть в последнюю минуту вы с нами!"
Но он начал горячо уговаривать их "хоть в последнюю минуту" одуматься и исправить то, что еще можно.
Конечно, на слова его не обратили никакого внимания, и он скоро убедился в своем бессилии. Он остался, с тоскою в сердце, зрителем происходящего, надеясь, что по крайней мере ему удастся хоть в чем-нибудь и кому-нибудь помочь. Ему это удалось, действительно, когда появились раненые…
Однако его присутствие в толпе заговорщиков было заметно…
Борис возвратился домой, шатаясь от усталости, измученный и отуманенный всеми впечатлениями этого страшного дня. Он испытывал большую тяжесть, давящий гнет на сердце, вся душа его тоскливо ныла. Он не мог себя считать ни в чем виновным. Ведь не в его власти было предупредить хоть что-нибудь, хоть что-нибудь остановить. И потом - все это совершилось до такой степени неожиданно, что он был захвачен совсем врасплох. Но все же, несмотря на это сознание, в нем поднималось что-то томительное и давящее, как будто упрек совести, - и он никак этого не мог победить в себе.
Он прошел в свой кабинет, не спрашивая, дома ли кто-нибудь: ему тяжело было теперь встретиться с кем бы то ни было из домашних. Он опустился в кресло совсем обессиленный, велел Степану зажечь лампу и погрузился в полудремоту.
Рядом с ним, на его огромном письменном столе, лежал запертый портфель, оставленный братом. Он взглянул на этот портфель машинально и не остановил на нем своей мысли. Он подумал о брате и изумился, как это не вспомнил о нем до сих пор. Изумился, что весь день не видел его нигде. Где же он был все это время, что с ним, неужели он схвачен?..
Он изо всей силы дернул сонетку. Прибежал Степан.
- Дома Владимир Сергеевич?
- Никак нет, еще не бывали.
Он взглянул на часы - уже поздно - полночь скоро… Прошло еще несколько минут. К нему вошла мать; лицо ее было бледно, встревожено.
- Что с тобою? - кинулась она к нему. - Я только сейчас узнала, что ты вернулся… зачем ты не зашел ко мне? Я так мучилась, не зная, где ты, отец тоже… Говори же, что там такое?!. Ведь мы почти ничего не знаем, весь день не выходили… Кончилось ли, по крайней мере?
- Кончилось, maman, кажется, все кончилось! - глухо прошептал Борис. - Простите - я не зашел… я так устал… Я не в силах просто подняться… Сейчас лягу и постараюсь уснуть… Завтра утром все расскажу, все… а теперь… не могу…