- А, и сам атаман тут! - балагурил он. - Здорово, Савелий Пафнутьич! Ты меня выслать хотел к моему барину, а я тебя куда далее вышлю. Вот получай! - и одним ударом раскроил голову станичному атаману.
Волчком вертелся в седле Сергунька, стараясь не упустить ни одного беглеца. Выстрелом из пистоли он ранил атаманца, зарубил другого. Не отставал от Сергуньки и Павел.
Через несколько минут ожесточенная схватка окончилась. Атаманская сотня была разгромлена.
XXXIV. "Лесные братья"
Лето в разгаре. Дни нестерпимо жаркие. Лишь изредка шуршит еле слышно ветерок в степных травах - кажется, что это сама земля, истомленная зноем, устало вздыхает. Но вот повеяло речной прохладой. Медленно, лениво катит мутноватые волны большая река Медведица, старшая дочь старого Дона.
По обоим берегам реки на много верст в окружности раскинулся густой, дремучий лес, полный шелеста, шепота.
Время от времени где-то в отдалении слышен треск хвороста - это грузно шествует медведь. Мечутся белки, испуганные непривычным шумом. Изредка звонко перекликаются птицы. Но все эти звуки не нарушают, а еще больше подчеркивают вековую непробудную лесную тишь.
Ведя коней на поводу, отряд Пименова углубился в лес. Впереди шагал проводник - пожилой уже, но шустрый мужик в лаптях и длинной, до колен, сероватой посконной рубахе. Почти бесшумно отряд пробирался по едва видным тропкам. Путь преграждали деревья-исполины, поверженные бурей.
"Идем, словно в могилу, - думали казаки с понизовья Дона. - Та же тишь, та же сырость… И солнца не видно. Похоронят нас здесь, в этом лесу, и никто из родных не придет на безвестную могилу".
Неожиданно откуда-то сверху раздался пронзительный свист, словно сам былинный Соловей-разбойник подал голос. Все вздрогнули, остановились. Задрав головы, увидели сидящего на дубу босоногого мальчонку с ножом на веревочном пояске. Строгим, начальственным тоном спросив он проводника:
- Кого ведешь, Мокей? Тех, кого ждет Прохорыч?
- Точно так, ваше высокое-на-дубу-караульное благородие, тех самых! - ухмыльнулся проводник.
- Ну-ну, шагайте дальше, - милостиво разрешил мальчонка.
- Ох, и горазд ты свистеть, ни дна тебе, ни покрышки! - удивился Сергунька, проводя своего коня под дубом.
Мальчик важно кивнул в ответ и стал считать по пальцам идущих внизу казаков. Но пальцев вскоре не хватило, он сбился со счета и недовольно тряхнул шапкой русых волос.
Еще прошли с версту, и густой строй деревьев точно сам собой расступился, пропустил усталых путников к полянке, залитой солнечным светом. Из печей землянок клубами вились дымки. На поляне расположились сотни две повстанцев. Одни латали одежду, чинили обувь, острили о камни ножи и косы и заботливо пробовали на ноготь их острие. Другие собрались в кружок, в середине которого стоял разбитной огненно-рыжий парень, напевавший под треньканье балалайки какую-то шутейную байку. Несколько человек сгрудились вокруг высоченного, мрачного вида мужика с рваными ноздрями - должно быть, беглеца с каторги. Были тут и татары в тюбетейках, и украинцы в вышитых затейливым узором рубашках и широких штанах, но больше всего тут было воронежских крестьян.
Завидев казаков, все бросились к ним навстречу:
- Здорово, братцы донцы-молодцы! Здорово, славная подмога! Смотрите, у каждого ружье, сабля, пистолет! Вот если б и у нас так-то было!
Пименов, разочарованно пожав плечами, сказал тихо Павлу:
- Ну и войско! Окромя кос, ножей, рогатин да нескольких ружьишек лядащих, у них ничего нету. Тут и бабы и старики…
В тесную землянку атамана зашли Пименов, Дерябин, Павел и Сергунька. Из-за грубо выделанного стола поднялся им навстречу старик с пегой бородой, поклонился низко, промолвил степенно:
- Бог в помощь, казаки! Здорово ли прибыли?
