- А они каковы к мужу своему?
- Лучше в омут, говорит, чем с ним на час. Она-то, его подлость знаючи, и боится, не ворвался б с головорезами, здесь же, на ярмарке, нанятыми. Подхватят ее, да и выкупай снова полковник. Для того и поставили караульщика. А тебя как пес встретил?
- Будто своего.
- Колет белый да конем, как я, пахнешь, вот и поверил, раз я там свой человек и каждый раз его приласкиваю.
В конце второй ярмарочной недели начались скачки на Поповом поле, и Красовский позвал Иванова пойти посмотреть.
На берегу Дона собралась большая толпа, но рослые гвардейцы хорошо видели через головы ранее пришедших зрителей.
На том, низком берегу выделялся широкий круг в версту длиной, с которого был снят дерн и земля посыпана желтым песком. У круга стояла сколоченная из теса открытая беседка с полотняным навесом. На ней разместились военные и статские господа и нарядные барыни. По сторонам беседки стояли десятки колясок, в них восседали целые барские семьи. Перед беседкой конюхи водили лошадей, на которых уже сидели наездники-подростки в разноцветных рубахах.
На углу беседки ударил сверкнувший на солнце медный колокол. Между двумя мачтами с флагами перед беседкой начали выстраиваться, равняясь, пять всадников.
- К самому времени пришли, - сказал Красовский. - Видишь, посередке в кресле в перьях толстуха? Она и есть тетка полковника, и он около ней вьется. Вон в нашем-то мундире…
Второй удар колокола - и всадники понеслись по кругу.
- Прибавь, соловая!
- Зелена рубаха, не сдавай!
- Дай, дай, вороненькая! - кричали кругом.
- Ох, мать честная, хорошо рыжая идет! - охал Красовский.
На третьем заезде из всех зрителей не кричал, кажется, один Иванов. Он не отрываясь смотрел на группу господ не из самых важных, стоявших перед беседкой. Там, среди военных и статских, толкался высокий барин с большим брюхом, в сером широком сюртуке и зеленом картузе. Хотя черт лица было не разобрать, но ефрейтор не сомневался, что узнал эту красную рожу, эти неуклюжие руки и ноги… Жив, значит! Ни водка, ни обжорство, ни бабы, ничто его не берет…
Сказав Красовскому, что пройдется по рядам, выбрался из толпы. Нужно было двигаться, остаться одному. От вида этого орущего обжоры разом встали в памяти места и люди… Защемило тоской и тревогой: как кого найдет? И найдет ли?.. Скорей сыскать себе дело. Хоть поехать с Минаевым за овсом, наломать руки и спину тяжелыми кулями…
Но, когда пришел в комнату, Минаев уже возвратился из лабаза, и овес перенесли в его палатку. Лагерь млел под полуденным солнцем, и, видно, кроме дневальных, все не ушедшие в город спали. Но нет! Из вахмистерской палатки слышалось щелканье счетов, потом Елизаров высунулся с очками на носу и окликнул:
- Красовского не видал?
- Давеча на скачку вместе смотрели, господин вахмистр. Там его и оставил, - отрапортовал Иванов.
- Как после обеда отдохнешь, то сыщи его, вели к поручику под вечер явиться. Себе теперь парадира выбирает, посмотреть на аллюрах под Красовским хочет.
Поел, прилег в палатке. Когда жара начала спадать, натянул снова колет и пошел в город. Из-за Дона надвигалась черная туча. И слава богу - воздух освежит, пыль прибьет, а от коней мух и слепней отгонит. Скачки, понятно, уже кончились, народ разошелся. Повернул к дому Филофея. На этот раз дьякон был у себя. В порыжелом подряснике, босиком подметал веником крыльцо.
- Ступай, кавалер, к калитке, доложись караульному. От меня ход есть, да оттеда заперт, - сказал он. - Бегом беги, вот-вот дождь польет. Эка темень идет, господи!
У калитки и дальше все было как в прошлый раз. Но перед окном Иванов увидел Красовского и барыню, сидевших по сторонам столика, уставясь на карты, которые она перекладывала. Видно, гадала, что-то приговаривая.
Тонкий профиль, бледную щеку, полузакрытую каштановыми локонами, Иванов видел только минуту. Почувствовала его взгляд и оборотилась к окну. Глаза оказались серо-голубые, с очень пристальным взглядом. Вслед за ней повернулся и Красовский.
- Чего тебе? - спросил он. - Опять вахмистр послал?
Иванов передал поручение, и в это время ему на плечи и голову, с которой скинул фуражку, упали первые капли дождя.
- Бегите за дом, там войдете, - махнула рукой хозяйка вдоль фасада.
На крылечке, расположенном на торцовой стороне дома, его встретил Красовский.
- Дарья Михайловна тебя приглашает, - сказал он. - Да не бойся, добрей ее человека не видывал.
Когда коридором дошли до большой комнаты, хозяйка зажигала канделябр с восковыми свечами. За окном шумел дождь.
- Не промокли? - спросила она Иванова, заботливым движением тронув его плечо и рукав колета.
- Никак нет, - ответил ефрейтор, смущенно отводя глаза от ее лица.
- Что ж карты сложили? - спросил Красовский.
- Поспеем, - ответила хозяйка. - Я сейчас закуску велю собрать. Ведь и кавалер с нами не откажется?
Иванов вопросительно посмотрел на Красовского.
- Можно, можно, - кивнул тот. - Здесь от души угощают. - И сказал хозяйке, уже идя к двери: - Я за вас на кухню схожу.
- А ну, землячок, покажи-ка руку, - приказала Дарья Михайловна. - Да нет, левую и ладонью вверх.
Так же просто и дружелюбно, как давеча, дотронулась до его плеча, взяла Иванова за кончики пальцев и подвела к столу, к свету свечей. Насупив тонкие брови, разглядывала ладонь. А ефрейтор теперь без помехи ее взгляда смотрел в красивые и строгие черты, радуясь им, как в первый раз ее голосу.
- Правду вы сказывали, - обратилась она к вошедшему Красовскому. - Чуть не уморил его немец. Совсем близко смерть подходила… Зато теперь, кавалер, больше такому не бывать… А через много лет суженую сыщешь и доброе дело какое-то свое доведешь. Ты, право, будто в сорочке родился… Ужо, как закусим, я и карты на тебя раскину…
Иванову было сначала неловко сидеть с такой нарядной барыней за столом, есть с фарфоровой тарелки мясо и пироги. Но Красовский не раз кивком ободрял его, и сама Дарья Михайловна, видать, от души потчевала и тут же расспрашивала про родных - где живут и как звать. Когда встали из-за стола, дождь прошел, гроза отгремела стороной. Потушили свечи и подсели к окну. Дарья Михайловна взяла карты, стасовала и раскинула, что-то шепча про себя. Потом, смотря в них, медленно заговорила:
- И тут все как по руке, землячок. Много добрых людей рядом с тобой вижу… Только в конце… - Она переложила еще и еще несколько карт.
- Да что там? - спросил унтер. - В полковники, может, выйдет?
- Нет, нет… - Она смешала карты. - Может, и показалось…
- Что же, Дарья Михайловна? - спросил осмелевший Иванов.
- Не знаю… Будто пламя и дым… Может, костры походные, опять на войну пойдете?.. Не знаю… Но пламя ясное было. Только далеко где-то…
- Геенна огненная, в которой все, грешники, гореть будем, - пошутил Красовский. - Ну, пойдем, тезка, пора мне к поручику наведаться, пока не заснул от обеденной выпивки.
В гостинице слуга сказал кирасирам, что ремонтер после скачек уехал в гости к помещику за двадцать верст и вернется только к ночи, а то утром.
Ведя Иванова по боковым тихим улочкам в лагерь, Красовский говорил про Дарью Михайловну:
- Ее бабка цыганкой была. От ней гадать научилась. По картам, по руке будто судьбу видит. А сама - незаконная дочка полуцыганки и помещика тульского богатого. Хотел ее удочерить, барышней воспитывал, французскому, музыке учил. А помер ударом, и осталась бедна и сира. Тут-то женился на ней, совсем юной, тот пьяница судейский… И сама, знаешь ли, в гаданье свое верит. Я ей третьего дня говорю: "Не закружила бы полковника тетка деньгами". А она: "Нет, карты сказали, что деньги ему с другой стороны идут и от меня до смерти моей никуда не денется…" Поглядим, правда ли.
- А вам она нонче что ж нагадала? - спросил Иванов.
- Да нет, на полковника как раз раскидывала, долго ли с ним тут жить… Потом на супруга оставленного начала: исполнит ли угрозы, покусится ль ее насильственно вернуть, а тут ты пришел…
Перед сном Иванов вспоминал тонкие и будто строгие черты Дарьи Михайловны, ее прямой, внимательный и все же добрый взгляд.
Простому человеку не привыкать, что господа смотрят на тебя в упор, разглядывают, как стул или посуду какую, и требуют, чтобы смотрел им в глаза с покорностью. Оттого сызмала привыкаешь опускать на открытые глаза внутренние никому не видимые заслонки, чтобы не догадались, каково у тебя на душе. А пуще с того с офицерами. Тут с первого дня рекрутчины приказывают смотреть "прямо, весело и преданно". Беда, ежели в глазах какая мысль обозначается. Оловянные должны быть глаза, вроде казенных пуговиц.
А с Дарьей Михайловной почувствовал совсем иное. Хоть и неловко будто на красивую барыню глаза пялить, но сама так просто обошлась, что даже за столом с ней сидел без страху. Истинно счастлив полковник Пашков, что рядом с такой госпожой жизнь проводит, красотой ее любуется, пение слушает… Так неужто же правду сказала, что барона больше опасаться нечего? Да нет, - барыня хорошая, а гаданье все ж таки одна болтовня… Взять хоть, что в сорочке родился. Где ж она, счастливая-то сорочка?..
6
Через день вахмистр дал Иванову записку, чтобы отнес купцу Игумнову - сколько отпустить Минаеву круп на обратную дорогу. Одна за другой приходили партии заводского молодняка. Елизаров начинал готовиться в путь.
Отдавши бумагу приказчику, ефрейтор подумал, не сходить ли в балаган, раз отпущен до вечера. Там, сказывали, за алтын увидишь сущие диковины. Парень паклю горящую глотает, а ежели кто стакан водки подносит, то, выпивши, его без остатку сгрызает. Танцорка на веревке натянутой вприскочку пляшет и не упадет. Другой парень десять шаров в воздух мечет, ни один наземь не уронит, а все снова в руки ему летят… Посмотришь такого, так, может, скорей время до Козловки пройдет…
Идя по булыгам Дворянской улицы среди мужиков, цыган, разносчиков, Иванов услышал глухие удары бубна. В начале немощеного проулка собралась толпа. Протискавшись поближе, ефрейтор увидел кудлатого поводыря в затасканном белом армяке и стоящего на задних лапах бурого медведя, прижавшего к боку палку. От продетого в ноздри медного кольца тянулась сыромятина, конец которой мужик держал в левой руке, а правой орудовал бубном, то вскидывая его, то пуская в руке кругом.
Народ смеялся, глядя, как неуклюже топчется медведь, неотступно глядя блестящими глазками на хозяина и порыкивая.
- В аккурат некрут на учении, - сказал кто-то.
- Только морда не бита, - отозвался другой голос.
- А ты почем знаешь? Под шерстью синяков не видать…
В это время поводырь бросил бубен, который повис на веревке у его колена, и, вытянув из кармана зеленоватый полуштоф, обратился к медведю:
- А как, Михайло Иванович, мужик из кабака домой идет?
Медведь шагнул к хозяину, тот взял у него палку и вложил в протянутые косматые лапы бутылку. Зверь мягко сел на землю и стукнул полуштофом о колено. Пробка выскочила, и Мишка начал жадно пить, все выше запрокидывая бутылку, пока не осушил до дна. Потом выронил ее, откинулся на спину и, громко урча, поднял вверх все четыре лапы.
- В башку, видно, ударило, - хохотали зрители.
- Не скоро его женка дождется.
- Чем поишь-то?.. Неужто водку купляешь? - спрашивали поводыря, который, подобрав бутылку и пробку, бросил ремень и ходил по кругу, собирая в бубен плату за представление.
- А ты что думал? Поднеси ему воды, он и служить не станет. Я наболтаю медку да водки добрую чарку, он и рад. Отдохнет малость и снова готов народ веселить за такое пойло.
Бросив в бубен копейку, Иванов повернулся уходить и вздрогнул. Прямо за ним, уставясь на поднимавшегося с земли медведя заплывшими жиром глазками и поднося к толстому носу щепоть табаку, стоял его бывший барин, отставной капитан Карбовский.
- Здравия желаю, ваше высокоблагородие! - сказал ефрейтор.
- Здоров, служивый, - ответил господин Карбовский, переводя взгляд на грудь Иванова, и втянул носом табак. - Ты кто ж таков? - Но не успел ефрейтор ответить, как помещик узнал его: - Никак Ивана Ларивонова сын?
- Он самый, Иван Евплыч.
- Вот так надивил! - продолжал барин, смахивая слезу, набежавшую от понюшки. - Отец с матерью тебя давно за упокой поминают… Ну, здорово! - Он сгреб Ивана за шею и сунулся влажным носом в его щеку. Тот едва успел чмокнуть барина в плечо. - Да ты и заслужил немало! - Иван Евплыч ткнул в грудь ефрейтора. - Этаких не видывал! Иностранные, поди?
- Прусские да австрийские, за Кульмское и Лейпцигское сражение пожалованы, - пояснил Иванов.
- Так, так. Накройся, кавалер, - приказал барин и, с явным удовольствием оглянув окруживших их зевак, продолжал: - А чего же здесь? С ремонтом? Гвардеец! Кавалер! И мне приятно… Отцу с матерью сам про тебя расскажу…
- Как по тракту с ремонтом пойдем, то, может, на побывку в Козловку отпустят. Обещались начальники, - доложил Иванов.
- Милости прошу… А пока ступай-ка, проводи прежнего хозяина, расскажи чего из бывальщины своей. Я тут недалече, в Кузнецкой, стою.
Господин Карбовский повернул, и они рядом пошли по улсчке, удаляясь от шумной Дворянской, помещик - по дощатому тротуару, ефрейтор - по пыльной дороге.
- Степка, шельма, со мной шел, - продолжал барин, - да послал его к шлеям прицениться. Приглянулись мне троечные, наборные. Самому пойтить - сейчас цену вздуют. А пошел и пропал. Ну погоди, я ему ужо, как прибежит…
"Все, как бывало, - думал Иванов. - Сам в толпу замешался, - где его найти? А потом человека бить зачнет… Какой же Степан? Неужто Кочеток?.. Вот и еще встречи не миновать…"
- Значит, и в сражениях бывал, в Париж ходил? - продолжал барин. - А в унтера когда же?
- Как начальство, Иван Евплыч, - отозвался Иванов, - я ефрейтором четвертый год.
- Значит, в унтера скоро, а там в вахмистры…
- Насилу нашел вас, батюшка! - раздался сипловатый голос, и, обернувшись, Иванов увидел дворового в синем казакине и ладных сапогах, который, скинув смушковую шапку, шел за ним следом.
Да, это был несомненно Степан Кочеток. Но как же он изменился! Из гибкого парня превратился в равно широкого в плечах и поясе матерого псаря. Усы длинные, волосы масляные, рожа лоснючая. Только глаза прежние, ястребиные - желтые, злые.
- Хороши шлеи, Иван Евплыч. Набор посеребренный и цена не боле прошлогодней, - докладывал Кочеток.
Господин Карбовский повернулся, и ефрейтор ждал, что влепит Кочетку пощечину, но барин только усмехался, поглядывая попеременно на них, стоявших рядом у тесового тротуара.
- Чего ж не здравствуешься с кавалером? - спросил он. - Аль узнать боишься? Ничего, пущай спомнит давнего дружка.
Кочеток, конечно, давно узнал Иванова, - может, не один десяток шагов прошел сзади, пока подал голос. Но, окинув высокого кирасира равнодушным взглядом, он сказал:
- Откуда мне кавалера знать? Мало ль солдатов на ярмонке?
- Ну, добро, - осклабился Иван Евплыч. - Вдругорядь узнаешь, поди… Так хороши шлеи? Знаю тебя: оттого хвалишь, что с купцом стакнулся барина надуть. Выторговал себе полтину?
Кочеток молчал, чуть поигрывая шапкой.
- А что запрашивают?
- За все за три шесть рублев шесть гривен.
- И пятерки за глаза станет. Нечего тебе наживаться, и так вот загривок какой! - Господин Карбовский крепко ущипнул Кочетка за шею. Тот и бровью не двинул. А барин продолжал: - Так беги, скажи, чтоб не продавали. Как пообедаю да посплю, под вечер сам приду, сторгуюсь…
- Слушаюсь, - тряхнул волосами Кочеток и, не взглянув больше на Иванова, рысью потрусил обратно к Дворянской.
- Чегой-то он тебе не обрадовался? - сказал барин с видимой издевкой. - Аль точно не признал?..
- А с вашим высокоблагородием кто еще из дворовых приехавши? - спросил Иванов.
- Петька-повар, Ильюшка-лакей да еще племяш твой.
- Который же?
- Старшой, Михайло. С подводой вчерась пришел, покупки мои повезет. Сейчас Петьке велю тебя как след быть накормить, не по-казенному. Как кормят-то?
- Покорно благодарю, всем довольны, Иван Евплыч.
- Молодец, грех на начальство роптать, - одобрил господин Карбовский. - А народ у тебя в полку все таков рослый?
- Я из средних, вершка на два да на три выше многие есть. А самые рослые в пешей гвардии. Преображенцы и четырнадцати вершков не диво…
- А сила у тебя не пропала?
- Есть еще будто.
- Так, так… А коней почем покупаете?
- Сказывал вахмистр, по полтораста рублев платит господин поручик, а за казовых и двести дает.
- Вам ведь рослых надо?
- Меньше пяти вершков не берем, а то шесть да семь…
- Таких нету у меня…
- Все завод держите, Иван Евплыч?
- Какой завод? Всего голов тридцать. Вот приедешь, кой-чем похвастаю. Одного нонче на скачку выпускал да и продал Молчанову… Вот я где нонче стою, - закончил господин Карбовский перед рубленым домом в три окошка, каких Иванов много видел на боковых улицах Лебедяни.
Они, пригнувшись, вошли в калитку. Барин повелительно крикнул на кинувшихся к ефрейтору собак и, остановясь, обвел взглядом двор. На солнцепеке стояла распряженная телега, за отворенной дверью сарая виднелся передок барского тарантаса, где-то поблизости переступали лошади.
- Мишка! Эй, Мишка! - позвал господин Карбовский.
- Я-у! - откликнулся звонкий голос из сарая, и через минуту оттуда выскочил и подбежал к барину высокий молодой парень с русой головой.
Он был бос, домотканая рубаха и порты облекали еще не раздавшееся тело. В руках он держал ремешок и шило.
- Ты чего делаешь?
- Сбрую чиню, батюшка Иван Евплыч.
- А вот глянь-кось, не узнаешь ли кавалера заслуженного?
Но и без этого вопроса Мишка уже впился глазами в ефрейтора. А тот чувствовал, как что-то горячее, большое, давно не бывалое поднимается из груди к горлу, заливает краской лицо. Смотрел в ясные карие глаза, на щеки и шею, подернутые загаром. Так вот всех увидит - отца, мать, братьев… Сколько раз гладил эту русую голову, качал на колене совсем малого…
И в чертах Мишки тоже отражалось смятение, потом глаза засияли, губы раздвинула радостная улыбка.
- Что молчишь, пень деревенский? - спросил барин.
- Не знаю, что и сказать, батюшка, - ответил Мишка. - Мерещится, на дяденьку Александру схожи, да сказывали, быдто…
- "Быдто, быдто"!.. - передразнил Карбовский. - Узнал-таки, увалень. Ну, обнимитесь же, кровь единая… - И, засопев от чувствительности, барин отвернулся. - Петька! Эй, Петька! - орал он, поднимаясь на крыльцо.
А племянник с дядей уже припали друг к другу.