Вниз по Нилу доплыли они до Мемфиса, бывшей столицы Древнего Египта. С тех пор как Александрия выросла и превратилась в огромный город, Мемфис опустел и стал разрушаться. Многие из когда-то роскошных храмов и дворцов лежали в руинах, но величественный храм Птаха по-прежнему гордо возвышался, и культ быка Аписа в Египте все еще был силен. Они посетили загон, где обитал священный бык, почитаемый многими верующими как "живая душа" бога-создателя Птаха.
- Разве таким может быть бог? - разочарованно спросил Калигула, показывая с ухмылкой на черного с белыми пятнами быка.
- Нельзя смеяться над верой других народов, сын мой. Апис почитался уже тогда, когда до создания Рима оставалась еще тысяча лет. У каждого народа свои боги, и шутить над ними не пристало.
Из Мемфиса корабль привез их в Тебен, который тоже долгое время был резиденцией правителей Египта. Жрец провел отца с сыном по обширным территориям, прилегающим к храму, и во время его рассказа снова и снова звучало имя Рамзеса.
- Они были богами, фараоны Древнего Египта, - объяснил жрец. - Святые создания, неприкосновенные, высоко стоящие над людьми. Как правило, они брали в жены своих сестер, чтобы не испортить божественной крови. Их слово было законом, и ни народ, ни жрецы не ограничивали их власти. Они носили титул совершенного Бога и сына Солнца, и тех, кто прикасался к ним, тут же казнили.
Калигула был слишком мал, чтобы понять все, но рассказанное глубоко потрясло его и навсегда врезалось в память. Германик поспешил покинуть Египет до наступления летней жары и отправился с сыном в Сирию, где остановились остальные члены семьи.
Здесь его ожидали неприятности с наместником Пизо, завистливым и ревнивым к славе Германика, который попросту игнорировал или отменял многие из его распоряжений. Вскоре мужчины стали смертельными врагами и старались избегать друг друга. Неожиданно Пизо уехал, а Германик сразу после этого тяжело заболел. Врачи не могли установить причину болезни, но Германик утверждал, что Пизо подсыпал ему медленно действующий яд, а затем, чтобы не навлечь на себя подозрений, спешно уехал. Во всяком случае, Агриппина, его жена, верила этому.
В октябре Юлий Цезарь Германик умер в страшных муках, с пеной у рта. Странные пятна пошли по всему его телу. Когда после ритуального сожжения стали собирать пепел, среди обугленных останков нашли его сердце. Тогда убеленными сединами врачи покачали головами и дали вдове понять, что такое часто случается, если человек умер от яда. Доказательств было достаточно, и жаждущая мести Агриппина сразу после возвращения обвинила Пизо в убийстве мужа. Во время процесса Пизо покончил жизнь самоубийством, хотя многие утверждали, что это Тиберий, прежде чем дело получило широкую огласку, распорядился его уничтожить.
Со смертью отца пришел конец счастливому детству Гая Калигулы. Он стал жить в доме матери с двумя своими братьями и тремя сестрами, но радостной эту жизнь назвать было нельзя. Агриппина, властная, подверженная частым приступам гнева, жила лишь жаждой мести, которую отнюдь не утолила смерть Пизо. Она видела в нем только инструмент в руках Тиберия, истинного виновника смерти мужа, и открыто высказывала свои подозрения, словно испытывала на прочность долготерпение свекра-императора.
В одном ее нельзя было упрекнуть, а именно в том, что она недостаточно заботилась о воспитании своих сыновей. Лучшие учителя прилагали все усилия, чтобы мальчики получили хорошее образование по истории, географии, праву и литературе.
