На всю жизнь запомнилось Павлу, как, свистнув по-змеиному в воздухе, тонкий ремень аркана тугой струной сжал, тяжким удушьем сдавил его горло. Петля аркана захлестнула, рванула нзад, запрокинула, вышибла из седла. Бессильно волочился Павел по траве, а степь быстро бежала под ним, точно не хотела видеть гибели молодого казака. Бешено колотилось сердце. Скрюченные пальцы судорожно хватались за кустики полыни. В рот набилась солоноватая земля, и долго потом, много дней спустя, чувствовал Павел во рту ее вкус.
Не миновать бы тогда ему злой смерти, если бы не спас его Колобов. Как смерч, налетел он на ногая, волочившего в петле Павла, и острым клинком зарубил его. Но подстерегла здесь и Колобова неожиданность: когда старый казак склонился над племянником, перерезая аркан, выстрелил старику в спину другой ногай. Урядник как подкошенный рухнул на землю.
А из станицы уж неслись казаки…
Увидев подоспевшую помощь, ногаи повернули назад. Но беду они причинили немалую: пятерых гулебщиков насмерть зарубили, десяток переранили. Стон и плач поднялись во многих куренях…
…Колобов лежал в своей хате на турецком ковре, с подушкой под головой. Тут же, у изголовья, положили саблю старого казака с серебряной, отделанной чернью рукояткой, два пистоля турецких и шеболташ - широкий ременный пояс с прикрепленными к нему ножом булатным, рогом для пороха, сафьяновым гаманцом - мешочком для пуль и стальным мусатом - огнивом.
Рану перевязали, но пуля засела где-то глубоко, извлечь ее трудно, да и некому: врач был только в Черкасске, за двести с лишним верст от станицы.
Постепенно, мучительно возвращалось сознание к Колобову. Наконец он раскрыл глаза. Твердое, иссохшее лицо его было, казалось, спокойно, но по высокому лбу текли струйки пота, в груди клокотало, дыхание было частым, прерывистым.
Медленной вереницей шли думы. Смерть? Нет, он не боялся, к мысли о ней давно привык, - ведь столько раз в боях смерть стояла рядом с ним, жадно заглядывая в очи. Жизнь? Но ведь немало прожито, пора на покой старым костям, пора перевернуться кверху дном чарке с хмельной брагой жизни.
С трудом приподняв веки, он посмотрел долгим взглядом на Павла, стоявшего у его изголовья. Горестно всхлипывал Сергунька, крупные слезы текли по его щекам.
- Позвать попа? - спросил Павел, видя, что Колобов шевелит губами, силясь сказать что-то.
- Пока не надо, - с трудом проговорил старый казак. - Шумни-ка Крутькова.
Сергей рванулся, выбежал из хаты.
Помолчав, старик тихо, почти шепотом, спросил Павла:
- Как ногаи?
- Десятка два убитых и раненых своих увезли с собой. А коней ни одного не отбили.
- Хорошо… А только не забудут они этого. Берегтись теперь надобно.
Спустя минуту, собравшись с мыслями, добавил:
- Ты, Павлик, дюже не горюй… От смерти нигде не упрячешься… Что ж, жил долго. Служил, как умел… Дону, родине… Служи и ты честно.
Потом устало смежил глаза. Когда он снова открыл их, то увидел в зыбком тумане, что к нему легкой, летящей походкой приближается женщина. Она стала подле него на колени, бережно взяла его руку, поцеловала. Ее горячие черные глаза напомнили покойную жену.
- Оксана? - изумленно и радостно вымолвил старик. И тотчас же сознание опять вернулось к нему. Вздохнул глубоко: - Нет, не то… Померещилось… Это ты, Таня… А отец где?
Согнувшись под низенькой притолокой, вошел в комнату Тихон Карпович.
- А, вот и ты, односум… Прошу тебя сердешно… чтоб помереть мне спокойно… не противься им… дай согласие… пусть поженятся, - он показал взглядом на Таню и Павла. - Ведь Павлик… один остается…
Крутьков сокрушенно вздохнул. Скупая слезинка скатилась к его бороде.
- Ну, раз такое дело… даю согласие. Разве я враг им? Будь покоен. Мое слово - олово.