- Спасибо тебе за привет! Все у нас здоровы, - ответил Пименов и спросил в свою очередь: - Как зовут тебя, отец?
- Василием, а по батюшке Прохорычем.
- Так вот, Василий Прохорыч, нас пятьдесят пять казаков… Может статься, еще подойдут из окрестных станиц. А думка у нас такая: перебыть пока здесь, узнать, как дела на Дону обернутся… Но ежели в уездах народ возмутится, так ждать не будем, пойдем в бои вместе с вами, мужиками.
- Вот в том-то и беда, что мало нас, да и насчет оружия совсем слабовато. - Прохорыч испытующе оглядел гостей желтоватыми, по-молодому блестящими глазами. - Почти все тут из Острогожского уезда. Уговор был у нас со многими селами вместе против бар подняться. Да только не сдюжили мы: предатели нашлись, а главное - войск нагнали в уезд. Против Дона власти хотели их двинуть, а ныне задержали: тоже, знать, ожидают, что там, на Дону, стрясется… Мужиков в лагере таких, что драться могут, сотни две наберется. Еще когда мы в лесах острогожских засели, прозвали нас "лесные братья": против господ мы восстали, дружно держались и бедноту николи не обижали, а при случае и помогали ей.
- Все это хорошо, но чего же вы раньше-то не поднялись? - повысил голос Пименов, сверкнув круглыми соколиными глазами. - Ведь мы гонцов к вам посылали!
Широкоплечий детина, сидевший рядом с Прохорычем, сказал тихо, но властно:
- Ты не шуми, друг. Сам должен понимать: никто не должен знать, о чем беседу ведем мы и чем завершим, до чего договоримся.
А Прохорыч добавил примирительно:
- Ничего-ничего, без шума и брага не закипает… Но, браты, на медведя с рогатиной ходить куда легче, чем против господ выступать. Сами ведаете: куда как трудно добиться общего согласия. К тому ж год назад, когда вы гонцов прислали, два полка карабинерских да два мушкетерских у нас в уезде стояли, к походу против нас готовые.
Пименов заговорил негромко, будто сам с собой:
- Разве это оружие - рогатины, пики да косы? Ружья нужны! Без них - разгром неминуемый… Ведомо мне, против нас большой отряд сюда, в леса, послать собираются. Нельзя сидеть сложа руки… Денька два мы все же отдохнем у вас да порядок военный наведем в вашем таборе. А потом вместе с вами свершим ночной переход и на рассвете ударим на станицу Кепинскую. Там, ведомо мне от лазутчиков, мушкетерская рота в полтораста штыков стоит на постое. Нагрянем врасплох, заберем ружья… Что скажете?
Василий Прохорыч истово перекрестился, глядя на потемневший образок, висевший в углу землянки, и решительно ответил:
- Даю согласие. Другого пути нет у нас, как видно. К тому же и продовольствие иссякает, а соли совсем нет. Авось в станице подзаймем у кулачья, - улыбнулся он хитровато, и тонкие лучики морщин побежали от глаз к углам рта. - Все ж поделимся с вами, что есть у нас. Не обессудьте на угощении: "Не будь гостю запаслив, а будь ему рад-радешенек", говорит старая пословица.
- Не дорога гостьба, а дорога дружба, - вставил весело Сергунька.
Ужин был незатейливый: похлебка чечевичная да хлеб ржаной, но проголодавшимся казакам все показалось вкусным.
Лениво ползли белоснежные облака с позолоченной от встающей зари каемкой. Вдали виднелась уже станица Кепинская, широко раскинувшаяся на левом берегу Медведицы, а несколько поодаль, у самой реки, приветливо зеленел лесок.
После ночного перехода притомились "лесные братья".
Впереди десятка три людей ехало на лошаденках, с охотничьими ружьями. За ними следовало человек сто пеших с косами и рогатинами и, наконец, остальные с ножами, тяжелыми, кистенями, а то и просто с дубинками. С десяток пименовских казаков были впереди, в дозоре, а остальные - по флангам отряда.