Калигула учился быстро и легко. Он обладал удивительной памятью, которой, правда, пользовался лишь тогда, когда считал нужным. Агриппина пригласила на несколько месяцев учителя по риторике. Братья Калигулы скучали на этих уроках, он же с горящими глазами ловил каждое слово учителя и скоро знал наизусть самые важные речи Цицерона. И не только это - он старался критически подойти к ораторскому искусству известного государственного деятеля. Больше всего ему нравилось выступление Цицерона в защиту Марка Целия Руфа. С легкой ухмылкой он заметил учителю:
- Уже то, как Цицерон начал свою речь, достойно восхищения. Когда он с самого начала представляет обвинение как ничтожнейшую мелочь и сочувствует судьям, что те из-за такой безделицы должны сидеть в зале, в то время как другие отдыхают в праздничные дни. Этим он лишил дело остроты и превратил обвинителей в марионеток, которые действовали безответственно и эгоистично. А ведь речь шла об участии в заговоре Каталины.
Учитель предупреждающе поднял руки:
- Нет, мой юный друг, не совсем так. Правда, у Цицерона было намерение умалить преступление Целия и даже представить его как простительный грех молодости. Но нельзя забывать, что судьи - опытные мужи, которые не могли дать себя заговорить проворным защитникам.
Калигула стукнул рукой по свитку с речью:
- И все-таки он их заговорил и изменил приговор. Судьи освободили Целия, хотя всему миру было известно, что он ничтожество, клятвопреступник и ко всему прочему обладает непростительным политическим легкомыслием. Это дает мне основания для размышлений. Характер Целия был известен всем, и такому оратору как Цицерон удается его обелить, добиться помилования. Мне кажется, уважаемый магистр, что риторика - это оружие гораздо более острое, чем меч, более опасное, чем яд, и более действенное, чем любое медицинское средство.
- Я должен признать твою правоту, Гай. Это ты правильно понял. Искусный оратор может стать убийцей невинного, может восстановить честное имя виновного, но сам он тогда становится достойным морального порицания, поэтому должен защищать невиновных и разоблачать виноватых.
Глаза Калигулы сверкнули. Слышал ли он, что сказал ему учитель?
Через некоторое время юноша тихо произнес, отвернувшись в сторону:
- Мораль? Что такое мораль? В конце концов, в расчет принимается только сила, а искусный оратор сильнее целого легиона.
- Твое замечание цинично, Гай, и отвратительно звучит из уст юноши.
Калигула презрительно улыбнулся:
- А из уст взрослого оно прозвучало бы менее цинично?
Учитель поежился и беспомощно произнес:
- Твои братья никогда бы не…
Калигула спокойно отмахнулся.
- Мои братья болваны. Разве ты этого не заметил, уважаемый магистр?
2
Випсания Агриппина приказала своему сыну Калигуле явиться к ней. Она никогда не просила, только приказывала.
Калигуле исполнилось шестнадцать лет, и он уже неплохо умел льстить, раздавать похвалы, притворяться, но никому и никогда не открывал своих истинных чувств. Долговязый длинноногий юноша с бледным, не по возрасту серьезным лицом едва ли казался привлекательным. Взгляд его глубоко посаженных глаз всегда оставался неподвижным. Эти глаза видели все, но в них ничего не отражалось, и ничто на лице Калигулы не выдавало его эмоций.
Агриппина сидела у окна и читала письмо, которое сразу же отложила, как только вошел сын. В глазах этой женщины всегда поблескивали агрессивные огоньки. Узкие, упрямо сжатые губы, дерзко вздернутый нос - у нее было лицо, что называется, без возраста. Агриппине давно уже минуло тридцать, но никто, глядя на нее, не смог бы дать ей столько лет; трудно также было поверить, что она родила девятерых детей.
- Пусть боги защитят тебя… - пробормотал Калигула в знак приветствия.
- Боги, боги! Уж лучше брать судьбу в собственные руки. Какое дело было богам, когда Пизо по поручению Тиберия отравил твоего отца? Мужчину во цвете лет, гораздо более любимого народом, чем когда-нибудь был любим этот сластолюбец на Капри. Он ненавидит нашу семью, Гай, он с удовольствием бы всех нас истребил - меня, тебя и твоих братьев и сестер. Что он сделал для того, чтобы Сеян прекратил из жажды мести преследовать твоих братьев? Ничего!
- Возможно, он об этом и не знает, - предположил Калигула.
- Он ничего не хочет об этом знать, он предоставил Сеяну полную свободу действий. Но сейчас как раз представилась возможность открыть ему глаза. Он снова хочет видеть тебя, своего любимого племянника. Остерегайся его коварных замыслов! Капри - это змеиное гнездо. Там все пропитано кровью противников Тиберия. Старому чудовищу скоро семьдесят, и я молю всех богов, чтобы он наконец отправился к проклятому Орку.
Калигула сумел сохранить спокойствие.
- Он, кажется, еще довольно крепок и здоров. Стране нужен хоть какой-нибудь император. Его единственный сын мертв, внуки еще несовершеннолетние. Сеян хочет получить трон, но было бы неразумно дать ему почувствовать, что мы это знаем. Надо ждать, мама, надо просто ждать.
- Твое выжидание однажды будет стоить тебе головы, мой дорогой. Ты, как самый младший, пока не значишься в списке врагов Сеяна, но он наблюдает за тобой.
Калигула мрачно улыбнулся:
- И я за ним тоже, за ним и за многими другими…
- Если бы я знала, что ты думаешь на самом деле…
- Прежде всего я хочу остаться в живых, больше ничего.
- Трус! Если бы мне моя жизнь была дороже мести, этот трусливый убийца не отправился бы в царство мертвых. Ты поступаешь бесчестно по отношению к своему отцу, сын мой.
Калигула отвернулся. Он боялся, что по его лицу мать поймет, как горек для него этот упрек. Едва слышно он проговорил:
- Надо остаться живым, чтобы отомстить, а для этого нужно быть хитрым и терпеливым. С Тиберием шутки плохи. Ты должна была подумать об этом, мама, прежде чем называть меня трусом.
Уже больше года император жил исключительно на Капри, где в самой высокой северной части острова построил роскошную виллу. Здесь билось сердце Римской империи, здесь сходились нити власти, правда, с некоторых пор далеко не все.
Часть их держал в своих руках Луций Элий Сеян, любимец императора. В качестве почти всевластного преторианского префекта он следил за исполнением приказов императора в Риме, в то время как бесправный и постоянно оскорбляемый сенат дрожал перед ним и одновременно бесстыдно ему льстил. Открытых противников больше не было - уж очень много голов слетело с плеч.
Проверяли долго и основательно Агриппину и Калигулу: нет ли у них оружия и других подозрительных предметов?
- Убери от меня руки! - прикрикнула Агриппина на преторианца. - Не испугается же император женщины! Вы служите доблестному мужу или жалкому трусу?
Преторианец предпочел не обращать внимания на подобные замечания.
Император принял их в овальном перистиле, являвшем собой настоящее архитектурное чудо, с колоннами, изготовленными из различных видов дорогостоящего мрамора. Над половиной двора был натянут голубой шелковый балдахин, под ним стоял столик из слоновой кости с инкрустацией.
Калигула год не видел своего дядю и нашел его сильно постаревшим. Как и все мужчины из династии Юлиев - Клавдиев, он отличался высоким ростом, но теперь сгорбился, и его почти совсем лысая голова слегка подергивалась. Язвы, покрывавшие лицо Тиберия, уже несколько лет, были заклеены, что придавало ему гротескный вид, поскольку у него было красивое лицо человека благородного происхождения, с большими глазами, правильной формы носом и глубокими складками у рта.
Он коротко приветствовал Агриппину и затем обратился к Калигуле.
- Ты сильно вырос, Гай. Ты еще не раз это услышишь, но я давно тебя не видел. Что говорят про меня в Риме? Любит ли народ своего императора, как ему и подобает?
Калигула сделал вид, что не заметил насмешливого тона.
- Народу не хватает его императора. Ты бы доставил ему большую радость, если бы чаще навещал Рим. Люди только об этом и говорят…
Агриппина вмешалась в разговор.
- Кроме того, довольно неприятно, что нами помыкает Сеян, который, правда, ссылается на твои приказы. Он преследует моих сыновей, Нерона и Друза; я уже не знаю, как сопротивляться.
Император наморщил лоб, что было непросто из-за повязки.
- Нерон и Друз взрослые мужчины, они сами должны уметь защищаться, но я думаю, что ты, как всегда, преувеличиваешь. Я могу положиться на Сеяна, он не осмелится причинить вред членам нашей семьи без прямого приказания.
- Которого ты, конечно же, ему не отдавал…
- Нет! - резко ответил Тиберий. - Я не приказывал ему ничего подобного. Ты явилась, чтобы поссориться со мной, Агриппина?
Она не позволила вывести себя из равновесия.
- Сеян рыщет по Риму, как голодный волк, и совершает свои позорные дела твоим именем, Тиберий. Каждый день он порочит твою репутацию все больше, а сенат ползает перед ним на коленях, как будто это он сидит на троне Цезаря, а не ты. Было бы не лишним приставить к нему надежных людей, чтобы те не спускали с него глаз ни днем ни ночью.
- Я это давно сделал.
Агриппина зло рассмеялась.
- Конечно, ты это сделал, но он их купил - одного за другим.
Калигула слушал разговор с неподвижным лицом.
Тиберий обратился к нему:
- Ты тоже так думаешь, Гай?
- Я еще ношу юношескую тогу, и мне не пристало иметь собственное мнение. Мне Сеян до сих пор не сделал ничего плохого.
- Трус! - прошипела Агриппина.
- Ты называешь своего сына трусом, потому что он говорит правду?
- Правда, правда! Он говорит только то, что хочешь слышать ты. Отправляйся в Рим, и ты увидишь правду собственными глазами.
- Рим противен мне, и я останусь здесь. Но ты, невестка, последи за своим языком. В каждом твоем слове звучит оскорбление императорского величия. Довольно об этом! Я не хочу больше слышать ни о Риме, ни о Сеяне.
Он хлопнул в ладоши.
- Внесите блюда!
Стол Тиберия не был пышным: император не придавал еде большого значения. Гостям предложили жареных фазанов в горчичном соусе и рагу с перечной подливкой. Агриппина ела только те блюда, от которых брал Тиберий, отказалась от вина, предпочитая воду, которой император разбавлял свое соррентийское. Потом подали фрукты: яблоки, виноград, кусочки дыни, политые медом. Сам император к ним не притронулся, но предложил Агриппине.
- Я приказал принести фрукты только для тебя, потому что знаю, как ты их любишь. Почему ты ничего не берешь?
- В последнее время у меня от них болит живот, к тому же я сыта.
Калигула потянулся за яблоком.
- Не трогай! Ты тоже не переносишь фрукты. От этих неспелых яблок у тебя случатся желудочные колики.
Тиберий посмотрел на свою невестку странным взглядом.
- Ты же не думаешь…
- Я ничего не думаю, Тиберий, кроме того, что твои фрукты не пойдут нам на пользу.
Император непринужденно откинулся на спинку кресла и тихонько засмеялся. Таким довольным его давно не видели.
- Теперь я, по крайней мере, знаю, за кого ты меня принимаешь. Однажды в Риме ты уже выразила свое подозрение, но я посчитал это шуткой. Теперь же я стал умнее. Мне и в семьдесят приятно узнать что-то новенькое об этом.
Он поднялся и коснулся руки Калигулы.
- Пройдемся. Я хочу еще немного побеседовать с тобой.
Агриппину он оставил сидеть, как будто той больше не существовало. Когда они отошли так далеко, что их нельзя было услышать, Тиберий спросил:
- Правда ли то, что утверждает твоя мать? Я, конечно, знаю не обо всем, что происходит в Риме, но в то, что Сеян мне лжет, не могу поверить.
Прежде чем ответить, Калигула обдумал каждое слово.
- Конечно же, он не лжет тебе, господин, но, возможно, несколько превышает свои полномочия. Моя мать была права, когда говорила, что люди слишком льстят ему. Не каждый заслуживает доверия, которое ему дарят, - я говорю в общем смысле.
- Ты не должен думать, что я ему полностью доверяю. Я никому не доверяю! То, что человек говорит, и то, что он думает, часто не одно и то же. Но Агриппина во всем заходит слишком далеко. С тех пор как твой отец умер, она стала невозможной. Впрочем, хватит об этом! Я хотел показать тебе прекрасный вид, который открывается отсюда.
В то время как они поднимались по узкой витой лестнице из мрамора, Калигула думал: "Весь Рим будет радоваться, когда он наконец умрет, но пока Сеян у власти, он должен жить. Сначала Сеян - потом он!"
Луций Элий Сеян уже много лет стремился к одной-единственной цели: он хотел стать императором, но плодовитость семейства Юлиев - Клавдиев усложняла ему путь к власти. Надо было убрать с дороги стольких людей, чтобы достигнуть желаемого, и он часто бывал близок к тому, чтобы отступиться. Но жажда власти так прочно и глубоко укоренилась в нем, что Сеян снова и снова находил новые пути - часто обходные, чтобы медленно, но уверенно шагая по трупам, приблизиться к ней.
Самым серьезным препятствием на этом пути был Юлий Цезарь Друз, родной сын Тиберия и его бесспорный наследник. Когда Друз получил от императора консульскую власть, для Сеяна наступило время действовать.
Он принялся ухаживать за Клавдией, женой наследника, и потихоньку затянул ее в свои сети, а поскольку теперь его собственная жена Апиката мешала ему, прогнал ее вместе с детьми.
Власть дорого стоила, и уж кто-кто, а Сеян это хорошо знал. Он всегда был готов платить высокую цену, ведь в конце стояла цель: Луций Элий Сеян - император Август. В мыслях он наслаждался своим будущим именем и знал, что в силах подвести черту под правлением Юлиев - Клавдиев, ведь он был братом и племянником консулов, состоял в родстве с самыми благородными римскими семьями.
Сеяну уже исполнилось сорок, но он чувствовал себя крепким и здоровым, готовым к решению государственных задач. В конце концов, Тиберию, когда он поднялся на трон, было пятьдесят шесть.
Клавдия оказалась глупой гусыней, за что он возблагодарил богов. Женщина быстро поддалась на его бесстыдную лесть, тем более что Друз все больше пил и забавлялся с проститутками и она чувствовала себя покинутой и одинокой.
"Император тоже не может выбирать себе сыновей", - довольно подумал Сеян. Очень скоро он соблазнил Клавдию. Удовольствием это было сомнительным. Сначала она прикидывалась смущенной недотрогой, но он быстро расшевелил эту дурочку, и та стонала на ложе любви все громче.
Этот Друз, императорский сынок, на поле сражения, правда, строил из себя героя, но до такого города как Рим не дорос: тут нужны были другие качества и задатки.
Сеян потер щеку. Этого он никогда ему не забудет. Друз был во второй раз выбран консулом, когда они поспорили из-за Клавдии.
- Я запрещаю тебе в будущем во время симпозиумов таращиться на мою жену. Вы перемигиваетесь и ведете себя так, будто вы любовники. Я, Сеян, консул, и не хочу, чтобы обо мне сплетничали. Кроме того, ты женат.
Сеян ухмыльнулся.
- Хорошо, Что ты об этом вспомнил. Найдется ли в Риме женщина, с которой ты до сих пор не переспал?
Друз двинулся на него с угрожающим выражением лица:
- Ты хочешь ссоры? Или это отвлекающий маневр, чтобы я забыл о ваших любовных заигрываниях? Без моего отца ты был бы ничем, Сеян, меньше, чем ничем!
- И ты был бы не консулом, Друз, а в лучшем случае продавцом рыбы или хозяином дешевой таверны в квартале проституток.
Тут Друз отвесил ему пощечину, которая до сих пор горела на щеке.
После этого Сеян начал разыгрывать перед Клавдией сгорающего от страсти, подкарауливал ее и при каждой возможности повторял, что женился бы на ней, если бы та была свободна.