Но так жаль было ему расставаться с дочерью, что он поспешил добавить:
- Пусть только повременят немного… Год, стало быть…
Слабая улыбка раздвинула губы Колобова. Он сказал тихо:
- Спасибо… Живите счастливо…
II. На хуторе
Хотя и тяжело переживал Павел смерть дяди, но жизнь все же брала свое.
Крутькова точно подменили: он как-то подобрел, стал разговорчивей, а к Павлу относился, как к будущему зятю, советовался с ним, подарил ему пару отличных пистолетов, дорогую саблю дамасской стали. Счастливая Таня начала уже готовить приданое. А все же Тихон Карпович старался поменьше оставлять Павла вместе с Таней и переселил его на свой хутор - вести хозяйство.
С согласия Крутькова Павел забрал туда и Сергуньку - белозубого, рыжеватого парня, всегда охочего пошутить и посмеяться. С его веснушчатого лица не сходила улыбка. Был он спор на работу, умел мастерить многое.
Кроме Павла и Сергея, на хуторе было два работника. Один из них - беглый крестьянин из-под Калуги, Аким Селезнев, с уже тронутой сединой бородой. Он не пожелал "приписаться" в казаки, говорил: "Мне эти казачьи бои да схватки несподручны, к таким делам я не прилежен, да и не по летам это мне". А другой работник был казак Федор Карпов, всегда сумрачный, с испещренным оспинками лицом, человек исполинской силы и неимоверного трудолюбия.
Тихон Карпович сказал Павлу - но просил держать это "в тайности, чтобы огласки не вышло", - что Федор - из станицы Зимовейской, откуда родом был Емельян Пугачев, и даже приходился ему каким-то дальним родственником.
Из разговоров с Крутьковым и другими одностаничниками было ведомо Павлу и то, что произошло в Зимовейской после казни Пугачева: восемь лет назад всю станицу Зимовейскую, по указу царицы Екатерины, переселили на другой берег Дона, назвав ее Потемкинской в честь князя Потемкина - "сердешного друга" Екатерины. Семью Пугачева отправили в дальнюю ссылку, а курень и сараи его сожгли, пепел по ветру развеяли. То место, где стояла усадьба, окопали, и огородили высоким забором, "дабы никто на то проклятое бывшее жилище богомерзкого злодея и государственного преступника даже и взирать не посмел и то место навсегда в запустении осталось" - так говорилось в царском указе, прочитанном во всех станичных церквах.
Не было еще и десяти лет Павлу, когда анафему Емельяну Пугачеву провозглашали. Ледяные мурашки бегали по спине Павла, хотя и жарко было в переполненной станичниками церкви. Для пущей важности приехала из соседних станиц еще два попа с дьяконами. Весь причт церковный вышел после обедни на амвон в черных рясах. Один поп торжественно прочитал царский указ, а потом все они стали петь зловещими, замогильными голосами: "Анафема! Анафема!" Держа в руках длинные толстые восковые свечи, тушили их, перевертывали вниз, и горячие крупные капли воска, словно слезы горькие, медленно, одна за другой, стекали на пол…
А некогда предали анафеме Степана Разина, Кондратия Булавина - вожаков крестьянской да казачьей бедноты.
Жив был еще в станице древний дед Поликарп, фамилию которого все уже забыли и звали его по-уличному - Голота. Любила станичная детвора слушать его рассказы о временах стародавних. Говорил он и о славном казаке Булавине, и о том, как после гибели Булавина князь Долгорукий пустил для устрашения голытьбы казачьей вниз по течению Дона, Хопра, Медведицы сотни плотов с трупами булавинцев - повешенных, четвертованных, в кровавые куски изрубленных.
А разве можно забыть то страшное, что сам Павел, мальчиком еще, видел? Виселица на майдане, и на ней медленно раскачивается по ветру в петле одностаничник Прохор Гладилин… Добрый и веселый казак был Прохор, любил Павлика, частенько леденцами угощал его, приговаривая: "Тебе припас, сиротинка…" И тут же, у виселицы, голосит истошным голосом жена его, Гаша, а к ней, как воробышки, жмутся трое детей ее малых… А повесили Прохора за то, что в бою с войсками Пугачева у станицы Есауловской перешел он на сторону пугачевцев, через два же дня, в новой стычке, захватили его в плен тяжело раненного и казнили безжалостно.