Вдруг Пименов заметил, как в лесу что-то блеснуло на солнце. Он осадил коня, и в то же мгновение из-за деревьев показались всадники в синих чекменях. Наклонив пики, они карьером летели навстречу.
"Атаманцы! - дрогнуло сердце Пименова. - Тот полк, что стоял в Усть-Медведице. Не иначе как предал нас кто-то, змеиная душа! Ну что ж, погибать, так всем вместе!"
И он скомандовал, обнажив саблю:
- За мной, браты! Будем биться до последнего!
Но это был не бой, а беспощадное избиение повстанцев. "Лесных братьев" было вдвое меньше, чем врагов. Вдобавок из станицы хлынули на них мушкетеры с примкнутыми штыками. Атаманцы врывались на разгоряченных конях в толпу, топтали копытами упавших, сплеча рубили тех, кто пытался отбиваться.
Пистолетным выстрелом была убита лошадь Сергуньки, и он вместе с нею тяжело рухнул на землю. Шею Павла захлестнул тонкий ремень аркана. Пименов отчаянно отбивался, сыпя ответные удары, но его сбили с коня и связали руки.
Хромающего Сергуньку - при падении он сильно расшибся. - Пименова и Павла атаманцы отвели на лесную опушку. Оттуда они видели, что нескольким казакам удалось вырваться из вражеского кольца и скрыться в лесу.
Одним из последних отступал Ярема. Дрался он как будто; ленцой, но чудесным образом успевал отбивать град сабельных ударов.
- Старое вино, выходит, крепче молодого, - промолвил тихо Сергунька и радостно улыбнулся: увидел, что вместе с Яремой в лесу скрылась на гнедом коне его Настенька.
XXXV. Приговор
Прошло уже три месяца, как переведенные в Черкасск Денисов, Костин и Пименов томились в тюрьме, ожидая суда и приговора. Вызванный письмом сестры, приехал Тихон Карпович вместе с Таней. Остановился он в домике своего старого друга - Козьмина.
Проснувшись поутру в маленькой душной горнице, Тихон Карпович поспешно оделся и распахнул набухшую от сырости раму окна. В комнату ворвался бодрящий ветерок.
Стояла глубокая осень. Окно выходило в сад. Желто-красные опавшие листья ковром устлали влажную землю. Солнце поднялось дымным, уже не греющим диском. По краю неба низко ползли свинцовые тучи. Откуда-то сверху доносилось курлыканье улетающих журавлей.
Дверь открылась, и в комнату неслышной походкой вошла Таня. Чтобы не огорчать отца, она старалась казаться бодрой, но это плохо ей удавалось. Ее черные, без прежнего блеска глаза заволокла печаль, лицо побледнело, осунулось.
- Ну вот что, доченька, - сказал ласково Тихон Карпович. - У Козьмина есть знакомый - судейский повытчик; он вчера сказывал, что суд над Павлом вскорости состоится. Стало быть, ни одного дня нельзя нам терять. Давай сделаем так: с утра я отправлюсь к архиерею Досифею, он в великой чести у атамана Иловайского, и говорят про него: не корыстолюбец, ведет подвижническую жизнь, изнуряет себя постом и молитвою. Может, и в самом деле он отведет от виновного грозный меч… Потом, что бы ни ответил мне архиерей, пойду к полковнику Сербинову - от него многое зависит. Мнится мне, уломать его легко будет: всем ведомо - на взятки он падок. Не пожалею лучших своих бриллиантов из пояса турецкого паши, а если надобно станется, так и все до единого отдам, даром что для внуков сберегал.
- Папаня, - застенчиво сказала Таня. - Ты уж заодно похлопочи за Сергуньку да и за Пименова. Ведь все они по одному делу ответ держат. Сам знаешь, каким верным другом был для Павла Сергунька и как горюет по нем Настенька. Увидела ее вчера у Меланьи Карповны и едва узнала бедняжку, так исхудала.
