Глава девятая
На выставке в апартаментах Академии Шубин стоял около входа и наблюдал за посетителями, подходившими к "Валдайке" и "Орешнице". Им овладело волнение и беспокойство, хотелось отгадать, уловить впечатления посетителей, которые с таким недоумением останавливались и подолгу смотрели на его скромные творения.
Профессор Жилле, высокий, с продолговатым лицом, в кафтане черного бархата, в кружевном жабо на тонкой длинной шее, расхаживал тут же. Он приметил Шубина и, подойдя к нему, снисходительно заговорил:
- Ваши статуэтки преотменно удачны, их замечают, но вряд ли кому заблагорассудится их приобрести. Такие вещи не в моде.
Федот посмотрел в глаза своему учителю и, нимало не смущаясь, ответил прямо:
- Господин профессор, я знаю, пламя костра, подогревающее Дидону, приятно действует на тех ценителей искусства, которые не привыкли и не хотят видеть изображенных в художестве "подлых людишек". Но я и не рассчитываю на успех, я только наблюдаю. Однако посмотрите, господин профессор, как внимательно рассматривает мою "Валдайку" вот та маленькая голубоглазая девочка.
Жилле обернулся, посмотрел из-под нахмуренных бровей в сторону девочки и, как бы чему-то удивляясь, пробурчал себе под нос:
- Эта девочка - сестра нашего директора Кокоринова. Она еще ребенок, и ваши статуэтки, вероятно, привлекают ее как изящные безделушки-игрушки…
- Судите как хотите, - ответил Шубин, - но я об этих вольных композициях имею свое мнение и очень сожалею, что господину профессору мои вещи кажутся двояко: то преотменными, то безделушками…
В это время подошел к ним Кокоринов с девочкой, облюбовавшей "Валдайку". Показывая на девочку, Кокоринов улыбнулся и сказал:
- Вот стрекоза! Осмотрела все ученические работы и просит меня купить ей эту самую торговку кренделями. Понравилась да и только! Сколько стоит статуэтка? - спросил он, доставая из кармана кошелек с деньгами.
- Ничего не надо, - смущенно ответил Федот. - Пусть это будет от меня подарок, на память. Жаль, что "Валдайка" из гипса, такая забава недолго продержится…
Обе статуэтки Шубина на выставке со стороны комиссии получили одобрение. Это его радовало. Но огорчало другое: с бывшим приятелем Гордеевым у него после выставки сразу же возникли натянутые отношения. Вспыльчивый и завистливый, Гордеев выбросил в окно со второго этажа своего "Сбитенщика". Гипсовые осколки разлетелись по мостовой. Разбилась и дружба с Шубиным. Если когда и разговаривал теперь Гордеев с Федотом, то нехотя и смотрел куда-то в сторону. Товарищи, замечая это, говорили:
- Не быть дружбе, разные они люди: Гордеев - гордец не в меру, а у Шубина хоть нрав и мягкий, шубной, он товарища словом не обидит, но в деле никому не уступит.
- Как сказать, - возразил один из учеников, - кабы они были разные, легче им уживаться стало бы. Но в том-то и помеха, что между ними мало разницы: оба толковы, у обоих дарование, а дарование в талант обратить от самих зависимо. Вот потому-то им и не ужиться.
- А что, братцы, ведь, пожалуй, то верно! Недаром люди говорят - двум медведям в одной берлоге тесно. Если они оба хороши будут в искусствах, то каждому захочется быть лучше своего соперника. А тут-то и раздор!..
- Где там раздор! Берлога искусств в России настолько обширна, что всем "медведям" во все годы наших академических выпусков работы хватит. Я первый с Гордеевым враждовать отказываюсь! - Это сказал Шубин и тем самым прекратил разговор.
А Гордеев в согласии с ним заметил не без хитрости:
- Драке не быть, мне против такого плечистого черта не выстоять, а вот на деле не сдамся и обогнать себя ему не дозволю!..
Однажды, вскоре после первой академической выставки, ученики под надзором классного наставника целый день осматривали экспонаты в Кунсткамере, находившейся неподалеку от временных построек и домов, арендованных Академией художеств.
Когда они вышли из Кунсткамеры и построились по три в ряд, опираясь на крепкую палку, подошел к ним Ломоносов. Наставник, по просьбе Михайлы Васильевича, разрешил Шубину выйти из строя и быть до десяти часов вечера свободным.
По рядам прошел шепот:
- Ломоносов! Ломоносов! Смотрите-ка, с Шубиным здоровается и запросто разговаривает.
- Да они земляки, - небрежно сказал Гордеев. - Кабы не Ломоносов, так Шубину не учиться, резал бы гребешки да уховертки и торговал бы на три копейки в день!
На Ломоносове были парик и шляпа с широкими полями. Из карманов поношенного кафтана торчали свертки бумаг.
- Ах, дружок, нехорошо! Почему не зайдешь, не поведаешь, каковы твои успехи? Может, жалобы есть? - И, взяв за руку Федота, Ломоносов повел его к Исаакиевскому мосту. - Пойдем-ка, прогуляемся. Меня проводишь, город посмотришь, и поговорим малость. Так почему же ты не зашел ни разу ко мне, как в Академию попал?
- Простите, Михайло Васильевич, но я не хотел утруждать вас своими посещениями.
- Нет, ты меня навещай, навещай!
По дощатому пологому настилу они вышли на Исаакиевский наплавной мост. Двадцать барж в ряд стояли поперек Невы, на бревна, прикрепленные канатами к баржам, ровными рядами были уложены широкие толстые доски. По ту и другую сторону моста на рейде покачивались груженные всякой снедью парусные суда. По мосту цепью тянулись подводы. Дроги и телеги с кладью, двигаясь по пустым баржам-понтонам, грохотали раскатисто и непрерывно; крики возчиков, топот лошадей - все сливалось в один гул. И целый день, до развода моста, этот гул стоял над широкой рекой.
Ломоносов и Шубин вышли на середину моста. Остановились, огляделись вокруг. Впереди, на площади, высилась церковь Исаакия; по сторонам, справа - здание Сената, слева из Невы полуостровком выпирал каменный редут с двенадцатью пушками. За редутом - Адмиралтейство, оно смыкалось с Невой, как судоверфь с судами, наклонно стоявшими на стапелях и почти готовыми к спуску на Неву.
- Я люблю Петербург! - заговорил Ломоносов, положа руку на плечо Федота. - Он только на восемь лет меня старше, а гляди, какой бурный, весь в движении и в росте, красавец! Шестьдесят лет тому назад, в троицын день, Петр Первый на острове, где стоит Петропавловская крепость, положил каменную плиту с надписью. Старики сказывают, будто в тот миг орел кружил над государем, и Петр видел в этом доброе предзнаменование. Наш народ не скуп на легенды, а быть может, это так и было… Мне недолго жить осталось, но вижу город другим, каким он должен быть к твоей, Федот, старости. И Сенат, и Адмиралтейство, и дворцы, и улицы многие, и сады, и каналы - все будет заведено заново, в большем величии и великолепии. На месте Исаакиевской церкви будет другой, огромный собор. И еще замышляется создать чудный монумент Петру Великому… Город возвеличится над всеми городами Европы! Тяжело достанется мужицким плечам, ох тяжело! Ты, Федот, приметил, сколько смерть подкашивает людской силы?
- Много, Михайло Васильевич, очень много. Не оберегают мужика. Если бы харч хороший да врачевание было, меньше бы людей гибло.
- Да, а русский человек, невзирая на тяжести, строит и строит на века…
Разговаривая, они дошли до квартиры Ломоносова. Здесь Шубин хотел было распрощаться с ученым земляком, но тот крепко ухватил его за локоть и протолкнул в калитку.
- От ворот поворот только недругам бывает. А ты мне кто? Ну, то-то же, ступай… да и впредь не обходи мимо.
Шубин повиновался. В дружеской беседе за столом, заставленным кушаньями и напитками, как свой своему, доверчиво и откровенно Федот рассказал Михайле Васильевичу о своем пребывании в Академии художеств, об успехе на выставке и попутно не скрыл того, как один приятель из зависти к нему стал недругом.
- То ли бывает! - грустно усмехнулся Ломоносов. - В наше время хорошего друга нажить нелегко. Зависть, если в ком заведется, покоя от нее не жди. Зависть - дружбе прямая помеха.
- Да и без друзей жить трудно, - промолвил Шубин. - Недаром говорится: там, где берутся дружно, не бывает грузно.
- Я пожил на свете твоего дольше и людей встречал больше, - продолжал разговор Ломоносов. - Могу тебе такой совет дать, да и древние философы то же подсказывают, как вести себя в обществе с друзьями должно. Ты молод, и путь предстоит тебе дальний. Друзей должно выбирать с оглядкой, а выбравши и узнав в человеке приверженного к тебе друга, не смей подозревать его в неверности, будь сам доверчив, справедлив и откровенен, иначе дружба не мыслится… Спрашиваешь, как познать доброго друга? Изволь, и это скажу: друг верный познается в твердости и безупречности и в том еще, что он на правильный путь всегда тебя наставляет. И еще скажу тебе, Федот Иванович, Петербурх - забалуй-город, остерегайся людей негодных, распутных и разгульных, дружба с таковыми опасна и не нужна…
- Спасибо, Михайло Васильевич, за доброе слово. Буду помнить…
Шубин посидел еще немного, потом взялся за шляпу и сказал, кланяясь:
- Прошу прощения, Михайло Васильевич, не буду отвлекать вас больше от трудов полезных и благодарствую…
Но Ломоносов опять усадил его в кресло против себя, заметив, что до десяти часов вечера времени еще много.
- Так, говоришь, ты на выставку вместо Дидоны "Валдайку" представил? Озорно, но похвально. Имея здравый смысл, надлежит творить и трудиться сообразно рассудку. Бойся праздности, а равно и тщеславия, ибо всякий в праздности живущий есть бесплодный бездельник; тщеславие же - враг рассудка. Правду люби, не досадуй, когда она высказана прямо в глаза. По делам твоим вижу: через трудолюбие и науки разовьешь свой талант и вдохновение и достигнешь многого. Но запомни, друг мой: талантливому человеку для пользы дела нужно жить воздержанно от соблазнов и быть здравым. Здоровье - великое сокровище. За деньги оно не приобретается… За этот год недуг стал одолевать меня. Без палки я уже не ходок - в костях ломота. Чуть дам мыслям отдохновение, в голову приходят милые сердцу родные места - Холмогоры, Матигоры, Архангельский-город. Хотел бы путешествовать на Белое море, а то и далее, к берегам далекого Груманта. Да послушать бы песен тамошних, да бывальщин поморских… Эх, старость не радость, как ты рано пришла! - Ломоносов грустно задумался. Молча походил по комнате, потом тяжело вздохнул и снова уселся в кресло против Шубина, продолжил прерванный разговор:
- А недруги мои радехоньки знать о моем ослаблении телесном, сплетни в Академии пускают - дескать, спиртные напитки довели Ломоносова до болезней. Чепуха и ложь! Пусть они мне скажут, кто из них на белых медведей, на моржей, на тюленей хаживал? Кто из этих невоздержных болтунов в ледяной воде купался?! А я все испытал. Но не эти тяжести недужат меня, а труд мой постоянный, денно и нощно в Академии - вот откуда недуги мои проистекают… - Помолчал и добавил более спокойно: - Лет бы десяток еще пожить, потрудиться на благо родине и потомкам нашим…
Он встал, намереваясь проводить Федота до парадной лестницы, но в эту минуту в коридоре послышался шум, и дружной оравой вошли мастеровые, кровельщики, земляки Михайлы Васильевича, приехавшие из Ступинской волости Холмогорской округи. Их было шесть человек, крепких, бородатых здоровяков.
- Заходите веселей, добро пожаловать! Это, Федот, наши двинские. Они у меня не впервой. Прошу, раздевайтесь, рассаживайтесь. Давно ли из родных краев, какими добрыми вестями порадуете? Голодные, поди-ка, пить-есть хотите?
Ломоносов поспешил на кухню и велел прислуге подать к столу студень с квасом, да побольше, и нажарить трески с картофелем и конопляным маслом. Мужики повесили в коридоре свои кафтаны и шапки, причесали гребешками волосы и робко да осторожно - как бы не задеть и не разбить чего - расселись по местам около длинного стола.
- Вот мы и опять в Петербурхе, - заговорил один из них, вроде десятника, старый кровельщик Иван Абакумов из деревни Басинской с Двинского берега, что супротив Копачева. - Лето, Михайло Васильевич, подходит. А когда, как не весной да летом, нам верхолазами работать? Зиму у себя дома за бабьим хребтом отогревались, а сейчас настает время деньгу зашибать. И зашибем, большой подряд работы взяли мы на Васильевском острове и на Адмиралтейской. Ведь мы, слава богу, холмогорские, не крепостные людишки, заработком сами распоряжаемся. Кроме подушных податей да монастырских сборов, мы ничего и знать не хотим…
- Велика матушка-Русь, - тяжело вздохнув, сказал Ломоносов, всматриваясь в обветренные, с глубокими морщинами мужицкие лица, - велика! И кого только она в Петербург не посылает! Ярославцы в ресторации и трактиры лезут; пошехонцы - в булочники; из Галича идут плотники и комнатные маляры; Тверь посылает башмачников, Вологда - землекопов, ростовцы - огородников, Олонец - каменотесов, Тула шлет ковалей, коновалов и дворников, а вас господь умудрил по кровлям домов и церквей лазить. И всем работы предостаточно.
С кухни доносился запах жареной трески, вкусный и знакомый холмогорцам. Скоро прислуга принесла на стол куски мягкого хлеба, студень и квас в глиняных посудинах, затем большую сковороду трески с картофелем. Мужики сначала принялись за треску, да с таким прилежанием, что от нее и запаха не осталось, а к картошке прикасались с опаской, неохотно и как-то брезгливо.
- Почему не едите? Не по вкусу? Я почти каждодневно ем картофель жареную с луком и треской. Полагаю, скоро сей продукт войдет во всеобщее употребление, - сказал Ломоносов.
- Да ну ее, проклятую. Брюхо мужицкое к ней не может привыкнуть, - ответил один из кровельщиков. - И скуса никакого, будто трава, а в сыром виде препротивная, не то что морковь или репа. Редька и та куда лучше!..
Ломоносов засмеялся. Отложил вилку на тарелку, вытерев рот полотенцем, спросил:
- А что, земляки, и сырую пробовали?
- Всяко пробовали - не люба! - ответил тот же мужик. - А в прошлом году этого былия у нас в деревнях наросло с великую прорву. Что с ней и делать, не знаем. Губернатор из Архангельска и на семена ее послал принудительно, и сажать заставил. Послухали губернатора, насадили, выросла, а никто не ест. Не хотят люди земляных яблоков, не хотят. У нас в Ступине дали эту пропасть коровам с пойлом. Так две коровы цельными яблоками подавились - пришлось коровушек под топор пустить.
- Это кто же придумал так, - заговорил еще один из мужиков, еле прожевывая картофелину. - Нас хотят к земляным немецким яблокам приучить, а немцу от нас рожь и ячмень увозят. Какой это порядок? Мы привыкли, слава богу, к той пище, что на нашей земле испокон веков родится.
- Уж как это вы-то, Михайло Васильевич, обучили свою утробу принимать ее?
- А кажись, с луком да с маслом и не худо, - смирился кто-то из гостей, не насытившийся ни треской, ни студнем. Он глотнул из кринки квасу и снова принялся за картошку: - Тут, мужики, привычка нужна…
- Нет, вам, видимо, привычки мало, нужно губернаторское принуждение. Непривязанный медведь не запляшет, так ведь, мужики? - улыбаясь, проговорил Михайло Васильевич и снова стал угощать их: - Ешьте, земляки, ешьте. Федот, а ты чем занят? - И увидел Ломоносов, как Федот Шубин отодвинулся за угол стола и, отставив в сторону блюдо с едой, скатывал из мягкого ржаного хлеба шарики, а из шариков быстро и ловко бегающими пальцами лепил головы с мужиков, сидевших за столом.
- Хлеб - это божий дар, нельзя насмехаться! - сказал подрядчик Абакумов, приметив, что одна из хлебных голов смахивает на его собственную. Он взял из рук Федота столь неожиданно возникшее изделие и, перекрестившись, сунул себе в широко раскрытый рот, прожевал и запил квасом.
Ломоносов не удержался от смеха.
- Молодец, Федот! Для искусства не надо терять зря ни одной минуты. Лепи, лепи, не жалей "божьего дара", а впрочем, я тебе сейчас банку пластилина принесу. - Михайло Васильевич на минуту вышел в свой рабочий кабинет и принес пластилин. - Лепи. Из пластилина-то никто не скушает и квасом не запьет. - Он опять засмеялся и снова увлекся разговором с земляками.
Между тем Федот Шубин забился в угол в кресло и молча занялся своим делом, практикуясь непринужденно лепить столь счастливо и удачно подвернувшуюся мужицкую натуру. За разговорами, за шутками и общим смехом была дочиста съедена вся картошка, и пришлось еще жарить треску с этим нелюбимым "былием" - земляными яблоками.
- И дело даже не в привычке, - на том и согласились холмогорские земляки, - а всякую овощь и лесную губину, и рыжики, и обабки, и грузди, и ту же самую картофель надо по вкусу уметь приготовить.
Засиделись мужики у Михайлы Васильевича, порассказали ему о том, что с каждым годом в Холмогорах торговлишка стала падать, купчики многие в Архангельск перебрались. Даже архиерей и тот переехал из Холмогор. Баженины намерены строить верфи в Соломбале, ближе у моря; англичанин Гом по всем северным рекам гонит лес к взморью, перетирает бревна на пильных мельницах на доски и бессчетное число кораблей с лесом уже отправил в Лондон. А на месте порубок пожары и гниение вершинника довершают истребление вековечных двинских, онежских и мезенских корабельных лесов. И когда насытится этот дьявол, богатеющий на даровом лесе и дешевом труде северян-лесорубов, неизвестно, ибо алчность его волчья беспредельна, а хитрость его превыше во сто крат простоватой рассудительности наших вельмож, не знающих, какое богатство они уступили Гому ни за понюшку табаку.
- Вся надежда на матушку-государыню. Она, говорят, с умом, верно ли, Михайло Васильевич, не возгордись, растолкуй нам, деревенщине?
Ломоносов вышел из-за стола, засунул руки в широкие карманы камзола, прошел по комнате, заглянул мимоходом на вылепленные Федотом фигурки, поставленные на подоконник, и задумчиво произнес:
- Хм, кто за царицу ответчик? Сановники, сенат?! Шуваловы, Орловы и прочие. Но скажу вам по совести, об архангельских лесах, об этом самом Гоме уже ведутся тревожные суждения. Это хорошо. Не бывает дыма без огня. Вслед за суждениями могут быть действия. Выход один: если Гом нарушит контракт, не соблюдет некоторых условий, его могут удалить и вывоз леса прекратить.
- Дай-то бог!..
- Что касательно государыни, то она хоть и немка, - продолжал Ломоносов, - но облюбована для престола нашими русскими знатными вельможами, и при их содействии и участии в государственном управлении может ее царствование увенчаться большими делами. Но цыплят по осени считают… Главное, общее для всех добро заключается в повсеместном просвещении народа и обогащении государства. И еще: Россия должна иметь своих ученых мужей, иначе быть не можно!..
Мужики поблагодарили Михайла Васильевича за угощение, за беседу, попросили прощения, что отвлекли его от дел, и удалились.
После этой встречи, происходившей весной, Федот Шубин до осени не видел Ломоносова. Михайло Васильевич уезжал на лето в подаренное ему имение, состоявшее из двухсот одиннадцати крестьянских душ.