Глумились тогда станичные богатеи над трупом повешенного, грозились, что так станется со всеми, кто ослушником указов царских будет. А что в тех указах? Почему всегда довольны ими богатеи? И вспомнилось Павлу: дядя, покойный Петр Иванович Колобов, богатеев никак не жаловал…
Три года назад, на масленой, дрался Павлик в кулачном бою на майдане. Казачья окраина ходила на зажиточных, "дюжих", казаков, что у самой площади жили. И вот набросился на Павлика здоровенный Корытин Колька, сын лавочника. Ударил он Павла под ребра так, что пошатнулся тот и едва не грохнулся оземь.
- Сдаешься на милость мою, ты, гольтепа? А не то еще добавлю, - сказал с издевкой Колька.
Лютая ненависть охватила тогда Павла. Собрал он все силы, ударом в висок сбил Кольку с ног, заставил просить пощады.
Домой вернулся Павлик в разорванном полушубке, без шапки - потерял ее в драке, должно быть, затоптали в снег. Ждал, что постегает его ремнем дядя. Но тот лишь искоса взглянул.
- С кем дрался?
- Да с несколькими… А больше с Корытиным Колькой.
- Ну и что ж?
- Я его так грякнул о лед, аж посинел! В другой раз не затронет.
Дядя усмехнулся уголком рта - был он скуповат на улыбки - и промолвил:
- Ну, садись, обедай.
Тем дело и кончилось.
…Любил Павел читать. Но во всей станице были лишь с десяток книг у попа Стефана - церковные службы да жития святых, да еще с десяток у Тихона Карповича, почти все по искусству врачевания - к этому делу Крутьков особое расположение имел. И Павел стал читать крутьковские книги, сначала больше для того, чтоб грамоте не разучиться. Казалось ему, что в книгах этих наряду со всяким вздором есть полезное. Но немало было, конечно, такого в тех книгах, что у людей разумных могло вызвать только смех.
Вот, к примеру, "В прохладном вертограде, сиречь в саду" - толстой книге в переплете из телячьей кожи, с затейливыми медными застежками - написано: "Кукушкин голос кто услышит впервые весной в саду своем, пусть в тот же час ступню правой ноги своей палкой очертит и ту землю из-под ноги выкопает и в дом внесет. И того году во всем жилище его блохи и тараканы отнюдь не будут".
Или вот еще, в книге "Травник" сказано: "Есть трава - "царевы очи" прозывается, ростом с иглу, собой красна, и листочки красные. И та трава человека вельми хорошо пользует. И на суд возьмешь ее с собой - не осужден будешь. А кто и жениться хощет, держи всегда при себе - тихое и ласковое житье с женою будет, всегда жена заедино с мужем слово скажет и ни в чем перечить ему не станет".
Насмешливо улыбнулся Павел, прочитав это. Подумалось;
"Пустое измышление… Не может того быть!.." И все же, встав на другой день пораньше, он добрых часа три бродил по степи в тщетных поисках "царевых очей"…
Поздно вечером лежал в хате на ковре; не спалось и сумно на душе было (должно быть потому, что давно не видел Тани). Слушал, как на завалинке вели разговор Сергунька и работник Федор, успевшие крепко сдружиться.
- Не пойму, куда делись мои кресало и кремень? - ворчал Федор. - Ты, случаем, не брал их, Сергунька?
- Да на что они мне? Я ж не трубокур… А ежели бы и взял, - усмешливо зазвучал голос Сергея, - так ты ж знаешь старый обычай казачий: нашел - молчи, потерял - молчи, а задел - тащи, сорвалось - так не шуми.
- Мели, Емеля, твоя неделя!..
- Я-то не Емеля. Емелю давно казни да анафеме предали.
- Ты Пугачева не касайся! - разгневался Федор. - Молокосос ты еще, чтоб о таком человеке речи заводить, тем паче шутки строить!
- Да я так это, к слову. Ты не серчай, - примирительно ответил Сергей.
- То-то же!.. - И, помолчав, Карпов добавил веско: - Была бы удача Емельяну, крестьянским да казачьим царем стал бы он, в церквах попы о здравии его молились бы… Умен был изрядно, в военном деле умелец, в боях неустрашим.
