Павел вскочил - чуть стол не опрокинул. Стремительно поднялись и другие. С побелевшим от гнева лицом Денисов крикнул:
- Смотри, Корытин, вижу тебя насквозь. Недалеко, видно, ушел ты от отца своего. Ведь он кабалой, словно паутиной липкой, опутал бедноту станичную и старшинам доносы делает. Ежели и ты шпынем, доносчиком станешь, все ребра тебе переломаю. Помнишь, как тогда, на масленой, в станице шваркнул я тебя, аж земля загудела! А теперь не я один - многие тебе настоящую цену знают…
- Да что вы, станичники! Нешто ополоумели? - струсил Корытин. - Я ж только к тому, что не можно здесь речи неподобные вести. А ну, как подслушает кто из офицеров или тот же трактирщик донесет?
Все невольно оглянулись на открытую дверь.
…Выйдя из трактира, шли молча. У лагеря Павел приостановился и сказал Корытину угрожающе:
- Помни же: в случае чего расправа с тобой будет короткая.
Корытин сверкнул глазами, но ничего не ответил.
На другой день проснулся Сергунька от звонкого, голосистого "ку-ка-ре-ку!", раздававшегося во дворе. Вставать было еще рано, пепельно-серый рассвет едва брезжил. И, лежа на сене, вспомнил Сергунька о том, как ехал в Усть-Медведицкую, чтобы навестить свою сестру. Давно это было, а в памяти до сих пор живет. Встретилось ему по пути имение полковника Силина. Еще подъезжая к нему, услышал он взбудораженный гул голосов и вскоре увидел толпу крестьян - человек сто. Вооружившись дрекольем, топорами, вилами, косами, сгрудились они у белокаменного дома с двумя колоннами. На высоком крыльце стоял тучный старик с длинными усами, в расстегнутом полковничьем мундире. За его спиной жались девушка в легком платье и двое перепуганных подростков: должно быть, дочь и сыновья. Дворовые стояли с охотничьими ружьями.
Потрясая саблей, полковник неистово кричал:
- Бунтовщики, злодеи неблагодарные! Я выстроиться вам помог на местах этих, а вы бунт затеяли?! Думаете, не ведомо мне, сколь много среди вас холопов, бежавших от господ своих? Знаю, всех знаю! Коли уж на то пошло, в кандалы закую и к вашим барам отправлю, а там вас драть нещадно на конюшне будут да в Сибирь, на каторжные работы, сошлют!
На миг толпа смолкла. Из нее выступил дед в надвинутой на лоб старой шапке. Высоким дребезжащим голосом он сказал рассудительно:
- Чего зря стращаешь, Владимир Петрович? Насчет ухода мы миром решили и на том накрепко стоять будем. Замучил ты нас барщиной. Когда к себе нас залучал, обещал, что лишь два дня в неделю на тебя батрачить будем; потом съехал на три дня, а ныне уж на четыре. Зачем слово свое не держишь? На Дону пока что закрепощения нет, и мы вольны отходить куда захотим. А ты, проведав, что мы уйти задумали, отправил Федьку в Усть-Медведицкую, чтоб солдат сюда прислали и нас задержали, пока долги тебе не выплатим. А то не считаешь, сколь лишнего мы для тебя работали против уговору… Хорошо, что мы Федьку твоего переняли.
Полковник стал кричать лающим басом:
- Мерзавцы! Николи не выйдет по-вашему! Солдат все одно вызову!..
Полковник хотел еще что-то крикнуть, но дочь дернула его за рукав. Увидев у ворот казака с двумя пистолями за кушаком и ружьем за плечами, он побледнел. Может быть, вспомнил, как лет десять назад крепостные, по подговору присланного Пугачевым казака, сожгли его воронежское имение, а он, полуодетый, отсиживался зимой в сыром погребе, стуча зубами от холода и страха.
- Пугачевец!.. - прохрипел он и попятился, чуть не выронив из рук сабли.
