- Но это не главное, - с ухмылкой в голосе продолжал Маркс. - Они требуют, чтобы статьи были написаны основательно и кратко, так кратко, что, например, для статьи "Эстетика" Дана отводит мне одну страницу.
Энгельс расхохотался:
- Да он, верно, с ума спятил!.. Вся эстетика на одной странице? И за два доллара?
- Но самое худшее, Фридрих, что они продолжают требовать отсутствия в статьях какой бы то ни было партийной тенденции.
Энгельс опять засмеялся:
- Ну, мое положение здесь легче. Надеюсь, в уже полученных тобою статьях "Адъютант", "Аркебуз", "Атака", "Блиндаж", "Бивуак", "Бомба" мне удалось избежать партийной тенденции?
- В этих статьях, пожалуй, удалось. - И Маркс опять улыбнулся. - Но вот о статье "Армия" я то же самое утверждать не стану. Статья эта великолепна. Но ведь ты в ней занимаешься, в сущности, тем, что на весьма специфическом материале подтверждаешь правильность нашего воззрения на связь производительных сил и общественных отношений.
- Неужели? - приостановился Энгельс. - Право, не заметил. И уж во всяком случае, понимая, для кого пишу, не стремился к этому сознательно.
- Да, твоя статья великолепна, - сожалеюще сказал Маркс, - но прогрессивность Дана, Рипли и других редакторов энциклопедии - это всего лишь весьма непоследовательная прогрессивность американских буржуа. Они от нас ждут статей иного рода. Мне кажется, - в его голосе послышался оттенок легкого довольства и столь же легкого упрека, - в моих статьях глубже скрыты, лучше упрятаны подлинные чувства и пристрастия.
Энгельс ничего не ответил, а только искоса взглянул на друга. Они прошли несколько шагов молча, с наслаждением вдыхая прохладный морской воздух. Ночную тишину нарушал лишь ровный, спокойный гул машины.
- Как велико должно быть все издание? - спросил Энгельс.
- Помнится, Дана писал, что пятнадцать томов.
Энгельс еще помолчал, и вдруг ему стало весело.
- На твоем месте, - сказал он озорно, - я предложил бы Дана поручить нам одним составить весь энциклопедический словарь. Мы бы с этим справились!
- И недурно бы еще, - в том же тоне подхватил Маркс, - предоставить нам полную свободу в выражении своих взглядов.
- О-о-о! - мечтательно воскликнул Энгельс. - Это была бы энциклопедия! Дидро и Даламбер от зависти перевернулись бы в гробах…
- Им было легче, - вздохнул Маркс.
- Во всяком случае, - вернувшись с небес на землю, деловито сказал Энгельс, - возьми на нас столько статей, сколько сможешь заполучить. Если мы будем иметь в каждом томе от ста до двухсот страниц, то это не слишком много. Столько полноценной науки, - он усмехнулся на слове "полноценной", - мы этим господам легко поставим. Лишь было бы в обмен полноценное калифорнийское золото! - И, вскинув голову, он громко засмеялся в темное звездное небо.
…Брайтон уже давно скрылся из виду. Во всех каютах погасли огни. Пароход окружали море, небо и тьма.
- Пошли спать?
- Пора.
В каюте, пока Энгельс зажигал и оправлял свечу, Маркс открыл свой чемодан и достал оттуда книгу.
- Я обещал тебе привезти "Историю Флоренции" Макиавелли: Вот она, - сказал он, кладя книгу на столик. - Поразительное дело: написано почти три с половиной столетия тому назад, а читается - не оторвешься. Шедевр. Я никогда не устаю изумляться этому… Книга тебе пригодится. Тут очень интересное описание того, как в четырнадцатом - пятнадцатом веках сражались кондотьеры.
- А это что у тебя? - спросил Энгельс, увидев в чемодане какую-то рукопись.
- Это несколько моих статей для энциклопедии, которые я хочу предварительно показать тебе.
Энгельс взял рукопись и не спеша пропустил ее через большой палец. Мелькнули заглавия статей: "Армада"… "Барклай де Толли"… "Беннигсен"… "Боливар"… "Бернадот"…
Когда уже легли, он вынул из-под самого низа последнюю статью: своими советами в письмах и кое-какими сведениями он помогал писать ее.
- Хочешь прочитать? - спросил Маркс. - Отложи до завтра, вот уж приедем, тогда почитаешь.
- Я только посмотрю, - ответил Энгельс и стал читать: "Бернадот, Жан Батист Жюль - маршал Французской империи, князь Понтекорво… родился 26 января 1764 года в По, департаменте Нижних Пиренеев, умер 8 марта 1844 года в королевском дворце в Стокгольме…"
Статья была большая, обстоятельная, и читать ее, конечно, надо на свежую голову, завтра. Но Энгельс все же открыл последнюю страницу и выхватил взглядом несколько фраз: "Когда 5 февраля 1818 года Карл XIII умер, Бернадот, под именем Карла XIV Иоанна, был признан Европой королем Швеции и Норвегии… Его политика в Швеции отличалась посягательствами на свободу печати, преследованиями за преступления, состоящие в оскорблении величества, и сопротивлением прогрессивным мерам…"
"Ничего себе энциклопедическая бесстрастность!" - усмехнулся Энгельс и прочитал самую последнюю фразу статьи: "Если во время царствования Карла XIV Швеция отчасти оправилась от полуторастолетия бедствий и неудач, то этим она обязана не Бернадоту, но исключительно врожденной энергии самого народа и влиянию длительного мира".
Энгельс не выдержал и хмыкнул.
- Ты что? - встрепенулся уже засыпавший Маркс.
- О Бернадоте… Ты тут даешь великолепный образец энциклопедически-беспартийного стиля.
- Что, думаешь, это им не подойдет? Не примут?
- Но ведь иначе ты писать не захочешь, да и не станешь, даже не сможешь… Ладно. Спи. Покойной ночи.
И Энгельс задул свечу. Минуты через две, уже в темноте, он сказал:
- Между прочим, мы с тобой сейчас сами в положении Бернадота. Служа Бонапарту, он преследовал свои собственные цели. И мы делаем то же самое, служа "Американской энциклопедии" и Дана.
- Пожалуй, - сонно отозвался Маркс.
- Бонапарт чуял, что у Бернадота есть свой план, и вел себя по отношению к нему, как ко всем, у кого подозревал собственные цели, весьма гнусно. Этот урок истории нам надо учесть.
- Ну, Дана не Бонапарт, - зевнул Маркс, - хотя и не лишен проницательности.
- И все же… Ну, спать, спать…
Утром после завтрака они сидели на палубе под тентом. И в воздухе, и на море было тихо. Часа через полтора-два справа должен показаться английский остров Олдерни, а слева - берега Франции.
На коленях у Маркса лежали три толстые зеленые тетради.
- Здесь, - сказал он, передавая их Энгельсу, - я регистрирую все факты и события, связанные с кризисом. Вот английская тетрадь, вот немецкая, вот французская… Сведения, которые я получаю из твоих писем, тоже здесь. Полистай эти записи - и ты увидишь, что дело приняло такие размеры, как никогда раньше. Это первый в истории мировой кризис. И я не думаю, чтобы мы с тобой долго оставались зрителями.
Энгельс слегка подбросил в руке увесистые тетради:
- Ты много сейчас сидишь над своими экономическими исследованиями?
- Я работаю над их подытоживанием как бешеный, - Маркс стиснул кулаки и потряс ими у груди, - ночи напролет. Мы должны до потопа иметь ясность по крайней мере в основных вопросах.
Мимо собеседников, то сгущаясь, то становясь реже, неслышно катился людской поток: богатые, - респектабельные люди, владельцы заводов и фабрик, финансисты, землевладельцы. Утомленные своими заботами, издерганные страхом перед призраком кризиса, они ехали на Джерси, свой любимый курорт, чтобы отдохнуть и привести в порядок расшалившиеся нервы.
- А еще, Фридрих, хорошо бы нам с тобой вместе ка основе вот этих тетрадей написать к весне брошюру, чтобы напомнить всей этой публике, - Маркс брезгливо дернул в сторону толпы бородой, - и их немецким собратьям тоже, что мы всё еще тут и всё те же самые.
Энгельс посмотрел на толпу и с усмешкой сказал:
- Может быть, на этом ковчеге они уже бегут от потопа?
Маркс ничего не ответил, он лишь поднял глаза на дефилирующую толпу, долго-долго всматривался в нее и лишь потом презрительно произнес:
- Odi profanum vulgus et arceo.
Энгельс знал: это Гораций. "Противна чернь мне, чуждая тайн моих…" Ему тоже пришло на ум одно латинское выражение: "dies irae" - "судный день". И он сказал:
- Да, на сей раз это будет dies irae. И никакой ковчег тут не спасет. Вся европейская промышленность в полном упадке, все рынки переполнены, все имущие классы втянуты…
Маркс опять вгляделся в толпу. Его внимание привлек сутулый широкоплечий детина с длинными, болтающимися вдоль тела руками, с пальцами, унизанными драгоценными перстнями.
- Каков орангутанг! - толкнул он локтем друга. - Наверняка один из сильных мира сего. Ну что он сможет сказать в свое оправдание, если завтра действительно придет судный день и если с него спросят хотя бы только за нынешние дела его в мире?
- Хотя бы только за кровь, что льется сейчас в Индии, в Китае, в Персии, - сказал Энгельс.
Вдруг, не сговариваясь, они встали и пошли, но не налево, вместе с людским потоком, а направо - навстречу потоку. В толпе произошло недоуменное движение. Одни от неожиданности на несколько мгновений стали на месте; другие прижались к борту; кто-то возмущенно проговорил: "Господа! Куда вы? Надо же как все…" Кто-то засмеялся: "Да никак, пьяные!.." А они не спеша и спокойно шли, взрезая встречный поток. За их спиной шушукались, возмущались, покрикивали. А они молчали. Так они прошли почти половину палубы, до самого носа корабля. Тут Маркс опять повторил:
- Odi profanum vtilgus et arceo.
Впереди показался остров Джерси.
Найти в Сент-Хельере площадь Эдварда не составило никакого труда, ибо это была единственная площадь крошечной столицы острова. А вот и дом под номером три. Ничего, вполне сойдет… Энгельс энергично постучал в дверь. Послышались неторопливые шаги, и дверь открылась. На пороге стояла толстая пожилая женщина с добрыми внимательными глазами.
- Что вам угодно, господа? - спросила она по-французски.
На Джерси очень многие, даже, пожалуй, большинство, говорили по-французски. Это радовало Маркса, так как его разговорный английский язык был еще таков, что он за него порой стеснялся.
- Я купец из Манчестера, - сказал Энгельс. - Мне рекомендовали вас как хозяйку гостеприимного дома…
- Вы хотите у меня пожить? - сразу оживилась женщина. - Проходите, господа, проходите. Вас двое?
- Я приехал приблизительно на месяц, - ответил Энгельс. - А мой друг, к сожалению, пробудет здесь лишь дня три-четыре. Эти дни мы, конечно, проживем вместе и никаких дополнительных хлопот вам не причиним.
- Ах, какие там хлопоты, сударь, я очень рада. Посмотрите, что я вам могу предложить.
Она провела гостей внутрь и показала три небольшие, но очень уютные, светлые и чистые комнаты.
- Здесь, я думаю, у вас будет гостиная, - тараторила хозяйка, отворяя дверь в первую комнату. - Ведь вы приехали для того, чтобы отдохнуть, не так ли?
- Да, и немного поработать за письменным столом.
- О, лучшего уголка для этого вы не сыскали бы во всей Британской империи. Остров Джерси - это сто семнадцать квадратных километров земного рая. Какие тут поля, луга! А малины в лесу - пропасть… О пляже Кавель вы, конечно, слышали?
- Да нет, признаться, - улыбнулся Энгельс.
- Вы не знаете, что такое пляж Кавель в Лансоне? - Хозяйка уставила руки в бока, словно изготовившись к драке за честь родного острова. - Вы, очевидно, думаете, что Джерси - это только породистые коровы, молодой картофель да помидоры для Лондона, ну и, конечно, шерсть. А о замке Принс Тауэр вам известно?
- Слышали, - опять улыбнулся Энгельс.
- Ах, судари вы мои, об этом не слышать, это видеть надо! Пойдемте…
Она провела гостей во вторую комнату.
- Здесь будет ваш кабинет, - торопливо сказала она, ее сейчас волновало другое. - Посмотрите-ка, судари мои, сюда, - она указала рукой на стену.
На стене висела небольшая акварель, изображавшая средневековый замок. Замок как замок. В Англии таким много.
- Что вы скажете? - не сомневаясь в произведенном впечатлении, воскликнула хозяйка. - Нашему замку восемьсот лет!
- А кто это? - спросил Маркс, обратив внимание на портрет девушки, висевший поодаль от акварели.
Хозяйка вдруг сразу как-то потухла и лишь после долгой паузы ответила:
- Это моя дочь Анна. Она умерла в позапрошлом году.
Все трое молча подошли к портрету поближе.
- Отчего же она, такая молодая, умерла? - тихо спросил Маркс.
- От чахотки, сударь, от проклятой чахотки. Эта болезнь обычно собирает жатву по весне. Вот и Анну мою забрала весной, в апреле, на шестой день…
Энгельс сделал нетерпеливое движение, желая переменить разговор и уйти из этой комнаты, потому что слова, сказанные сейчас хозяйкой, поразили его, и он знал, что еще больше они поразили Маркса: ведь именно шестого апреля в позапрошлом году умер и его любимый сын, восьмилетний Эдгар.
- Если б вы знали, - вздохнула женщина, - как это тяжело - терять детей.
- Да, - сказал Маркс, - тяжело.
- А у вас есть дети? - спросила она.
Марксу не хотелось отвечать, но он все-таки ответил:
- У меня три дочери, а у друга моего, увы, пока детей нет.
- Берегите своих девочек, - печально сказала хозяйка, - хорошенько берегите. Нет ничего ужаснее, чем терять детей.
Воспоминания разволновали ее, она была уже не в силах показывать квартиру дальше.
- Ну а спальню посмотрите сами. - Она горько махнула рукой и удалилась.
Друзья прошли в спальню. Все было хорошо. Вернулись в кабинет, сели в кресла.
Противоречивые чувства владели Марксом. С одной стороны, квартира была хороша, удобна. Хозяйка производила самое благоприятное впечатление. Более того, узнав о ранней смерти ее дочери, он, отец, потерявший уже троих детей да еще переживший всего три месяца назад драму появления на свет нежизнеспособного ребенка, тут же умершего, проникся к этой женщине глубоким сочувствием. Но все же в найме этой квартиры был один пункт, который его очень беспокоил. Энгельс почувствовал это и прямо спросил:
- Тебя что-то мучает. Это совпадение?
- Совпадение, конечно, поразительное, - задумчиво ответил Маркс. - Подумать только, в пасмурном, туманном Лондоне и в солнечном благоухающем Сент-Хельерс в один и тот же день, может быть, даже час у коммуниста Маркса и у этой тихой обывательницы…
Он встал, сделал несколько шагов по кабинету, остановился против Энгельса.
- Но это, конечно, всего лишь совпадение, случайность, прихоть судьбы. А я хочу тебе сказать, Фридрих, кое о чем другом, иного свойства.
Энгельс насторожился.
- Хозяйка сказала, - медленно проговорил Маркс, - что дочь умерла от чахотки.
- Да, от чахотки, - припомнил Энгельс уже вылетевшие было из головы слова.
- Я думаю, - так же медленно, веско продолжал Маркс, - что тебе надо снять другую квартиру. Здесь опасно. Во-первых, потому что чахотка очень заразна; во-вторых, твой организм чрезвычайно ослаблен длительной болезнью и потому восприимчив к любой инфекции.