- А ты, Федя, хорошо знавал его?
- Вестимо знал… По соседству жили… А Тихон Карпович, так тот с ним в одном полку в Семилетнюю воевал… Только смотри, Сергей, обо всем этом - молчок! Чтоб ни одна душа не знала.
- Что ты, - обиделся Сергунька. - Аль у меня и всамделе рот нараспашку, а язык на плече? Пошутковать - это взаправду по мне. Но ежели молчать надобно, так я скорей язык проглочу, чем слово ненадобное вымолвлю. Знаю: слово - не воробей, вылетит - не поймаешь… Мне и Павлику старик Колобов - царствие ему небесное! - накрепко внушал: "Богатеев сторонитесь да и не завидуйте им. А ежели в кошеле у тебя пусто и на сердце сумно, так духом не принижайся, прочь гони думки хмарные. Приосанься, брякни саблей по боку, плюнь направо и налево, покачни шапку на левое ухо да и заиграй песню удалую…" А ведь и впрямь чтой-то на душе у меня невесело - живем тут, на хуторе, словно бирюки какие. Спой-ка, Федя, что-нибудь веселое. Павел-то давно спит, поди, и во сне Таню видит. Голос у тебя, Федька, дюже славный, прям-таки завидки берут… И для чего только дан этакий голосище тебе, неулыбе, угрюмцу вечному?
- Поживи-ка с мое, отучишься зубоскалить, - хмуро ответил Федор. И, раздосадованный, должно быть, насмешками Сергуньки, назло ему запел печальную песню.
В ней говорилось о казаке, сраженном в бою и умирающем одиноко в поле на чужбине, о добром коне, что бьет нетерпеливо копытом о сыру землю, о просьбе предсмертной казачьей:
…Ах ты, конь, ты мой конь, лошадь добрая,
Ты товарищ всей моей участи,
Ты ступай один в нашу сторону,
Ты отдай поклон отцу-матушке,
Молодым детям, роду-племени.
Ты скажи моей молодой жене,
Что женился я на другой жене,
Что за ней я взял поле чистое,
Нас сосватала сабля острая,
Положила спать калена стрела…
Пел Федор тихо, и от этого старая песня звучала задушевнее, захватывала сильнее. Казалось, вся степь ночная, раскинувшаяся вокруг хутора, сочувственно прислушивается к этой песне.
Павел вздохнул, подумал: "Нет, видно, не уснуть мне. Тревожно что-то… Иль гроза находит? Пойду к ним, погутарю".
Он быстро оделся, вышел из хаты - и замер. В степи в ночной мгле послышался дробный перестук конских копыт. "Не к добру, - мелькнула мысль. - Ночью мчится наметом, сломя голову".
Федор и Сергунька вскочили с завалинки, вглядываясь в тьму. Прибежал и спавший на сеновале Аким.
Подскакав к хутору, всадник осадил лошадь, со стоном свалился на руки Федора. Голова всадника перевязана окровавленным полотенцем, на лице - сгустки крови. Не сразу узнали в нем молодого казака Василия Сотникова.
Его ввели под руки в горницу, зажгли свечу, дали ковш воды. Жадно выпив несколько глотков, Василий сказал глухо, прерывисто:
- Злая беда… Ногаи налетели, врасплох застали… Сам Девлет-Гашун культяпый с ними. Многих посекли… Отца моего убили…
- Едем! - крикнул хрипло Павел, хватая саблю и пистоли. - А ты, Вася, перебудь здесь пока. За тобой приглядит Аким, раны перевяжет.
Павел с Сергунькой и Федором помчались к станице. Тяжелый ком стоял в горле Павла, во рту был полынно-горький вкус земли. Мысли неслись стремглав:
"Неужто Таню в полон взяли?.. Да нет, у Крутькова сила богатырская, отбился, должно… Врасплох ударили ногаи, могли и осилить его. А Таня не такая, чтоб в полон даться. Скорей нож себе в сердце всадит. Вот она, беда, одна за другой… А может, спаслись Таня и Тихон Карпович? Василий сказал, посекли многих - не всех, значит".
