Потом в руках вернувшегося в комнату унтера явилась гитара, и Дарья Михайловна запела под ее переборы "Стонет сизый голубочек". Иванов отошел в глубь сада, сел будто в тумане на какой-то пенек и совсем забылся. Чудилось, что здесь, рядом, была его Даша и прощалась с ним, шептала что-то, чего никогда никто больше не услышит…
Давно замолкла гитара, голоса и погасли свечи, когда, опомнясь, поднялся с пенька и перешел на скамейку. Здесь накинул тулуп - вдруг пробрал озноб. В тишине услышал заливчатый храп и, пройдя вдоль дома, увидел Красовского, спавшего на крыльце, раскинувшись на сеннике. Вот уж истинно преградил дорогу в дом…
Утром, когда уходили из сада, господа еще почивали. Коридором зашли к Филофею. На столе лежали вчерашние ватрушки.
- Хозяин убег утреню править, - пояснил Красовский. - Закусим без его приглашения.
- А что же сынка его не видать, к которому в присутствие вы заходили? - спросил Иванов.
- Прогнал его отец от себя, вовсе запретил приходить.
- За что же?
- Взятки стал брать, по жены своей, здешней мещанки, наущению. А Филофей, стоик истинный, того не простил. У него душа голубиная, потому выше дьякона и не произведен… Ох и пела же вчера Дарья Михайловна, особенно про голубка! Слышал ли? Вирши Дмитриева глупые, а от пения ее вся душа дрожала…
Они вышли из дому через сад - Филофеева дверь была заперта снаружи на висячий замок. Караульный выпустил их в калитку, и Красовский, остановясь, окинул взглядом уличный фасад дома.
- А знаешь ли, что за дом сей?
- Церковный, верно?
- Как раз нет, самый греховный. Отец полковника его купил для приездов своих на ярмарку с гаремом из девок дворовых. В передних двух покоях сам селился, а задние, где сейчас Дарья Михайловна с полковником живут, под девок отводил. Там мебели и фортепьяно с тех пор стоят. Тоже музыку хорошо понимал.
- А сейчас уж не ездят сюда? - спросил Иванов.
- В фарисейство ударился. На сына гневается, что чужую жену увез, да еще полуцыганку. А того старому распутнику не понять, что по красе душевной и телесной редкая графиня такова уродится. Ты в Париже в музеуме, Лувром зовется, бывал?
- Нет, не случалось. А что?
- Там статуя мраморная есть, богиня греческая, - словно с Дарьи Михайловны портрет, право. Полковник нонешний в Орле поначалу, пока имени не узнал, так про нее и говорил: Диана да Диана… А Филофея вдового я ему за-сторожа в сей домик рекомендовал в первый же наш сюда приезд. Нежданно тут встретил по разлуке в семинарии, в большой бедности живуща, и рекомендовал…
- А вам Дарья Михайловна гадала когда? - спросил Иванов.
- Ни разу, потому что по человеческой природе судьба сокрыта быть должна. Недаром римляне говорили: "Quid crastina volveret aetas scire nefas homini". Я было пожалел, что и тебе гадать допустил. Но раз хорошего наговорила, то ничего…
Когда впереди открылся лагерь, они сразу поняли, что там случилось необычное. Конногвардейцы толпой стояли у палатки вахмистра. Подъехав еще ближе, увидели красного, как кирпич, Елизарова и стоящего навытяжку Марфина, у ног которого громоздились седло, шинель, колет и еще какие-то солдатские вещи. Оказалось, что старый кирасир только что пришел пешком, таща все на плечах, и рассказал, что Алевчук бежал с обеими лошадьми, на которых ехали за трехлетками. Сделал он это очень просто: верстах в тридцати от Лебедяни щедро угостил Марфина в кабаке, чего-то, видно, подсыпав в водку, а когда отъехали от того села и кирасир стал клевать носом, то предложил отдохнуть. Сослался, что нужно сделать примочку больному глазу, - и верно, глаз и скула у него были разбиты и прямо на виду пухли. А когда Марфин проснулся, то была ночь, он лежал в леске один, а рядом кучей все казенные вещи Алевчука, кроме сапог. Зато из кармана Марфина пропали все деньги и даже трубка с кисетом. На счастье, к Лебедяни ехал добрый поп, который его и подвез почти до самого лагеря.
