"Обстоятельствами дела, Военной коллегией рассмотренного, капитан-лейтенант Черноморского флота виконт де Монбрюн с несомненностью изобличен в клятвопреступлении и государственной измене и, в соответствии с законами империи Российской, по всей справедливости приговорен к смертной казни через расстреляние, однако, поелику преступные замыслы де Монбрюна осуществления не получили, а более всего по свойственному нам человеколюбию и милосердию, повелеваем: оного виконта де Монбрюна, лиша чинов и орденов, на службе в империи нашей полученных, предать публичной казни во дворе Петропавловской крепости с преломлением над главою его шпаги, с коей он служил, после чего сослать его в Сибирь на вечные каторжные работы; дело о причастности к злодейским замыслам Монбрюна подданного его величества короля Великобритании сэра Крауфорда дальнейшим производством прекратить за смертью сего обвиняемого; полковника Лоскутова оставить в сильном подозрении, уволив его от службы военной без пенсии, с запрещением ему также занимать какие-либо должности в гражданском ведомстве, а также жительствовать в городе Санкт-Петербурге; всех остальных, привлеченных к сему делу в качестве обвиняемых, считать невиновными и от каких-либо кар освободить.
Екатерина II"
Через полтора года Екатерина, уступив настояниям посла Франции, приказала освободить Монбрюна от каторги и выслать его за границу.
XVIII. "Бунтовщик хуже Пугачева"
Несколько лет провели Анатолий Позднеев и Ирина в псковской усадьбе. Жили они, "бескрепостные помещики", как недружелюбно называли их соседи, небогато, уединенно.
Позднеев пребывал в бездействии, если не считать, что обучал грамоте деревенский люд. Много читал - после покойного отца ему досталась богатая библиотека. У Ирины же открылся неожиданный талант: она успешно врачевала больных разными снадобьями, а больше травами.
Однажды, сидя на просторном дедовском диване вместе с Ириной, Позднеев прочитал ей сатиру "О пользе лести", напечатанную в "Почте духов". Сатира была направлена против раболепия придворных. В конце были приведены строки Державина:
Осел останется ослом,
Хотя осыпь его звездами.
Где надо действовать умом,
Он только хлопает ушами.
- А кто издает эту "Почту"? - спросила Ирина, склоняясь над своей вышивкой.
- Какой-то И. А. Крылов. Никогда не слыхал этого имени.
- Неужели тот двадцатилетний юноша, Иван Андреевич Крылов, который приходил как-то при мне к Аннет? Худенький такой… неистовый вольтерьянец! А с ним были Александр Николаевич Радищев. Оба они, особенно Радищев, расспрашивали о тебе, очень сожалели о твоей участи. Радищев одних лет с Аннет, они еще с детства дружат… Аннет говорила, что он очень умен и ненавидит самовластие.
- Стало быть, ты без меня опасные знакомства завела? - пошутил Анатолий. - О Радищеве я слышал много хорошего. Жаль, что не довелось мне познакомиться с ним.
Прошло несколько минут в молчании, потом Ирина сказала ласково:
- Мы живем в глуши, ты скучаешь… Нет-нет, не отрицай, мой друг, ты скучаешь, хотя мы так счастливы. Не можешь же ты заполнить весь твой досуг чтением книг, прогулками, фехтованием с Алешей, обучением деревенских ребятишек грамоте и беседами со мной. Бездействие тяготит тебя… Так вот, давно уже пришла мне мысль, что следовало бы тебе заняться сочинительством, писать в журналах, альманахах… Ведь у тебя есть ум, знания… Но только долго молчала я: боялась, да, сказать откровенно, и ныне боюсь - а вдруг напишешь такое, что опять тебя в крепость засадят?