И снова лютая боль стиснула сердце: "Девлет-Гашун… Давний заклятый враг Крутькова… Как же я забыл? Ведь Тихон Карпович когда-то в ярой схватке отрубил ему кисть руки. Этот волк допреждь всего сведет счеты со стариком. Да и Тане пощады не будет. Нет, нет, видно, погибли они…"
Едва всадники обогнули курган, как увидели: пылают хаты к скирды сена, выбрасывая языки огня и клубя черным дымом. Повеяло едким запахом пожарищ и как будто пороха. Чудилось, что из станицы по затихшей степи несутся жалобные крики, плач, мольбы о помощи.
Павел никогда раньше не бил нагайкой своего Алмаза. Но на этот раз он стегнул жеребца. Оскорбленный конь сторожко всхрапнул, повел ушами, покосился на хозяина влажным синеватым зрачком и стрелой понесся к станице.
III. Набег ногаев
В канун ногайского набега в станичной избе, по вызову вернувшегося из Черкасска станичного атамана, собрались старики.
Важно посматривая на станичников, атаман сообщил им великую новость:
- Радуйтесь, старики, и всем поведайте в станице: пусть отныне все спят спокойно - набегов ногайских на нас белее николи не будет. Навсегда конец им кладется. В Черкасск-город и в соседние с ним станицы Войска Донского царские полки прибывают - гренадерские да мушкетерские, гусарские да драгунские, конная и пешая артиллерия. Войска те в поход на Кубань двинутся на замирение ногаев, чтобы на веки веков зареклись они набеги на края наши отчьи-дедичьи делать.
Казаки заулыбались, взволнованно переговаривались. Выждав немного, атаман продолжал:
- Как вам ведомо, шесть полков старый Дон Иванович уже послал на линию Кубанскую, а ныне еще десять будет послано. Ногаи про тот поход уже прознали, и многие улусы ихние откочевали за Кубань, собираются вместе, чтоб отпор дать. Да только где им обороняться против силы грозной?
Степенные казаки точно помолодели, у многих явилась мысль: "А не тряхнуть ли мне стариной? Не вздеть ли вновь ногу в стремя? Ведь на коне нам, казакам, ладнее сидеть, чем на скамье".
Живой, бойкий старик Хохлачев с белыми пушистыми усами, - свисавшими полудугами книзу, по-запорожски, даже вскочил со скамьи. Нарушив чинный обычай, он перебил атамана и взволнованно спросил:
- А кто же, Демид Прокофьевич, командовать будет тем войском? Наш ли, донских кровей, войсковой атаман Алексей Иванович Иловайский или царский генерал? Ведь наших-то шестнадцать полков на ногаев пойдут, говоришь ты, сила немалая! В обиду будет, ежели не наш атаман все те силы возглавит.
Атаман усмехнулся в бороду и медленно продолжал:
- А командовать всем оным войском приказ даден государыней - матушкой царскому генералу… - атаман приостановился, кашлянул, будто в горле у него запершило.
- Да не томи ты наши души! - вскочил опять Хохлачев, приплясывая от волнения на месте и размахивая руками. - Да что ты слово по слову точно на лопате подаешь? Тянешь, как дьякон, многолетие возглашая. Кого, кого, говори, назначили?!
Сухоруков невозмутимо продолжал:
- …генералу Александру Васильевичу Суворову.
Все повставали со скамей, радостно загомонили:
- В добрый час!
- Достойный! Дюже достойный! - крикнул фальцетом Хохлачев. - В Семилетнюю вместе с ним я воевал! Он в последний год той войны легким корпусом командовал семью казачьими и тремя гусарскими полками, в авангарде всей армии шел.
- Лихой командир! - восторженно подхватил станичный есаул Кораблев, обычно очень спокойный, невозмутимый. - Я у него в отряде служил. Смелый и знающий дело военное… Глаз у него наметливый, вострый. Не иначе как его прадеды донскими казаками были.
- А я с ним у Козлуджи был! - воскликнул казначей Оружейников, старик с веселыми глазами. - Всех-то войск у Суворова было восемь тысяч, а турок впятеро больше. Ух, и накрошили же мы тогда их в конной атаке!.. Он нас, казаков, дюже уважает… И конь под ним завсегда донской… И вестовой у него, опять же, донской казак - Егор Селезнев.
Атаман постучал булавой о стол и, когда все затихли, сказал, довольно улыбаясь: