Супостат был, верно, коварен донельзя. Он ничуть не возразил, чтоб Степан навесил на него самопал. Смирно, очень смирно стоял. Дале предстояло кое-что посложнее…
Урвав воздуху, Бердыш выдохнул и стрелой взлетел на круп. Супостат причугунел к земле, но лишь на миг, потом же - давай извиваться и куролесить. Бердышу едва не пришлось пожалеть о приобретении. Однако терпение и тиски богатырских рук-ног перемогли строптивость скакуна.
Коварный зверь вполне отвечал своей кличке. Вот успокоился… и резким вывертом едва не сбросил невольно расслабившегося седока. Но поплатился за выходку: осерчавший объездчик чуть не оборвал его ноздри. А шпоры едва не насквозь пропороли бока.
Стрельцы и продравшие глаза мужики степенно чесали бороды, вдумчиво кивали головами, цокали, делились соображеньями, откровеньями и подсказками. Но по всему было ясно: народ удовлетворён искусным укрощением Супостата.
На прощание Бердыш махнул рукой и поскакал к Волге.
Семейка Кольцов
Огнув поваленные коряги, пересёк узкую рынь и тронул против течения. Подальше лес слегка расступался, деревья редели. Всаднику не требовалось пригибаться и заслоняться от веток. И встречи долго искать не пришлось. Выбравшись на первую же опушку, он почти вплотную столкнулся с четверкой верховых. Клинки обнажились.
"Лишь бы не убили Супостата", - единственное, что подумалось Степану. И не медлить! Шорох слева. Конь пустился грудью - молниеносного взмаха плети не заметишь! Казалось, невооружённый всадник торопится навстречу неминучей гибели. Но под самым носом у головного, Степан вырвал саблю, тот опешил, и вот уж клинок выбит. Спустя долю мгновенья он удалялся от казачьих спин.
Ещё троё скачут на переём. Бердыш, улыбаясь, слегка поигрывает согнутой в локте рукой: сабля ныряет поплавкм. Лесотишь оглашается звоном. Степан опять не отдает отчёта, чего ради ввязался. Что ль от лихости природной… Что ль показать, чем шит.
Отбился от троих. Четвертый вскинул самопал и пальнул в упор. Пуля просверлила воздух в пальце от виска. Эге, так потеха далёко зайдет. Изобразив приветность, он опустил руки и крикнул:
- О-го-го! Люди добрые, незловредные! Ваша взяла. Кончай бойло. Пошто препоните страннику мирному? Привет вам и долгая лета!
- А ну, мирный странник, божия корова, затЫкни хлебало, сымай игрушки и наземь скидай. Не то просквожу, как перепёлку, - злобно гаркнул неуклюжец. Подъехав, не чинясь, ткнул в бок дуло и без сомнения исполнил бы обет. Однако росляк с головой, и поверх, и снизу как седой колоб, сдержал шальную руку. Бердыш беспрекословно подчинился указу. Чувствовалось, господа не из шуткарей.
Велели слезть с коня, связали руки. Один из казаков взял под уздцы Супостата. Коротким взбрыком норовистый конь опрокинул посягателя. Убедясь, что так сразу скакуна не подчинить, круглоголовый спаситель кивнул в сторону Степана. Молодой казачок развязал пленнику руки.
- Ну, вот что. Некогда нам вожжаться с твоим аспидом во гриве. Сидай верхом. Да не вздумай чего там ещё - пристрелю, - поклялся злопамятный.
Бердыш пожал плечами и оседлал коня, тотчас присмиревшего.
- А для порядка, соколы-атаманы, заклейте-ка проныре гляделки, - надумал который пошишкаристей. Чей-то кушак плотно обвил Стенькино переносье. Бердыш опять повел плечами, двинул вслепую. Никак не мог взять он в толк, что за народ вокруг и какой язык тут полезней.
Ехали мало. После первого же "тпру" тряпицу сдёрнули. Степан зажмурился. Так светло в лесу не бывает. Медленно повернулся в седле. Ну да - широкая, под стать Красной площади, поляна.
- Эй, не шуткуй, слазь с кобылы, - прошипел казак-разиня. Видно, всё не мог простить Бердыша за то, что осрамил. Степан обиженно попрекнул:
- Дядя, ты, за ради бога, бей людей, коль хошь. А скотину не трогай. Грешно это, - хлопнул Супостата по холке и прибавил. - Он - такая ж кобыла, какой ты казак.