Энгельс возражал. Он говорил, что чувствует себя прекрасно. Что квартира ему очень нравится, что со смерти девушки прошло уже два с половиной года, что хозяйка производит впечатление здорового и очень чистоплотного человека, что…
Маркс уговаривал друга часа два. Но тот все-таки не поддался.
Остаток дня ушел на ознакомление с городом и на писание нескольких срочных писем. А вечером было решено, что завтра первым делом они навестят своего старого боевого друга Конрада Шрамма, которого Энгельс не видел уже несколько лет.
Весной 1852 года Шрамм уехал в Америку: в результате бесчисленных жизненных передряг, а более всего - нищенской эмигрантской жизни в Англии у него в двадцать девять лет открылась чахотка, и врачи посоветовали ему переменить климат. В Филадельфии жила со своей семьей старшая сестра Конрада, к ней он и направился. Но здоровье от перемены климата не улучшилось, работы молодому революционеру найти не удалось, и после пятилетних мытарств он снова вернулся в Лондон. Здесь он в первые же дни посетил Маркса.
Пролежав затем больше месяца в Немецком госпитале, Шрамм уехал на Джерси. Он сделал это опять-таки по настоянию врачей и своего давнего друга Джорджа Джулиана Гарни, обосновавшегося здесь два года назад.
Шрамм приехал сюда двадцатого сентября, двенадцать дней назад. Он снял двухкомнатную квартиру в северо-западной части города, на окраине. По сент-хельерским масштабам это довольно далеко от площади Эдварда, но по манчестерским или, тем паче, по лондонским - рукой подать.
- Господин Шрамм дома? - спросил Энгельс женщину, открывшую дверь на его стук.
- А где же ему быть? - неприветливо ответила та. - Он же все дни лежит не вставая.
- Доложите, что к нему пришли доктор Маркс и эсквайр Энгельс.
Женщина удалилась, и скоро послышалось, как она открыла дверь и бросила, видимо, через порог: "К вам!"
Было ясно, что никакого особого приглашения не последует, и друзья - Энгельс впереди, Маркс сзади - переступили порог.
Когда, постучав, они вошли в комнату Шрамма, тот прямо-таки обалдел от неожиданности и радости.
- Вы? На Джерси? И оба? - выкрикнул он, бешено переводя глаза с одного на другого. - Какими судьбами? Я же знал, что ты на Уайте, Энгельс… Погодите, я сейчас встану…
- Ни в коем случае, - в один голос сказали гости.
- Ну, тогда… - Шрамм стукнул кулаком в стенку и крикнул: - Мадам! Бутылку хереса!
- И этого не надо, - мягко остановил Энгельс, - мы принесли тебе полдюжины бутылок, именно хереса, а седьмую мы сейчас разопьем. Я думаю, тебе это не повредит, а наоборот…
- Ха! - озорно воскликнул Шрамм. - За исключением того, что у меня чахотка, я же абсолютно здоров. И если я тут загнусь, то только от тоски и безделья… А с этой подлой курносой госпожой мы еще поговорим. Не на того парня она напала. Вы же знаете, что я бывал еще и не в таких переделках.
- Знаем, знаем, - охотно подтвердил Маркс. - Моя жена до сих пор вспоминает, как однажды, лет семь тому назад, ты поехал куда-то по ее поручению, а лошади вдруг понесли, ты выскочил на ходу из экипажа и, всего окровавленного, тебя принесли к нам в дом.
- Вот видите! - Шрамм горячился, его смуглое лицо горело, а светло-серые глаза сделались темней.
На стук вошла хозяйка. Она сразу поняла, что к чему, исчезла и через пять минут принесла три бокала.
- Помним мы, - сказал Энгельс, откупоривая бутылку, - и твое участие в войне Шлезвиг-Гольштейна против датской короны, и твои аресты, тюрьмы, и даже твою достославную дуэль с Виллихом.
Дуэль была особенно памятна всем троим.
После поражения революции в Союзе коммунистов, в его Центральном комитете, возникла фракционная группа во главе с Августом Виллихом. Борьба Маркса, Энгельса и их единомышленников против авантюристической группы Виллиха была настойчивой и порой носила резкий характер.