Анатолий улыбнулся:
- А ведь знатная мысль пришла тебе в голову. И в самом деле - чем я хуже других? Не боги же горшки лепят. Да, ты не опасайся, женушка: печатно я не буду ратовать за ниспровержение самодержавия… Правда, сам Радищев на сей счет высказался с удивительной смелостью. Вот послушай хотя бы всего одну строку его. - Позднеев встал, подошел к шкафу, вытащил небольшую книгу в телячьем переплете: - Это сочинение француза Мабли "Размышление о греческой истории". Радищев, переводя Мабли на русский язык, сделал такое примечание от себя: "Самодержавство - наипротивнейшее естеству человека состояние…" В то время венценосная Екатерина еще щеголяла своим вольномыслием и на голову Радищева не посыпались кары. Но не те времена ныне, особливо после пугачевского бунта.
Ирина усмехнулась:.
- Аннет говорила про Екатерину: "У нее есть только одно убеждение - о том, что властелин не должен иметь никаких убеждений".
- Неверно, - возразил Анатолий. - Сия казанская помещица, как она сама себя нарекла, имеет убеждения, притом наикрепчайшие. Она - ярая крепостница, и после кровавой расправы с пугачевцами нет уже ей возможности скрывать это.
Была у Ирины слабость, которую пыталась она, хотя и безуспешно скрыть от мужа: еще со времени ареста его на хуторе и долгого, томительного пути оттуда до столицы возненавидела она звон дорожного колокольчика. И вот сейчас, когда вновь послышался этот звон, резко оборвавшийся у крыльца дома, она невольно вздрогнула.
- Кто бы это мог приехать, да еще в вечернюю пору?
Вбежала раскрасневшаяся Маша.
- Гости к нам! - крикнула она радостно. - Анна Павловна, а с ней какой-то барин. Не разглядела я: закутан в шубу, воротник поднят.
Войдя в комнату легкой походкой, точно она не шла, а летела (так ходят обычно женщины, которые много на своем веку танцевали), Анна Павловна бросилась в объятия Ирины.
- Наконец-то добралась до тебя, моя маленькая! Эти тридцать верст от Пскова показались нам нелегкими.
Вздернутый нос, слишком большой рот, выпуклый лоб - все это отнюдь не способствовало красоте лица Анны Павловны. Хороши были только темно-серые глаза, слегка выпуклые, насмешливые, да темно-рыжие, цвета опавших листьев, волосы, спадавшие локонами на плечи.
Спутник же ее был незаурядно красив: ровный бело-матовый цвет лица, большой лоб, густые, крутой дугой, брови, длинный, с горбинкой нос. Особенно привлекали его глаза - большие, озаренные живой мыслью, внутренним огнем.
Анна сказала:
- Знакомьтесь, это один из моих старых друзей - Александр Николаевич Радищев… Ну, почему же вы не приехали ко мне? - И когда Ирина объяснила, что болела, Анна заметила: - Теперь мне все понятно. Я так и думала, что виной этому было нездоровье твое или Анатолия. Беспокоилась, и вот, узнав, что Александр Николаевич собрался в Псков, попросила его взять, и меня с собой.
За ужином, когда речь зашла о государыне, Анна Павловна, улыбаясь, сказала:
- У нее острый, язвительный, саркастический ум. Недавно она оборвала старика Безобразова, камергера, - он позволил себе высказать суждение о ходе войны с турками и закончил так: "Вот как я думаю…" Екатерина с притворной лаской ответила ему: "Я советую вам ни о чем не думать. Не затрудняйте себя работой, явно непосильной для вас, особливо в возрасте старческом…" Она имеет претензию все знать, обо всем судить непогрешимо. Впрочем, сама она однажды проговорилась: "Государь должен все знать… или делать вид, что он обо всем знает".
Отпив из чашки, Анна Павловна добавила:
- У русского народа есть мудрая пословица: "Жизнь пройти - не поле перейти". А вот матушка-государыня сказала намедни фрейлине Нарышкиной: "По жизни надо мчаться курцгалопом, ловким скоком. Так я всегда и поступала".