Станичник дрожащей рукой потянул рукоять. И снова одернул его высокий седой шишкарь.
- Отринь, Барабоша, - недобро хрипел злючник, пихаясь.
Заступник молча сверкнул белками. Степанов недруг был на вид старше Барабоши. Подняв саблю, он оскалился. Лысина набрякла клюквой. Сталь скрестилась и разъехалась. Оба отлетели шагов на пять. Сбегались люди, принимая сторону: кто - Барабоши, кто - Ермолы Петрова, лысого казака. Оба - из знатных атаманов и бойцов, за каждым своя ватага. Бердыш не без увлеченья разглядел забияк. Имя Барбоши, равно как Барабоши и Барбоса, он слыхал, и не раз уже. Когда-то Барабошина ватага прогремела на всю Московию славными набегами и памятным отпором татарскому нашествию.
Теперь атаманил над тутошней вольницей. Бердыш предположил, что сейчас его свезли на знаменитую в туземье Барабошину поляну - к летнему кошу Богдана Барабоши. От Звонарёва Степан вчера узнал, что несколько разбойничьих ватаг и отдельных, оставшихся без людей кошевых сошлись намедни в один большой стан для сговорок по переделу земли под разбойный промысел. При этом набольший отряд у свежеприбылого из Ливонии беглого коненачальника Семёна Кольцова - то ли брата, то ли свояка Ивана Кольца, правой руки самого Ермака Тимофеевича. Исключая Барабошу, все другие атаманы временно подчинились воле опытного ливонского вояки Семейки.
Судя по имени, соперником лихого Барабоши выступил не простой тать. Позже узнал, что Ермола Петров до влития в войско Кольцова был кошевым, покуда ногайская засада рога не обломала. И хотя имя его Степану ничего не несло, окромя сходства с другим Ермаком, было видно: не рядовой казак, коль со станичным вождём схватился.
Кстати, Ермола показал себя недурным рубакой. Стала понятней его неприязнь: обезоружив Петрова на соседней опушке, Степан всем выказал его как бы неловкость. Барабоша не уступал заядлому драчуну, исправно отражая все выбросы. Трудно сказать, чем бы кончилось. Возможно, горячие приверженцы обоих задир, в конце концов, тоже ввязалась бы в схватку, устроив общее побоище. И это вряд ли на руку пленнику. По счастью, кипяток страстей охладил властный голос:
- Эй, вороны, у вас что, крылышки зачесались? Ну, так я вам их враз подрежу, клянусь пупком Николая-угодника. - Пляшущие затяжки в почти русском говоре выдавали-таки литвина. Русские наёмники, равно как и ставленые под ружьё полоняки из более чем наполовину славянской Литвы, не были редкостью в царском войске. Не гнушались литовские и перебегами в разбойничьи станы, где хорошие воины завсегда в почёте. Похоже, этот литвин справно к казакам прибился, коли набрал здесь такой почёт…
Густой обруч из кряжистых тел раздался. В пробоине возник невысокий дядя в горлатной шапке, богато расшитой, подбитой мехом епанче стального цвета. Бойцы двух станов угрюмо вложили сабли, исподлобья побуравили друг друга, нехотя разошлись. И тогда народ возроптал, замахал кулаками, требуя расправы над пришлым баламутом. Один, мужичонка малого роста, воткнув руки в боки, ввинтил в Степана зрачки и торжествующе возопил:
- Братишки! Да вить это тот змей, что порубал намедни Прокошку Голопупа, ночного охотника, и от нас утёк. Вот те крест, не брешу. - Глаза кровожадно заискрились, ноздри вздулись.
Из толпы выступил огромный битюг. По дёгтевой бородке Степан без труда признал самого ретивого из позавчерашних преследователей. "Вот оказия! Что ли пропал?" - тревожно заскреблось под костью. Он закусил губу, что начала предательски подрагивать - как всегда при сильном волнении.
- Он! - признал чернобородый и без лишних глаголов саданул в грудь. От сокрушительного толчка пленник упал.
- Так его! - одобрительно взвизгнул мелкий. - Дай ему нахлобучку, Нечай! Бей по вые, ломай вертлюги!
