- Родные у тебя есть?
- Бабушка была. Добрая. Её в полотно завернули и унесли.
- А мама?
- Нету мамы.
- А папа?
Мальчишка нахмурился и замолчал. На все остальные расспросы он только посапывал грязным носом да ковырял землю большим пальцем ноги сплошь в цыпках и ссадинах. Единственное, чего добился Черкез-ишан, это признания, что родом мальчишка из Туркмении.
Нежелание говорить мало походило на обычное детское упрямство. Здесь было что-то другое, более серьёзное, более взрослое.
- Н-да… - пробормотал Черкез-ишан, разминая в пальцах папиросу, - по всему видать, нахлебался ты лиха больше, чем рыба - воды.
- Дай закурить, дяденька, - попросил мальчишка.
- Нельзя тебе курить, - серьёзно, как равному, ответил Черкез-ишан. - Лёгкие у тебя ещё детские, слабые, быстро от чахотки умрёшь. И унесут тебя, как твою бабушку. Добрая она, говоришь, была у тебя?
- Добрая. При ней меня никто не обижал. Её боялись все, даже папа. А она никого не боялась, всех ругала, только меня жалела.
- А без неё обижали тебя?
- Ещё как! Тётка меня щипала, за уши дёргала, булавкой вот сюда колола, - он показал на ягодицу. - Говорила, что меня вместе с моей мамой надо было в огне сжечь.
- Маму совсем не помнишь?
- Нет. Была какая-то тётенька. Целовала меня. Плакала. Но бабушка не разрешила к ней подходить. Не твоя, говорила, это мама, это обманщица, говорила.
- Н-да… Бабушка добрая - жизнь недобрая… Зовут-то тебя как?
- Чинарик.
- Это прозвище. А по-настоящему?
- Мурадка.
- Значит, говоришь, потерялся ты, Мурадка?
- Ещё что! Тётка меня нарочно на вокзале бросила. Думала, не вижу я, как она убегает, за вагонами прячется. А я и не стал её искать. Пусть убегает, без неё лучше. Меня ребята к себе приняли. Мы в котлах из-под вара ночевали. Знаешь, как там тепло? До самой весны там жили. А потом лягавые ловить стали. Ребята говорят: "Махнём в Туркмению, там лафа будет". Мы и поехали. Сперва всё хорошо было. А сегодня Яшка-Клык: срежь, говорит, у туртушки висюльки. Я и попался. Если б не ты, пропал бы, наверно. Спасибо, дяденька, не забуду, век мне свободы не видать.
Черкез-ишан слушал со смешанным чувством горечи и растущей симпатии к этому человеческому детёнышу, уже попытавшемуся утвердить своё место в жизни. Мальчишка нравился ему всё больше и больше, даже непонятно было, почему нравился: то ли своей самостоятельностью, то ли мужеством перед жизнью, где нередко теряются взрослые люди, то ли угадывающейся в нём внутренней собранностью и чистотой. Сперва он намеревался определить мальчишку в детдом, но постепенно зрело решение оставить его у себя.
- Ладно, Мурад, пошли дальше, - сказал он, - времени у меня мало, приезжих встречать надо.
- Поезд всё равно опоздает, - уверенно сказал мальчик и осведомился: - Ты меня куда отвести хочешь?
- На попечение Советской власти сдам, - ответил Черкез-ишан.
- Это в детдом, что ли? Если в детдом, то не пойду. Сразу говорю, чтобы ты потом не обижался.
- Почему не пойдёшь? Там кормят вашего брата, одевают, учат.
- Там мыло из нашего брата варят.
- Из языков, которые такую чушь болтают, надо бы мыло сварить! Кто тебе сказал это? "Самарские" твои?
- Нет. Два дедушки на базаре в Кагане. Брынзой меня кормили и сказали. Ещё один дяденька подошёл. Усатый. У него наган, как у тебя, только он его за пазухой носит. Он тоже про мыло сказал.
- Глупость они сказали, обманули тебя.
- Всё равно не пойду. Убегу.
- Я тебе убегу! Попробуй только. Ко мне жить пойдёшь?