Радищев страстно, с гневом откликнулся:
- Наша Семирамида - величайшая лицемерка. Человечные, милосердные начала, изложенные в "Наказе", никак не соответствуют кнутобойной практике пресловутого Шешковского. Этот жесточайший мастер тайных розыскных дел всесилен. Его трепещут даже вельможи… А как устрашилась наша Семирамида, когда вместо холодного Борея подул с берегов Сены жаркий огонь возмущения народного! Снова, как и во времена Пугачева, слышится Екатерине подземный гул бунта; Блаженство обещала она для всех своих подданных. А кто получил сие блаженство? Одни лишь ее фавориты, щедро осыпанные золотом из казны государственной. А простой народ стонет, изнемогает под тяжким игом крепостническим, позорящим честь России.
О многом говорил в тот долгий зимний вечер Радищев, и его речи навсегда сохранил в памяти Анатолий Позднеев.
Уже прошло часа три с тех пор, как Екатерина заперлась в своем "китайском" кабинете. Стены его были затянуты светло-желтым штофом. Здесь стояли красивые, черного дерева, ширмы, золотистый шелк которых был заткан причудливым узором. На двух столиках черного лака были расставлены китайские вазы.
Лицо Екатерины покрылось красными пятнами, в глазах сверкали злые огоньки, явственно проступили под слоем пудры морщины в углах глаз и пухлого, но уже дряблого рта.
Перед ней лежала книга, в которой во многих местах она сделала на полях гневные пометки. Название книги было невинно: "Путешествие из Петербурга в Москву". Фамилия автора не проставлена, но и это можно понять пристойно: быть может, автор человек скромный, неопытный, неуверенный в своих силах. Но, прочитав даже первые страницы, Екатерина поняла: это страстный и грозный обвинительный акт - и не только против самодержавия и крепостничества, но и именно против нее, неограниченной властительницы этой "дикой" страны, как мысленно называла она всегда Россию.
Екатерина зябко повела плечами, прочитав дальше о "некоем царе": "Вместо того чтобы в народе своем через отпущение вины прослыть милосердным, я прослыл обманщиком, ханжою и пагубным комедиантом". Опять-таки в мой огород камешек мечет! А вот и прямой призыв крестьян к бунту против их прирожденных господ-помещиков, к избиению их: "Крестьяне, убившие господина своего, были смертоубийцы. Но смертоубийство сие не было ли принужденно?.. Невинность сих убийств для меня, по крайней мере, была математическая ясность… Кто между нами оковы носит, кто ощущает тяготу неволи? Земледелец… тот, кто дает нам здравие, кто житие наше продолжает, не имея права распоряжаться ни тем, что обрабатывает, ни тем, что производит… Тот, кто ниву обработать может, тот и имеет на нее право… исключительно".
Екатерина захлопнула книгу и яростно отшвырнула ее, точно ядовитую гадину: "Надо немедленно вызнать, кто сей сочинитель. Это - бунтовщик хуже Пугачева". Достала из бювара листок голубоватой надушенной бумаги и написала гусиным пером несколько слов. Потом набрала горстку золотистого песку из серебряной вазы, промакнула написанное, аккуратно ссыпала песок обратно. На маленьком конверте надписала: "Весьма секретно и спешно. Начальнику Тайной канцелярии С. И. Шешковскому". Взяла сургуч, растопила конец его на огне свечки и приложила свою печать.
Взглянула в зеркало трельяжа: "Да, да, скрывать нельзя: стара, стара… Ведь уже за шестьдесят перевалило…" Нанесла тонкий слой румян на обвислые щеки, провела по ним лебяжьей пуховкой, позвонила в золотой колокольчик. Явилась дежурная камер-фрейлина Татищева, склонилась перед государыней в глубоком реверансе. Екатерина приказала принести болонок, заботливо накормила их, потом прошла в "голубую" гостинную, где ожидали ее придворные, дамы и сановники.
Входя в гостиную, Екатерина преобразилась. Это была уже не та злая и немощная старуха с нервными, порывистыми движениями, которая, согнувшись над книгой, делала на ее полях язвительные заметки. Она держалась прямо, походка ее была величественной и еще легкой для ее возраста. Голубоватые, уже утратившие былой блеск глаза смотрели на всех свысока, но доброжелательно, на полных губах играла приветливая улыбка.
- Простите, господа, что заставила вас ждать. Я заканчивала сочинять забавную пиесу. Надеюсь, она будет поставлена в Эрмитажном театре и вы будете моими снисходительными слушателями и даже, быть может, - ежели, конечно, она понравится вам - наградите меня аплодисментами. Ах да, еще одно маленькое дело осталось у меня… совсем пустое, но неотложное, - она остановила свой взгляд на камергере Трощинском. Он тотчас же подошел к ней с поклоном. Екатерина шепнула зло, сквозь зубы: - Без всякого промедления! - и передала маленький конверт.
Трощинский снова согнулся в почтительном поклоне и вышел, легко скользя по паркету. Лицо его было каменно-неподвижным. Екатерина ценила Трощинского не за его способности - он не блистал умом, - а за умение держать в глубокой тайне все то, что она доверяла ему.
Когда Позднеевы вошли в кабинет Анны Павловны, заставленный книжными шкафами, хозяйка с трудом поднялась им навстречу. Лицо ее было бледно, глаза воспалены. Расцеловавшись с Ириной, она протянула обе руки Анатолию:
- Как хорошо, что вы так быстро откликнулись на мою просьбу приехать!..
- Что случилось? - спросил, волнуясь, Позднеев. - Из иносказательных выражений твоего письма я понял, что стряслась беда.
На глазах Анны Павловны выступили слезы, она смахнула их платком, сказала глухо:
- Александр Николаевич в Петропавловской крепости… По слухам, грозит ему смертная казнь… только за то, что напечатал он "Путешествие из Петербурга в Москву".
Позднеевы сидели молча, подавленные.
- Книга была издана без указания автора, - продолжала Анна Павловна тихо, прерывающимся голосом. - Государыня пришла в ярый гнев, приказала спешно разыскать сочинителя издателя.
- А ты, Аннет, читала "Путешествие"? - спросил Позднеев.
- Конечно, читала, - ответила сестра. - Александр Николаевич мне первой показал книгу, как только она вышла. Я понимаю гнев Екатерины, хотя и возмущаюсь ее свирепой расправой с Радищевым.
- Что сталось с книгой? - снова задал вопрос Позднеев.
- Отобрали ее у книготорговцев и сожгли. Но некоторое количество уцелело. Сейчас у меня два десятка книг "Путешествия". Часть я запрятала у себя в разных местах. Потом вспомнила: рассказывал ты мне, что у тебя в библиотеке тайничок есть, где твой отец хранил масонские книги и запрещенные сочинения иностранные о жизни наших государей…
Позднеев не дал договорить ей:
- Охотно скрою в своем тайнике книги Александра Николаевича. Всего лишь однажды виделся я с Радищевым, но всю жизнь буду хранить о нем светлое воспоминание. Воистину благородный и бесстрашный он человек, правдолюбец, ищущий блага родины.
XIX. Снова путь дальний…
Анатолий Михайлович получил письмо от Суворова, в котором тот писал:
"Не тревожил я доныне твое уединенное житие, ибо знал, сколь много тяжкого перенес ты. И все же далее непристойно тебе, носящему воинское звание, к тому же ордена Георгия кавалеру, в деревенской глуши обитать, когда идет война. Питая к тебе сердечное расположение, предлагаю вступить опять ко мне в штаб-офицеры, на что уже испрошено мной согласие светлейшего князя. Потемкина. Знаю, не придется мне уговаривать тебя: честно служить отечеству - долг каждого…"
Когда Анатолий прочитал это письмо Ирине, она взглянула опечаленно на мужа и только спросила глухо:
- Когда ж собирать тебя?
Анатолий крепко обнял ее и, целуя в опущенные ресницы, ласково ответил:
- Откладывать нельзя. Завтра же выеду. Ты не горюй: войне, видно, вскоре конец.
В тот же день Позднеев вызвал к себе Алексея.
- Ну как, поедешь со мной или останешься? Ведь у тебя теперь и жена и сын.
Алексей даже обиделся:
- Да что это вы, Анатолий Михайлович? Ясное дело - куда иголка, туда и нитка. Кто ж за вами присматривать станет? Вы ведь без меня словно ребенок малый… Когда едем?
Ослепительно, тысячами искр сверкает на солнце расстилающийся вокруг снежный покров полей. Вихрем несутся кони по гладким, наезженным большакам и узким проселочным дорогам; далеко разносясь в прозрачной тиши, звенит неумолчно колокольчик; мягко шуршат по снегу полозья; летит, точно на крыльях, ямщицкая песня - то угрюмая и горькая, как судьбина крепостного люда, то раздольная и веселая, звучащая надеждой на новую, счастливую долю… Да и как без песни скоротать время в долгой дороге!..
В пути встречаются длиннобородые мужики в армяках или овчинных шубах. Молодайки и девушки кидают любопытные взгляды на бешено мчащуюся тройку. Иные из них так обжигают взорами из-под надвинутого на лоб платка, что Алексей крякает и подталкивает в бок Позднеева: "Гляди, Анатолий Михайлович, ну до чего ж завлекательная!"
Бегут мимо заснеженные поля; озябшие березки поникли ветвями под тяжестью снега; мелькают полосатые верстовые столбы, заваленные сугробами нищие деревеньки, постоялые дворы с вывешенными на шестах колесами, перевитыми соломой.
Дробный перестук копыт пристяжных, ровный размашистый бег коренника, высоко поднявшего голову…
Свистит тонко ветер, слоено стремясь перегнать мчащуюся тройку, летит в сани снег из-под копыт.
Заснеженная безбрежная ширь полей, пути без края и конца - и все это Русь, Россия…
Станционные смотрители-инвалиды делают отметки в подорожных; в прокуренных чубучным табаком горницах в ожидании троек томятся нетерпеливые путники: напускающие на себя важность чиновники, мелкопоместные дворяне, бесшабашные длинноусые гусарские ремонтеры, закупающие коней для армейской кавалерии.
Быстро сменяют притомившихся лошадей на почтовых станциях. Магическое влияние оказывают слова подорожной. "Премьер-майор Позднеев, личный адъютант генерал-аншефа А. В. Суворова, графа Рымникского, следует в действующую армию. Лошадей строжайше предписывается давать ему без всякой задержки".
И снова долгая дорога. Пронеслись мимо дубравы и чащобы Полесья, и вот уже блеснул ледяной грудью широкий Днепр, а за ним, спустя несколько дней, извилистый Днестр. Перестали встречаться на пути чумацкие обозы с солью, таранью и чумаки в белых свитках и бараньих шапках. Все чаще обгоняет быстрая тройка воинские обозы с продовольствием и фуражом, тянутся навстречу телеги с ранеными. Несутся ярко разрисованные, запряженные цугом возки - каруцы, в них важно восседают молдаванские бояре в высоких куньих и лисьих шапках, в широких, как поповские рясы, меховых шубах.
Ноябрь, но здесь, в Молдавии, нет ни снега, ни мороза, на дорогах липкая грязь, сплошным пологом стоит густой туман, до костей пронизывает сырость.
Наконец возок Позднеева въезжает в местечко Бырлада, где остановился Суворов.
В эту войну Суворов одержал блестящие победы на Кинбурнской косе, у Фокшан, и особенно у Рымника, где, командуя двадцатипятитысячной группой войск, разбил стотысячную турецкую армию. Замолчать эту победу было совсем невозможно, и потому Суворову высочайшим указом присвоен титул: "Граф Рымникский".
Дверь открыл ординарец Суворова, служивший у него уже лет двадцать, Егор Селезнев.
- Анатолий Михайлович! - обрадовался он. - А ведь еще вчера наш генерал вспомянул о вас. Входите прямо к нему. Он на рассвете встать изволил, вышел во двор без рубашки, и я окатил его, как завсегда, ведерышком воды студеной. А ныне сидит за столом… и даже чаю не пьет, - сокрушенно вздохнул Селезнев, - все карту обозревает да заметки на бумаге черкает… А Прошка, подлец, дрыхнет, как барин. Вот уж зря разбаловал его наш генерал…