Наругавшись вволю, Елизаров наказал Красовскому готовить трех доброконных кирасир и в том числе Марфина для погони, а сам поскакал в город доложить о происшествии поручику Гнездовскому. Красовский крикнул, кому собираться, и сам нырнул в палатку сменить колет на холщовый китель. Иванов влез за ним.
- Навряд догоним, - сказал унтер. - Полтора суток прошло. Хоть бы коня одного сыскать, тогда Марфин суда избавится…
- Да куда ж он денется, коли уйдет? - спросил ефрейтор.
- Мало ль куда. Коли сумел тут, на ярмарке, пашпорт фальшивый выправить, будто, скажем, дворовому человеку, от помещика посланному о двуконь с поручением в Новороссию, да денег у него на харчи достанет, так ищи ветра в поле…
Но уйти Алевчуку не удалось. На третий день запыленные кирасиры въехали в лагерь, ведя двух коней в поводу. Пойманного дезертира они по дороге сдали в городской острог. Красовский направился докладывать вахмистру, и ефрейтор пошел за ним.
- Проехал он в тот день, когда Марфина напоил, более шестидесяти верст, - рассказывал Красовский, - и, верно, ушел бы от нас, кабы глаз у него не заплыл вовсе и голову, сказывал, так разломило, что не в силу в седле сидеть. К ночи доехал до Петровского, разыскал знахарку - излечи, мол. Она баба тертая, видит, парень о двуконь едет, должно с Лебедяни, сильно торопится и глаз подбит. Думала, конокрад. Она глаз промыла, перевязала и совет дала ночевать на постоялом, чтоб ушибу покой дать. Однако он дальше поехал - спешу, мол. Утром она к капитан-исправнику, - раз соседи видели, что Алевчук к ней заезжал, то не потянули бы потом к ответу. А исправник в аккурат по делам в ту сторону собирался. Он, конечно, знахарке выволочку и соседей за бороды: "Что видели?" Сказали - седло да уздечка будто казенные. С тем и поехали по тракту, допрашивая: не проезжал ли на двух конях и глаз завязан? Проезжал. Вот уже тридцать верст исправник прогнал, всего от Лебедяни, выходит, под сто без отдыху Алевчуком проехано. Значит, коням отдых неминуемо нужен. Тут на селе и говорят, что купил овса две торбы, а кони у него уже шагом идут. Капитан и смекнул, что укрыться хочет. Чего иначе ему на селе не кормить? Капитану-то дальше и ехать не след, тут его уезду конец. Однако он двух понятых поздоровей в свою тележку взял, а тут дубнячок, сказывали, при дороге. Проехали чуть дальше, до деревни. "Проезжал такой?" - "Нет, - мужики говорят, - не видали". - "Значит, в леске". И верно, только с телеги слезли, - конь в лесу заржал. Видят, на поляне стреноженная пара и Алевчук под кустом спит. Разбудили. "Давай вид!" Пожалуйста, все по форме, с печатью. Отпущен господский конюх на Кавказ двух коней отвесть. - Красовский взглянул на Иванова - вспомяни, мол, как я говорил, - и продолжал: - Но капитан-то исправник сметлив: сразу сапоги казенные, с которых шпоры сбиты, заметил. Но и то, может, ничего бы, да голова у Алевчука по-солдатски стрижена и баки форменные неровно сбриты. Смахнул их бритвой в том леске, где Марфина оставил и переодевался в вольную одежу, что в сумах вез, да с кривого глаза одну не добрил малость. Видит капитан - вроде как солдат беглый из ремонтеров, и велел ему руки вязать…
- А вы как его сыскали? - спросил Елизаров.
- Так и мы по тому же пути гнали. В Петровском народ знахарку указал. Она после капитанской ласки хуже Алевчука обвязанная лежит, но нам все обстоятельно рассказала. Мы следом скорее…
- Ну, я к поручику с докладом, - встал Елизаров.
Когда Иванов подошел к группе кирасир, Марфин заканчивал свой рассказ.
- А деньги свои хоть выручил? - спросил кто-то.
- Евона! Капитан все у Алевчука еще в леску повыбрал. Сорок будто рублев. А раз говорит - сорок, то считай куда боле. Александр Герасимыч спрашивал его про мои рублики. "Я их, отвечает, к донесению должон припечатать". Ясно, како донесение. Хоть трубку да кисет отдал, и, главно, кони нашлись.