Толпа загудела, бросилась к крыльцу. Полковник и его семья заперлись в комнатах. Крестьяне смяли дворовых, отняли у них охотничьи ружья. Хотели было рубить дверь, но вмешался Сергунька:
- Бросьте, браты, это дело! Ну, какая вам польза будет, ежели с барином расправитесь? В одиночку вам с царскими солдатами не совладать. Вершите, как задумали: завтра же подавайтесь с семьями на юг, на Сальщину или в Ставрополье. Там пока что вольнее живется…
- Правильно говоришь, казак, - отозвался староста, тот самый дед, который вел переговоры. - Может, и взойдет для нас зорька. Да и зачем барышню пугать? Она к нам была милосердной, зла от нее не видели.
Когда все разошлись, Сергунька постучал в дом. Ответа не было. Выждав немного, он решил еще раз постучать, но дверь внезапно распахнулась. На пороге появилась девушка. Выйдя, она затворила за собой дверь, став спиной к ней, как бы оберегая ее. Серые глаза ее смотрели в упор, спокойно и бесстрашно.
- Спасибо тебе, казак, - промолвила она надменно. - Какую награду хочешь от нас?
Гнев окрасил щеки Сергуньки. Он сказал тихо, горячо:
- Выгодой не корыстуюсь… Дай лишь, панночка, на память что-либо.
Девушка холодно усмехнулась.
- Возьми. - Она сняла с пальца золотое кольцо с крупным камнем.
- Нет, что ты? - отмахнулся Сергунька. - Дай ленту с косы. Больше ничего мне не надобно.
Улыбка тронула края губ девушки. Она расплела пышную косу, лицо ее, окаймленное волной золотых волос, стало еще краше. Протянула голубую ленту Сергуньке. Тепло прозвучал ее голос:
- Невесте подаришь?
- Нет ее у меня.
- Ну, будь здоров!
- Прощевай, - печально сказал Сергунька.
Девушка открыла дверь и ушла.
Сергунька повернул в противоположную сторону от своей дороги и несколько верст провожал крестьянский обоз. Мелко перебирая копытцами, бежали овцы, взметая клубами дорожную пыль. Изредка они останавливались и встревоженно блеяли, будто негодуя, что люди гонят их куда-то прочь от привычных мест. Важно шагали красно-пегие быки, запряженные в телеги со скудными пожитками, домашним скарбом и продовольствием.
Женщины сидели на телегах, понурившись, низко надвинув платки на лоб. Старухи вытирали набегавшие слезы. Сосредоточенно шагали крестьяне, лица их были угрюмы. Только детвора пересмеивалась и шалила как ни в чем не бывало. Лишь их не страшила небезопасная дорога, тянувшаяся далеко-далеко на юг, туда, где травой-ковылем заросли целинные степи, где так мало людей, но зато, немного и притеснителей, туда, куда манила и властно звала вековечная мечта о воле…
XXI. В землянках под Измаилом
В маленькой землянке было сыро и холодно. Позднеев глубоко задумался, завернувшись в плащ. На столе чадила сальная свеча.
Вошел Алексей и стал топить железную печурку, ворча хриплым, простуженным голосом:
- Ну и сторонка, будь она трижды неладна! Дров сухих и то не достанешь. А камыш разве даст тепло?.. Голод и холод. Солдатики еще на ногах держатся, почти все лихоманкой или животом страдают… А стоило только Суворову приехать, так все точно пьяными заделались, гомонят: "Где Суворов - там победа!" Да что он, пресвятой чудотворец, что ли? Разве ж такую грозную крепостищу можно малыми силами одолеть? Да и то еще в рассуждение взять: почти половина войска - казаки. У них и ружей почти нет, а ежели у кого и есть, так что те ружья, без штыков?
- Да не хнычь ты, Алеша, - усталым голосом отозвался Позднеев. - Сам знаешь, с какой радостью войска встретили появление Александра Васильевича. Сразу про лишения свои тяжкие забыли.
- Верно изволите говорить, - кивнул Алексей. - Да все же невдомек мне, почему они льнут, словно дети к отцу, к Суворову? Слов нет, генерал отменный, знаменитый, ни одной баталии, слыхал я, николи не проигрывал, в бою в самых опасных местах другим пример показывал. Но ведь имеются же у нас и другие храбрые да смекалистые генералы? За что ж его, особливо перед прочими, солдаты наши так уважают?
- За то, - ответил Позднеев, - что и он простых воинов российских уважает, заботится о них повседневно, воистину как отец родной. Знают хорошо его солдаты, и он отменно их знает. Не о себе помышляет он, не о личной славе, а о славе отечества.
- Ну, теперь и я понял. Спасибо вам, Анатолий Михайлович, - смущенно сказал Алексей. - Вы посидите пока один да в печку не забывайте подбрасывать, чтобы огонь не потух, пусть, хоть немного тепла даст, а я пойду, еще маленько камышу насобираю и покушать вам чего-нибудь раздобуду.
Вскоре после ухода Алеши кто-то постучал в дверь, землянки… и на пороге показалась фигура казачьего хорунжего в барашковой шапке с алым верхом и в бурке, наброшенной на плечи.
- Денисов! - обрадовался Анатолий, - Садитесь вот на этот чурбан, другой мебели в моем "дворце", как видите, нет.
Пока Денисов снимал бурку и усаживался, Позднеев окинул его быстрым взглядом: "Почти такой же, как и был, смугловатый даже теперь, зимой. Похудел лишь, да появились морщинки в уголках рта".
Денисов пригладил русый чуб, сказал негромко:
- Заприметил вас, Анатолий Михайлович, сегодня, когда вы по лагерю разъезжали, да без коня я был, пеший. Рванулся за вами, а вы шпоры дали и стрелой дальше. Вызнал у Селезнева, вестового, где вы находитесь - и к вам. Как живете-здравствуете? Как Ирина Петровна?
- У меня все благополучно, Павел Иванович, жаловаться не приходится. Ирина моя здравствует. Завидую несколько вам, ведь у вас уже сынишка есть.
Павел скупо улыбнулся:
- Не только сын, но и дочка родилась в начале войны; я и не видел ее. Сына Тихоном назвали, в честь дедушки. Пять лет ему уже. Тихон Карпович души в нем не чает, так и не отходит от него. А дочь Меланьей нарекли, в честь Меланьи Карповны. Полюбила она крепко нашу дочурку и теперь к нам, в станицу, насовсем переселилась.
- Что же не писали вы мне последние годы? - упрекнул Позднеев.
- И виноват и не виноват… Полк наш все время с места на место перебрасывали. Трудно было надеяться получить ответное от вас письмо. К тому же полагал я: возможно, и вы здесь где-нибудь воюете. А что Таня Ирине Петровне не писала, так очень не вините ее: с детишками, видно, захлопоталась..
- Ну как, много читаете по-прежнему?
- В первые годы после расставанья с вами прочитал немало, а на войне-то, сами ведаете… Вот только некоторые статьи Новикова и Радищева с собой в поход взял. Читаю и перечитываю их неустанно. Да не только сам, но кое-кому из дружков своих давал. Вольнодумцем в полку слыву, потому и обходят меня при награждениях. Лишь чин хорунжего получил. Наш полковник Сысоев недолюбливает меня, да и понятно… Сверх того, родня он Иловайскому, а тот крепкую обиду затаил на меня из-за Тани…
- Вы упомянули Радищева. А вам известно, что написал он "Путешествие из Петербурга в Москву"?
- Нет, не слыхал, - с сожалением ответил Павел.
- Я знаком с ним…
И Анатолий коротко рассказал о своей встрече с Радищевым и о содержании "Путешествия из Петербурга в Москву".
- Печальна судьба Радищева. В конце июня девяностого года он был арестован и заключен в Петропавловскую крепость. Двадцать четвертого июля уголовным присутствием судебной палаты приговорен к смертной казни через отсечение головы. Потом дела его слушалось в Сенате и Государственном совете. Они подтвердили смертный приговор, и лишь четвертого сентября указом Государственному совету "всемилостивейше" повелено было ввиду празднования мира со Швецией смертную казнь Радищеву заменить ссылкой в Сибирь, в Илимский острог, "на десятилетнее безысходное пребывание".
Павел слушал затаив дыхание.
- Вот это человек! Вот кто понял то, что как хлеб и вода надобно народу. Отмена рабства - сейчас наиглавное… И как прозорливо сказал он: "Примера не будет, чтобы царь упустил что-либо из своей власти". К тому воспомянул я об этом, что многие, ох, очень многие тщетные надежды возлагают на справедливого царя: вот, мол, воссядет на престол праведный царь, и тогда, дескать, простой люд будет дышать полной грудью. Несбыточны сии мечтания, как вы полагаете?
Позднеев ответил твердо:
- Да, несбыточные. Один тиран сменяет другого. Ежели Екатерина помрет, при Павле, все так мыслят, нисколько не лучше народу станет. Свобода завоевывается в бою… только кровью.
Румянец заиграл на смуглых щеках Денисова. Он вскочил и, крепко пожав руку Анатолию, сказал:
- И я так мыслю. - Потом добавил тихо, взволнованно: - Поведаю вам тайну великую… даже Сергуньке, другу своему, о том не сказывал. Будучи в крепости Димитрия Ростовского, куда трижды меня вызывали для допроса по делу Монбрюна и Лоскутова, свел я там знакомство через двоюродного дядю своего, урядника Правоторова, с Дементием Ивановым, братом Емельяна Пугачева. Ох и разумный же, крепкий он, как кремень! Правда, о многом недоговаривает - скуп на слова! Но верю, я; ежели опять вскипит волна возмущения, то и у нас на Дону найдутся вожаки.
Анатолий глубоко задумался, потом решительно сказал:
- Нет! Если вспыхнет новая крестьянская война, опять ее задушат. Напрасно будут пролиты реки крови. А если б даже, предположим, победило возмущение крестьянское, то кто же Россией править-то будет? Разве простой народ сможет власть удержать? Никогда. А значит, воцарится полное безвластие, развалится по клочкам все государство, опять "смутное время" на Руси настанет… Единственный путь - тайный союз людей просвещенных, блага народа желающих, таких, как Радищев, Новиков и им подобные. Опора их - лучшая часть офицерства российского, способная повести за собой войска.
- Никак не согласен я с вами, Анатолий Михайлович, - страстно сказал Павел. - Тайный союз, стало быть, заговор? Но в союз всегда могут втереться предатели и болтуны. Да и каковы цели того союза и сколь многих может привлечь он к себе? Насчет безвластия говорите вы. Да, оно весьма опасно. Но умен народ наш, поймет: без государства, без твердой власти нам не прогнить - иначе отовсюду, из всех стран, протянутся к нам лапы загребущие.
Наступило молчание. Позднеев, бросив в печку последнюю охапку хвороста, сказал задумчиво:
- Есть и еще один, третий, путь… тот, по которому пошли сейчас французы. Но нам по дорожке этой пока идти не приходится - нет у нас такого крепкого "третьего сословия", как во Франции.
- А что там происходит, Анатолий Михайлович? Расскажите! До нас долетают лишь скудные слухи, в коих разобраться трудно. И что за Бастилия, кою в прошлом году взяли возмутившиеся французы? Ведь вы же иностранные газеты выписывали, вам все, наверное, ведомо.
С жадным вниманием слушал Павел рассказ Позднеева о событиях во Франции. Потом сказал:
- Большие дела творятся там, чем-то кончится… Но у меня не идут из головы наши дела, российские. Хотя мнится, что все у нас ледяным холодом крепко сковано, все же, когда ни на есть, и у нас взойдет красное солнышко… Да, злая участь постигла Радищева! - И, кинув проницательный взгляд на Позднеева, спросил: - Нет ли у вас с собой того "Путешествия"? Надо ли уверять вас, что скорей все пытки выдержу и жизни лишусь, чем кому-либо поведаю, что от вас получил ту книгу?
Лицо Позднеева стало очень серьезным, он задумался. Наконец сказал:
- Хорошо, я дам вам ее, хотя не столько за себя, сколько за вас опасаюсь, как бы чтение не принесло вам гибели. Дайте мне слово, что, прочитав "Путешествие" и переписав для себя тайнописью наиболее примечательные места, вы тотчас же книгу сожжете.
- Даю вам нерушимое слово, - твердо сказал Павел.
Позднеев открыл кожаный чемодан, достал книгу, тщательно завернул ее в "Санкт-Петербургские ведомости" и передал Денисову.
- Вот вам. Весьма опасное это дело, но словно бы долг свой перед Александром Николаевичем выполняю: должны же знать люди славные мысли его, за исповедание коих он такие муки принял.
Суворов проехал вскачь сотню верст, отделяющих Бырладу от Измаила, почти без отдыха по вязкой, грязной дороге, верхом на невзрачной на вид, но очень выносливой донской лошади. Оставив далеко позади спутников - Позднеева и еще двух офицеров, кони которых притомились, - Суворов мчался вдвоем с вестовым Селезневым.
Опасно было ехать так - кругом бродили шайки турецких "башибузуков", но Суворов не считался с этим. Он спешил потому, что знал: пошли раздоры между командующими войсками под Измаилом - генерал-поручиками Самойловым и Павлом Потемкиным. Последний отдал приказ об отступлении своего отряда. Действительно, на полпути от Бырлады к Измаилу, уже близко к вечеру, встретил Суворов колонны войск Павла Потемкина.
Низко стлались по небу тучи. Угрюмые, голодные, оборванные, шагали солдаты под холодным дождем. Мерно грохотали барабаны. Никто не обратил внимания на остановившихся в поле у обочины дороги двух всадников. Во главе колонны шел пожилой поручик. На лице его застыло виновато-растерянное выражение, точно именно из-за его, поручика Пирогова, провинности не был взят Измаил - и вот приходится ныне постыдно отступать.
Суворов быстрым движением опустил воротник, приподнял треуголку и, размахивая ею, привстав с седла, крикнул звонко:
- Ко-лон-на, стой! Поручик Пирогов, ко мне!
Ошеломленный офицер вздрогнул от изумления, но когда он узнал Суворова, лицо его озарила счастливая улыбка. Он подошел к генерал-аншефу и, выхватив шпагу, отсалютовал ему.
Через десять лет, выйдя в отставку, рассказывал Пирогов своим внукам:
- Чеканя шаг, я подошел к знаменитому полководцу и лихо отсалютовал ему, а сам думал, несказанно обрадованный: "Где Суворов, там нет отступления".
Рассказывал это Пирогов искренне, будучи совершенно уверенным, что так оно и было на самом деле, а не то получилось тогда: и никаких мыслей в тот миг не было в голове поручика, безмерно удивленного неожиданным появлением Суворова; и чеканить шаг не мог он по той простой причине, что земля была мокрой и скользкой; и отсалютовал-то он весьма неловко, поскользнувшись в лужице на обочине.
Но в главном, основном он был все-таки прав: радость охватила сердце Пирогова и сердца всех солдат при одном лишь виде Суворова., Забыто было все: и тягостные лишения при долгой осаде Измаила, и этот надоедливый моросящий дождь, и пробирающая до самых костей сырость, и то, что не ели с самого утра, и сама тяжесть этого унизительного отступления. Стихийное "Ура, Суворов!" прокатилось грозным гулом по колонне.
Стая ворон, дремавших в рощице, поднялась с пронзительным карканьем, с трудом вздымая отяжелевшие от дождя крылья.
Пожалуй, не меньше ворон перепугался генерал-поручик Потемкин, хотя и родней приходился он светлейшему князю. Торопливо вылез он из своего удобного возка навстречу Суворову. Но, против ожидания, генерал-аншеф не наговорил ему никаких неприятностей за отступление, а только приказал:…
- Немедленно - слышите, сударь, немедленно! - поворотить колонну и тотчас же по возвращении в лагерь разжечь костры и накормить солдат!
- Будет исполнено, ваше сиятельство, - растерянно проговорил Потемкин.
Не дожидаясь перестройки колонны, на это потребовалось немало времени, Суворов опять помчался по дороге к Измаилу и ночью на взмыленном коне приехал в лагерь.
Весть о прибытии Суворова мгновенно облетела отряд генерал-поручика Самойлова. Солдаты, офицеры, донские казаки, строевики и обозные командиры, перемешавшись, не соблюдая никакой субординации, ринулись к землянке генерала Кутузова, где остановился Александр Васильевич, с ликующими криками:
- Суворов! Суворов!
Бледный, едва держась на ногах, Суворов вышел из землянки. Был он без плаща и шляпы, в стареньком синем мундире с широкими красными отворотами на рукавах. Забили торжественный марш барабаны, тонко, призывно запели рожки. Подняв руку, Суворов, крякнул что-то, но к толпе донеслись только первые слова:
- Чудо-богатыри российские!..
Голос потонул в мощном восторженном клике:
- Ура, Суворов! Ура, ура!..