Тихон Карпович призадумался, потом молвил:
- Дело гутаришь, надо хлопотать обо всех сразу. К тому же вина их примерно одинаковая. Ежели Павлу послабление сделают, пойдут разговоры: а почему, мол, Костина да Пименова на горшую участь обрекли?.. Вчера, - помолчав, заметил он, - когда ты уже спала, зашла ко мне сестра, Меланья Карповна. Ходила она к атаману Иловайскому. Принял он ее ласково, обещанье дал помочь в беде, только сказал: "Пускай Таня сама придет ко мне завтра к полудню. Для нее что-нибудь сделаю".
Лицо Тани медленно розовело, наливаясь румянцем, брови упрямо сдвинулись.
Тихон Карпович положил тяжелую руку на ее плечо:
- Ничего, ничего, Танюша. Как-никак, ведь он тебя тогда не на постыдное дело улещал, а честное супружество предлагал. Не верится, чтоб сейчас он непутевое что задумал… Ну, как, пойдешь?
- Пойду, - грустно ответила Таня.
Архиерей был в черной грубошерстной рясе, уже сильно поношенной. На голове его до самых седых клочковатых бровей был надвинут клобук - круглая высокая шапка черного бархата с ниспадающей от нее черной материей. На груди блестел тяжелый позолоченный крест на серебряной цепочке.
Благословив Тихона Карповича и предложив ему сесть в кресло, архиерей бросил на него острый, испытующий взгляд, но спросил безучастным голосом:
- Поведай, какая забота гнетет тебя? Говори как на исповеди.
Тихону Карповичу было страшно глядеть на мертвенное, с провалившимися щеками лицо архиерея, но, потупив взор, с трудом подбирая слова, запинаясь, он рассказал о деле Павла и попросил заступиться за него: "Дабы не остались малолетние дети, внуки мои, несчастными сиротами, а жена его, дочь моя, навек неутешной вдовицей".
Архиерей бесстрастно выслушал, пожевал беззубым ртом и проговорил очень тихо, недобро:
- В мирские дела не мешаюсь. Яко пастырь бережливый, непрестанно блюду свою паству духовную. - И повысив голос: - К тому же о зяте твоем, хорунжем Денисове, давно уже наслышан: безбожник он закоренелый, его учитель и наставник не церковь святая, а государственный злодей и отрицатель бога - Радищев. - Досифей надрывно закашлялся, придерживая нагрудный крест иссохшей рукой. - Для таких нераскаянных грешников, как зять твой, на том свете уготовлены геенна огненная, муки адские. Забвению предал он высокие добродетели христианские - смирение и почитание властей предержащих, в гордости своей сатанинской дерзнул пойти против незыблемых законов государственных…
Выйдя от архиерея, Тихон Карпович с досадой подумал: "И черт меня дернул пойти к этому кащею! Едва дух в нем теплится, а злобой так и пышет!"
Полковник Сербинов давно знал Тихона Карповича; известна была ему и история с бриллиантами, добытыми казаком в бою азовском. Поэтому он приветливо принял старика, о приезде которого в Черкасск ему уже сообщили его соглядатаи. Сербинов был уверен, что Крутьков посетит его, и чуял возможность богатой поживы.
- Вот кого не ждал, так тебя! - лицемерил Сербинов, усаживая гостя. - Говорят, ты торговыми делами занялся в Пскове да в Петербурге лавку открыть собираешься?
"Смотри, даже про это знает!" - удивился Тихон Карпович и неопределенно ответил:
- Да так, помаленьку торгую. Себе не в убыток, но прибылей больших нет и в помине.
Их взоры скрестились в немом поединке: "Ну, кто кого перехитрит?"
Тихон Карпович проговорил негромко, с хрипотой в голосе:
- По делу я к вам, Степан Иванович… Должно, вы догадываетесь: насчет зятя моего… Павла… Сами знаете, не в ладах я с ним. Поэтому вот уже больше года, как забрал я дочь свою, внуков и подался из станицы. А все ж муж он моей дочери, отец ее детей. И - что ж скрывать-то? - до сей поры не разлюбила она его.