- А кто же, братцы, так Алевчука по глазу угостил? - спросил один из кирасир. - Не сказывал?
- Я в канун с им дневалил, - подал голос другой. - Все без изъяну было. А утром, как им ехать, из палатки, вижу, лезет и скула раздувшись. Сказал, будто во сне зашиб. А может, еще кого обобрать хотел, да по морде саданули.
Иванову разом стало жарко. Вспомнил руки, что ночью шарили по груди, подбираясь к чересу с деньгами. Вспомнил и свой удар по чему-то живому и оханье рядом… Хорошо, спал не крепко, а то были бы заветные денежки далеко, за пазухой у вора. Ох и крепко же дал ему! Недаром кулак болел. Ну, Алевчук, позарился на братские, на солдатские деньги, вот и пропал. Не был бы глаз подбит, ушел бы с таким-то паспортом…
Иванов был этот день свободен от наряда, утренняя уборка уже прошла. Захотелось уйти от людей, так стало не по себе. Алевчука знал с войны, всегда с ним дружил, жалел его, когда от баронова наказания заболел грудью. А он как раз веревку однажды из рук вырвал, от смерти отвел, сказавши: "Ты чего? Одурел? Не себя душить надобно…" И с ребятами как шутил, загадки загадывал…
Ефрейтор вышел из лагеря к Дону, к тому месту, где кирасиры купали лошадей, прилег в стороне за кустами. Может, пожалеть надо, что не взял его деньги Алевчук? Хоть один убежал бы от барона Вейсмана, от возврата в эскадрон… А что б он свез тогда своим старикам, чем облегчил их кабалу?.. Алевчук, верно, по девкам гулящим да по кабакам его деньги распустил бы, как раньше свои тут, в Лебедяни… А теперь что ему за побег дадут? Как пить дать, сквозь строй погонят через тысячу человек. А он только в Лебедяни по ночам кашлем закатываться перестал…
7
После обеда Иванова кликнули к вахмистру. Елизаров сидел с Красовским перед их палаткой за сколоченным кирасирами столиком, на котором стояли полштофа водки, котелок с кашей, три чарки, три ложки и горка ломтей пшеничного хлеба.
"Празднуют, что Алевчука поймали, - укоризненно подумал ефрейтор. - Хотя за него да за лошадей Елизаров с вахмистров, верно, слетел бы…" И вдруг обожгла мысль, что после этого побега его не пустят на побывку.
- Садись, Александра, с нами снедать, - предложил Елизаров. - Возьми в палатке ящичек. Водки налить?
Когда Иванов сел по второму приглашению, вахмистр сказал:
- Есть до тебя, братец, невеселое. Завтра поведем на торг последних бракованных. А в четверток тронемся. Только пойдем не прежней дорогой, а в Тамбовскую губернию, на завод к майору Страхову. Сторговал вчерась поручик у него заглазно тридцать коней, которых не хватало, и дадим оттого крюку более ста верст. Я нонче говорю: "Хорошо ли, ваше высокоблагородие, кота в мешке покупать?" А он одно твердит, что слово дал. - Елизаров помолчал. Нечего было сказать и ефрейтору. - Так к чему все толкую? - продолжал вахмистр. - Не выходит мимо твоей родины путь, а после Алевчука у поручика отпуска тебе форменного на много дней просить не стану. Знаю, не даст.
- Так точно, - сказал Иванов из вежливости.
- Коли ту весну, бог даст, снова с нами пойдешь, то вот крест святой - отпущу, - перекрестился Елизаров. - А ноне уж прости…
- И так премного доволен, господин вахмистр, - ответил Иванов и хотел было встать.
- Сиди! - приказал Елизаров. - Еще хочу совет дать. Герасимыч сказывал, будто сродственника сыскал.
"Неужто Красовский про Дашу и про Степку все наболтал?"- про себя охнул ефрейтор и отрапортовал:
- Так точно, племяш родной с барином нашим на ярманку приехавши.
- Парень верный? Не зашибает?
- Нет, молод еще.
Вахмистр понизил голос, хотя поблизости никого не было:
- Так и отправь с ним, что хотел, родителю. Оно верней нашей судьбы… Да скажи: Алевчука не ты ль угостил?
- Я. Да во сне ведь. Только нонче и понял, как все услышал. А как догадались?
- Курин, сосед ваш, мне сказал. Слыхал скрозь сон возню, потом как Алевчук охал, и тоже не сряду умом дошел. Вот и нечего тебе людей искушать. Хоть не все у нас такие, а все же…
- Слушаюсь, господин вахмистр.
Через полчаса Иванов шагал в город, неся узелок, в котором сложил подарки родным. На ярмарке зашел к армянину-серебрянику и купил табакерку с чернью, после чего направился на Кузнецкую улицу. Шел и думал, невольно сжимая кулаки:
"Лучше бы не видеть Степку проклятого, а то не ровен час… Ах, дать бы ему по сальной харе, чтоб помнил… Так ведь на стариках, на братьях, на Мишке выместит…"
Посредь двора стояла телега, увязанная кладью. Из сарая вышел Мишка с ведерком дегтя. Увидев дядю в калитке, заулыбался, крикнул на залаявшую собаку.
- Когда едете? - спросил Иванов, подходя.
- Барин с Кочетком да с Петром давеча уехали, а нам с Ильей Егорычем велено нонче под вечер трогаться.
- А где ж Илья?
- В кабакё душу отводит, пока справляюсь, ему постелю готовлю, - Мишка, улыбаясь, показал на задок телеги, не занятый кладью и выстланный сеном. - А вы когда ж к нам будете?
- Пойдем-ка, потолкуем…
Они зашли в сарай и сели на то же бревнышко.
- Я проститься, Мишута, пришел, не бывать мне нонче в Козловке, - сказал Иванов, обняв племянника за плечи.
- Что Жбу не пущают? - Лицо Мишки вытянулось.
- Обратно другой дорогой едем. Авось будущий год доведется. Ты, пожалуй, и не сказывай, что побывать думал. Чего стариков зря буторить.
- Да ведь барин намелет…
- Пусть думают, что спьяну брешет, раз я такого не говорил. А теперь слушай. - Иванов понизил голос: - Исполнить надобно свято и с умом.
- Говорите, дяденька, все сделаю. Да пойдемте на огород, все стен кругом не будет, - предложил Мишка.
- Ай, молодец, - сказал ефрейтор.
Они пошли за сарай в сад и сели под яблоней в еще некошенную траву. Иванов передал племяннику узелок.
- Деду гостинцы отдашь, пусть кого хочет дарит. - Он достал из кармана табакерку: - Барину от меня пусть поклонится. Может, к вам подобреет. А спросит, откуда такую взяли, то принес, мол, дядя, как вы уж уехали, хотел было сам поднесть. Понял? Да не оброни, за нее пять рублей плочено.
Мишка заохал:
- Нам бы лучше те деньги в хозяйство. Барин все равно спьяна потеряет… - Но спохватился и, пряча подарок за пазуху, пообещал: - Все передам, не сумневайтесь.
- Будет и вам подмога, - улыбнулся Иванов. Оглянувшись, он и здесь понизил голос: - Теперь главное слушай. Сейчас тебе черес с деньгами зашитыми дам, ты его на брюхо опояшь. И чтоб никто его не видал, понял? Деду отдашь с глазу на глаз. Денег много, ассигнацией четыре сотни. Пусть, где сам знает, схоронит, да помалу, чтоб не прознал никто, на хозяйство берет. Деду скажи, что не ворованные, а за спасение из воды малолетка получены.
Пока дядя говорил и потом, лежа в траве, развязывал черес, у Мишки от волнения порозовели уши и шея. Оглянувшись, он лег рядом, принял пояс и, спихнув пониже порты, завязал на впалом животе.
- Толстый, - прошептал он, опустив рубаху. И вдруг припал к плечу Иванова, как бывало пятилетним: - Ох, дяденька, радости будет! Вот дедка спасибо даст, вот бабушка-то заплачет! - Он заглянул Иванову в глаза и спросил тем же шепотом: - А вы не за Да шуту к нам не едете? Что нету ее живой? Мне б не говорить вам…
- Нет, Мишка, нет… Верь слову… - Они теперь сидели рядом, и Иванов обнял племянника, почувствовав под рукой крепкие костистые плечи. - Вот как хотел бы родителей повидать, и братьев, и всех. Да служба так повернулась, что на Тамбовскую нам идти. Экой ты на мякинном хлебе здоровый вырос - прямо жених.