Над поверженным грозно нависла толпа. Верховный вожак покуда не придумал, что решить, размышлял. Бердыш понял: заваруха зашла далеко. Тут, пожалуй, не до умиротворения сторон, тут как бы дороже шкуру продать. Но пара чувствительных пинков лишила и памяти, и рассудка. Ярость вспенилась.
Метким ударом пяток отбросил нависшую громаду - Нечая Шацкого, известного необузданной свирепостью и силой атамана. Кулаки Бердыша заработали со стремительностью клинка. Но его тут же оглушил вал полновесных тумаков. Он наносил удары редко. В основном, приходилось отражать на противоходе сыплющиеся взмахи твёрдых костищ, прикрывать глаза от досужих кулаков. Коварный - подъяблочный - удар Ермолы Петрова доконал. Степан свалился в ноги озверевшей братии. Тут бы и конец. Каб не ангел-хранитель. На этот раз в облике долговязого Кузи Убью-за-алтын.
Похорошевший за счёт обтяжного кафтана Толстопятый выбрался из ближней кущи. Продрав сонные глаза, как котят, раскидал толпящихся буянов, протиснулся в сердцевину и бычачьим усилием утолкал аж пятерых самых рьяных.
- Мааа-а-ать…!!! Атаман, ораву уйми! - гарк его покрыл весь общий гвалт. - Это ж тот, о ком я вам толковал. Когда вы меня вязали сонным, это он с зимовья упорхнул, с топором. Зея, Ванька Дуда, заголите ж зыркальники! Зея, то вить он так ловко твово брата об ослон утихомирил! - задорно ревел Кузьма. Его детское простодушие взорвало поляну новым негодованьем. Но большинство покинуло скорчившегося богатыря, отдавая долг его удали. Совсем иначе откликнулся на обращение Зея. С саблей и соплями гнева ринулся он к убийце брата. Кто-то коршуном преградил путь, без видимого усилия отшвырнул.
Маленький Зея зверски перекроил лицо, свирепо взвыл, закатывая глаза. Опомнился, разглядев упредителя. Им был сам атаман Кольцов. Глухо ворча, Зея отступил к Петрову, тот ободряюще хлопнул его по плечу. Да уж, яснее неба, Степан разбогател зараз на пару ненавистников. Впрочем, сейчас он мало что соображал, затравленным волком поглядывая на лес голов в шапках и без. И нескоро ещё поймал себя на мысли, что вот только что довелось услышать знакомый густорёвок.
Когда же гранитные руки подхватили и бережно водрузили его на ослабшие ноги, Бердыш окончательно стряхнул охмурь и широко улыбнулся своему Святогору.
Судилище
…У большого костра был суд. Не тот привычный суд с дьяками, писарем да заплечных дел умельцем. Здесь собрались равные повольники. Из просмоленных кущ посматривали редкие молодицы и ещё более редкие детишки - сплошь пацаны, девичий завод пресекался при родах. На шибко любопытных цыкали.
На чашах телепались жизнь и смерть Бердыша. Участь не из завидных: убийца двух бойцов, отменных, уважаемых в стане. Почти все были настроены решительно: карать, так равноценно. Пленник понуро стыл перед бочажком, осёдланным Семейкой Кольцовым. Пора прибауток ушла. Степан молчал…
- А теперя скажи нам, чужак, ради какой-такой манны притопал в наши места, - сурово, с теми же особыми хромыми растяжками в речи, задавал который уж вопрос Кольцов, - и аки бес сечёшь наших ребят… подло? - прибавил неуверенно.
- Упрёки, атаман, справедливы, но и не так чтоб, - не смутился Степан. - Спроси своих видоков, скажут: не подлым образом порешил я твоих товарищей, а в бою честном. Даже неравном. Без оружья. Тот же, кто правоту мою оспорит, он и есть бес подлый, - прямо поглядел Кольцову в глаза.
Видоки заворчали, но не оспоряюще. Не только атаман понял это - весь суём.
- Тута мы хозяева. И неча тут пришлым вольничать и законы свои править. Не прижали в своё время таких вот гостюков, так теперича по всей Руси на свободный люд крепость ложут, - шипел Ермола Петров.
- Помолчи, Ерёма, - оборвал досадливо Семейка. - Правый суд и без тебя сладим. Ну, что сказать? - повёл глазом в сторону полоняка. - Конечно, дрался ты честно и добро, не отнять. Но пойми, - теперь смотрел прямо, в упор, сверля, - тут те, Ермак прав, не государева вотчина. И мы тут не на царской кабале. Устав свой, вольготный, блюдём. Нам опасная грамота, что лапоть взамест ладьи. Мы одной правде верим - вере русской, заповедной.
- Ага. Вере старой и я присягну. Но что будет, коль у меня и для вас, казаков, опасная сыщется? - тихо спросил Степан, глядя ответно, прожигая. Станичники неверяще похмыкали. Кольцов скривился, повёл головой: навряд, мол.
- Ладно. Ну-кась глянь на это. На это вот. Глянь-глянь. - Степан расстегнулся, пронырнул под бахтерцы и выбрал справный костяной вырезок Сварога языческого.
Атаман прищурился, лицо заметало воском. Привстав, простёр руку и почти выхватил образок из ладони Бердыша. Но тот потянул шнурок с достоинством, пояснив:
- Не. С мёртвого сымай.
Кольцов, похоже, гордыней не страдал. Но сейчас, видно было, застрадал. Взволновался.
- Быть не может, - шепнул наконец, - где добыл?
- А это моя первая опасная, - спокойно продолжил подсудимый и поднёс палец к переносью. - А это вот тебе вторая опасная. Сей узор тебе ничего не напомнит? Или ты не брат Ивана Кольца? Ваньши Удалого?
К ним подались сразу несколько казаков. Долго молчали, вглядываясь в бронзовый лик Степана. Потом Кольцов отстегнул свои ножны, протянул Бердышу. Вздох изумления всколыхнул поляну. Степан взвесил тяжёлую саблю, усмехнулся:
- Ну, а это, в таком разе, третья моя опасная, самая верная. Иль кто сомневается и испытать хотит? Колеблющихся и невер ждать не заставлю. Подходи.
Кузьма, одурев от восторга, пустился вскачь по кругу. Однако и порука атамана в суде повольников не высший сказ…
Час спустя у того же костра Бердыш договаривал захмелевшим станичникам историю своей дружбы с прославленным Ванькой Кольцом, единоратники коего нашлись в этом стане и поперёд всех - Семейка. Нет, здешний атаман не был братом Ваньши Удалого, а вот побрататься привелось. Причём, давненько. Бердыша с Иваном Кольцом свела та же огненная Ливонская. Побратим Кольца Семён и другие ближние товарищи согласно кивали головой, подтверждая правду Степанова сказа. Или вставляли слышанное от покойного Ивана. Про то, к примеру, как Степан с Иваном разок удерживали вдвоём старую часовенку от наседавших кирасиров. А в знак своей нерушимой дружбы после горячего дела обменялись образками. Кольцо передал Бердышу костяного Сварога - волховской оберег. Степан ему - образок Ивана Предтечи. Семён с друзьями слышали от Ивана даже о единственном в своём роде носовом обрамлении Степана. И много ещё о чём говорили они…
Отходчивый Нечай, замиряясь, пожал руку Бердыша. Как и многие на кругу, отдавал он почёт мужеству и стойкости. Благоволение братьев Кольцовых - это и был, оконечно, залог общего признания. Вслед за атаманами Кольцовым, Шацким и другие зауважали этого служилого, но главное - бойца. Не за извороты - за доблесть.
Здесь, на Волге, к казакам прибивались разные людишки, коих звали по разному: бродниками, бурлаками, ушкуйниками. И - лихие самые. И не первой лихости. Вперёд всего - свободоохочие. С духом вольных дружинников, витязей, защитников. Лихим оставались два пути. Либо прижиться, взяв за устав по-своему справедливые правила повольников, тем самым преодолев или хотя бы прищемив преступные склонности. Либо - вон. Раньше ли, позднее.
Сам суровый быт первопроходцев и новообжитцев прививал и растил благородство, справедливость, определённую человечность. Лютого до беспредела в самоодури не вынесла бы ни ватага, ни эта земля вековой свободы, ни местные обычаи, ни туземные коренники.
Всё больше народу вкручивалось в словесную покрошку. Как-то исподволь пошли сетовать на переменчивость станичной судьбы. Среди казачества хватало голытьбы, но не меньше утёклых страдников, ремесленников, беглых солдат. Большинство, как и в той жизни, великой удачею не блистали. Так те с непритворной горечью поминали родные места и кинутые ремёсла.
Самыми неподатливыми оказались "чистопородные" ушкуйники с родовыми татскими корнями. У этих тяга к речному разбою струилась в крови. И не то что б ничему не верили - их просто не прельщало всё, связанное с присягой, с двором и, значит, кабалой. Любой договор таким - прощай вольность. Были и, как Богдашка Барабоша, с отвращением отвергавшие всё, что вязалось с сельским и всяким иным трудом. Эти семьями не обзаводились. Для таких верный конь, быстрая сабля и барин-ветер дороже благ мирских. Единственно, кого из ручной животины уважили казаки-ушкуйники - козы, в изобилии населявшие лихие края. От коз был корм: мясо с молоком. И тепло: прочные шкуры.
О воле и Волге, доле и долге
Прознав через Кузю, что Степан Бердыш - приближённый самого Ближнего боярина Годунова, повольники просили особого гонца рассказать об этом человеке, подтвердить или развеять досужие перетолки. Уцепясь за эту ниточку, Бердыш, пошёл ткать паутинку. Он просто, иногда и ругливо, но с приязнью живописал ум и благонравие властителя. И, в общем-то, не врал…
- …Особливо ценит Борис Фёдорович радивость, за исправную службу дарит примерно и щедро… - при этих словах Барабоша свалил на покой. А напоследях смачно плюнул. Часть станичных схлынули за ним.
В слушателях остались из менее удалых - бедные, скучающие по труду и законному пристанищу. Да и не только - все, кому служба в разумном сочетании, опять же, с повольем, была нужна, как твёрдый якорь гулливой ладье. И уже потому вовсе не казалась презренным делом.
Кто-то остался сугубо из любви к россказням, из любопытства, для размешки скуки и тоски. Чему способствовал мёд. Пойло потягивали втихомолку, кто по чуть-чуть, кто ковшами. Тот же Кузя остался, чтобы побыть с другом. При этом во всю сонную ряху с лиловой однозначностью пылал выбор московского вора, сродный сочному "тьфу" Барабоши на все эти царские прикормки да цепные причмоки…
Больше удивило, что атаман Кольцов не только не покинул костра, а чутко вслушивался. Это насторожило и, попутно, в чём-то окрылило. С первого взгляда Степан определил, что Семён - личность незаурядная. Из тех, видать, кто не довольствуются радостями мимолетной удачи, не прельщаются примитивным разбоем. В роду человеческом всегда есть люди призванные. Их тянет высокое. Сверхрассудочный зов посвящения и служения чему-то более глубокому и полезному, чем набивание мошны и страсть. Из них самые бескорыстные и беззаветные - защитники, дружинники, воины. Таким был сам Бердыш. Что-то родственное угадывалось и в Кольцове. Хотя как знать? Не для словесной ли засады затаился Кольцов?
После недолгой заминки слово взял Семейка. И отчасти оправдал бердышёвы догадки. Особенно, когда повёл расспрос об отношении правительства к станичникам, коль раскаются и перейдут на службу.
- Есть тут грамотеи? - поспрошал Степан.
- Как нету? - донеслось издали. К костру пробился одноглазый казак.
- Да, Якуня в чтиве чисто дьяк. - Зашептала поляна.
- Так возьми и читай зыкасто, чтоб всем слыхать было. - Предложил Бердыш, вынимая из проймы бумагу с печатью.
Якуня пожевал губами, для видности выкашлялся и с подвывами заправского дьячка считал царский призыв к виновным казакам, а также их кошевым. В бумаге государевой милостью обещалось перешедшим на службу станичникам "отдать ваши вины", а впоследствии выплачивать полагаемое за службу жалованье.
По прочтении долго не стихали пересуды. Когда помалу успокоились, атаман встал, внимательно с близи осмотрел недрогнувшее лицо Степана, спросил негромко:
- Сознайся: за тем - сюда, чтоб соблазнить нас службой царскою? Так?
- Кривить не буду. За этим, - не стал юлить Степан, - не за чем лихим.
- И что, смерть был готов принять ради?