- Н-да… - протянул Сербинов и впился острым взглядом в лицо Тихона Карповича. - Дело, станичник, сурьезное, дюже сурьезное. Ты только послушай, что говорится в обвинительном акте об этой "лихой тройке" - твоем зяте, Костине и Пименове.
Сербинов подошел к столу. Порывшись в одном из ящиков, достал "дело" в плотной синей обложке, открыл его и дал прочитать Тихону Карповичу. Обвинительный акт кончался так:
"Превосходя других бунтовщиков во всех злых умыслах силою преступного примера, неукротимостью злобы, свирепым упорством и сугубой нераскаянностью, хорунжий Денисов, подхорунжий Костин и старший урядник Пименов обстоятельствами настоящего дела полностью изобличаются как в государственной измене, состоящей в самовольном уходе оных с военной службы на Кубанской линии и в подговоре к тому же других казаков, так и в возглавлении самовольных сборищ в станицах и насильственных действиях против добрых казаков, стоявших за войсковые власти и за неукоснительное выполнение указа государыни-императрицы и решения Военной коллегии касательно переселения части казачьих семей с Дона на Кубань, а посему оные обвиняемые подлежат осуждению согласно Воинского артикула за бунтовщические действия, а также согласно Уложения царя Алексея Михайловича, в коем Уложении сказано есть: "А которые воры чинят в людях смуту и затевают на многих людей своим воровским умыслом затейные дела - и таких воров за такое их воровство казнити смертию"".
Боль колола сердце Тихона Карповича, но он сдерживался крепко.
"Ну, погоди, я тебе поддам еще жару!" - решил полковник и сказал сурово:
- Против власти царской, против старшины войсковой оружие подняли, дерзостное неповиновение и надсмешки самому войсковому атаману чинили, древлее благочиние казачье рушить вздумали, да и хуже того - конно и оружно мятеж против государыни-императрицы подняли. - Сипловатый голос Сербинова окреп, и он потряс кулаком: - Лихие дела творили, лихая и казнь им будет - четвертованием. Сначала правую руку отрубят, потом левую ногу, а затем…
Тупая жестокость слышна была в голосе полковника, видна была в волчьем оскале его длинных желтоватых зубов.
У Тихона Карповича побагровел синеватый шрам, пересекающий лоб.
- Да не тяните вы из меня жилы, ваше высокородие, - перебил он, не выдержав. - Вам власть большая дадена в делах этаких. Помочь прошу! А уж за благодарностью не постою: готов все, что имею, до последнего гроша отдать.
- Помочь? - словно бы удивился полковник. Глаза его хищно блеснули в сетке мелких морщин. Он сказал медленно, обдумывая каждое слово: - Риск большой… Могу и сам шею сломать на сем тяжком деле… Правда, этот чертушка, князь Щербатов, убрался наконец-таки с Дону, и нам ныне дозволено самим чинить суд и расправу над мятежниками своевольными… И в том признаюсь чистосердечно: есть секретное предписание Военной коллегии о том, что теперь, когда неистовое сопротивление мятежников сломлено, не следует ожесточать казаков чрезмерно строгими карами. Видишь, в открытую играю, ничего от тебя не скрывая. А все же вина твоего зятя и других, с ним вместе задержанных, тяжкая… Да, замысловатое дело, - вздохнул полковник. - Прямо скажу, весь суд одарить надо… сообразно занимаемым должностям: ина честь солнцу, - ткнул он пальцем себя в грудь, - ина честь луне - следователю суда, - подмигнул он, - ина честь звездам - членам суда и прочим приказным крысам. Да и звезда-то от звезды разнствует, - назидательно добавил он. - Но и это еще не все! Ведь войсковой атаман, Алексей Иванович, все дело в подробностях знает, большой интерес к следствию имеет… И приговор тот он сам конфирмировать будет… Его золотом не купишь, и без того богат несметно!
Маленькие бегающие глазки его опять сверкнули хитрым блеском:
- Правда, к дочке твоей Татьяне он некогда большую склонность имел и даже жениться на ней затевал…