- Какой жених! - снова закраснелся Мишка. - Мужик я уж женатый.
- Ну? Давно ли? - спросил Иванов.
- Два года уже. Мальчишкой почти окрутили.
- А она чьих же? Может, помню?
- Котихина Степанида.
Как не вспомнить сырую, носатую, сумрачную девочку лет десяти, косолапую, неповоротливую, из самого зажиточного двора в Козловке. Да, может, в девках выровнялась? И так ведь бывает.
- Хороша жена-то?
Мишка потупился.
- Неволей, что ли?
- Барин велел… Отец ейный Кочетку родня. Поклонился ироду, угостил, тот барину и шепни. Она тоже не виноватая. Меня жалеет, работница…
Теперь каждый кирасир вел в поводу коня, а то и двух. Дело нелегкое - одни трехлетки плохо шли под седлом, другие не хотели сообразовать неспешный шаг с вожаками. Приходилось на походе приучать которого лаской, которого плетью. Шли всего пять-шесть часов, проходили в сутки верст двадцать.
По благоволению вахмистра Иванов выезжал чуть свет с Красовским, исполнявшим обязанности квартирьера. Пройдя переменным аллюром дневной переход команды, они выбирали место для ночевки с удобным водоемом и пастбищем, покупали в деревне хлебы и барана, собирали сушняк для костров. Иногда Иванов оставался на полдороге в деревне, чтобы сдать на телегу Минаеву закупленное продовольствие, после чего догонял Красовского.
От такой вольготной службы, на которой мало уставал и нередко оставался один, ефрейтора начали донимать тяжкие мысли о скором возвращении на муку к барону Вейсману, а пуще страшные видения, порожденные тем, что недавно узнал.
Только начнет засыпать, и вдруг представится, будто едет один по большаку, догоняя Красовского, а навстречу показался одинокий всадник. То Кочеток куда-то спешит и от встречного морду воротит, глазами зыркает, как в Лебедяни.
"Стой, душегубец! Не уйдешь! Слезай с коня. Идем в лес, поглядим, кто кого одолеет. Да бросай нож, не то палашом зарублю, все знаю про Дашу… Я тебе пощады не дам. Коль руками не задушу, так зубами глотку перерву…"
А то на дневке во время купания представилось, будто приехал в Козловку на побывку, подстерег Кочетка на Дону и, вынырнувши около, бьет по курчавой башке камнем, а другой камень вяжет на ногу, чтобы не всплыл и раки падалью поживились…
Не раз Красовский замечал за ефрейтором, что побелеет, смотрит мимо людей шальными глазами и что-то бормочет. Никак опять на старую дурь его поворачивает?..
Исцеление пришло после короткой остановки в Никольском, имении Страховых. Здесь приняли тридцать заводских трехлеток, и вахмистр приказал Иванову вести пару самых норовистых. За первый же день похода так натрудили ему руки, плечи и поясницу, что на биваке едва стреножил и пустил в табун да, не дожидаясь каши, прилег в палатке Красовского и заснул.
Разбудил его сам вахмистр:
- Вставай, Александра, пойдем искупаемся да поешь.
До реки было с версту, и, когда вышли в поле, их охватил сладкий вечерний запах трав и полевых цветов.
- Докладал я вчерась поручику, - начал вахмистр, - как они со мной в Никольском прощались, что ты в команде человек нужный и что сам за зиму приучу тебя коней выезжать.
- Спасибо, Семен Елизарыч.
- Рано еще спасибо давать. Обещался он, как приедем, отхлопотать тебя у Вейсмана. Купили мы задешево тому пару соловых, что Марфин ведет. Будто угодить должны.
- Оно так бы хорошо, Семен Елизарыч!
- А ты мастерство какое знаешь?
- Как есть никакого. Сызмала на крестьянстве, а потом все в строю.
- Что же, что в строю, - возразил Елизаров, - все одно надо что-нибудь мастачить. У нас в Стрельне зимой все помалу мастерят, да и в эскадронах таких сколько хошь. Всем надобно про старость задумывать, когда в отставку или в инвалид пойдешь. Помнишь Позднова, что прошлый год из четвертого эскадрона уволили?