Мальчик подумал и сказал:
- Ты добрый. У тебя - можно. А ноги лизать не заставишь?
Черкез-ишан поперхнулся нервным смешком.
- Это ещё зачем?
- Не знаю. - Мурадка приподнял плечи, развёл в сторону руки. - Яшка-Клык всех ребят заставлял. Я не стал лизать. Он подговорил ребят, чтобы набили меня. И ещё пригрозился, что перо в бок воткнёт.
- У тебя, Мурад-хан, что ни слово, то жемчужина. Какое такое "перо"?
- Не знаешь, что ли? Нож так называется. Финка. А только я не очень испугался. Пусть, умаю, подойдёт. У меня костыль железный был в тряпочку завязан, я, когда убегал сегодня от того дядьки, потерял его. Я бы Клыка костылём в лоб ударил. Думаешь, не совладал бы? Не смотри, что я маленький, я - сильный.
У Черкез-ишана было такое впечатление, что ему содрали на груди кожу и потихоньку сыпят на ссадину мелкую соль. Бедный ты парень, думал он, глядя на мальчишку, который деловито и спокойно повествовал об ужасных вещах, бедный ты парень. И с матерью у тебя какая-то неувязка произошла, и отец такой непутёвый, что ты о нём даже говорить не хочешь, и тётка - злая ведьма, которая бросила мальца на произвол судьбы…
- Почему тебя тётка на вокзале оставила?
Мальчишка пожал плечами.
- Боялась, наверно. Когда мы с ней двое в Гавунче остались, она дяденьку чужого обнимала. А я увидел. Нечаянно. И она увидела, что я увидел. Наверно, думала, что расскажу… папе. А я ему вообще ничего не рассказывал.
- Вот что, Мурад, - решительно сказал Черкез-ишан, - хоть ты и сильный, но ударять тебе железным костылём больше никого не придётся. Я говорю с тобой, как мужчина с мужчиной, и ты, пожалуйста, слушай меня серьёзно. Сейчас мы придём в детдом, и ты поживёшь в нём немного. Совсем немного. Убегать никуда не станешь, договорились? А через недельку я тебя заберу к себе. У меня сына нет, вот ты и будешь мне сыном.
- Не свистишь?
- То есть?!
- Большой ты, а беспонятный, - снисходительно улыбнулся мальчишка, - самых простых слов не понимаешь. Ну… не обманешь, что к себе заберёшь?
- Разве я похож на человека, который обманывает?
- Не похож. А это… тётенька у тебя есть?
- Тётенька? Нет, Мурад-джан, к сожалению, нет тётеньки. Вдвоём с тобой будем хозяйствовать.
- Из нагана дашь стрельнуть?
- О наганах мы с тобой на досуге потолкуем. Ну, как, договорились?
- Ладно. Поживу в детдоме. Чем там кормят? Шурпу варят? Я уже сто лет шурпу не пробовал. Даже вкус забыл, с места не сойти, если вру!
* * *
Пассажирские вагоны были переоборудованы из теплушек. Ступенек они не имели, и поэтому каждый пассажир слезал как мог: кто посмелее - прыгал, менее решительные ложились животом на край вагона и сползали вниз, болтая ногами в стремлении дотянуться до перронной дорожки. Стоял гомон, женский визг, охали те, кто спрыгнул не совсем удачно, разбойно орали ребятишки, для которых пока не существовало проблем спрыгнуть или взобраться куда-нибудь.
Милиционер соскочил первым, бухнув об асфальт подошвами кирзачей. Узук и Мая задержались, с сомнением поглядывая вниз.
- Давайте свои пожитки, - сказал милиционер.
Он принял два небольших дорожных сундучка, поставил их возле себя, погрозил пальцем двум беспризорникам, которые явно не без корысти вертелись неподалёку, и даже прикрикнул на них. Потом повернулся, чтобы помочь сойти своим спутницам. Но они уже сами с лёгким криком испуга спрыгнули вниз - обе разом.
- Неосторожно, девушки, - пожурил милиционер, - можете ногу сломать, а мне велено доставить вас в целости и сохранности.
- И под расписку сдать? - засмеялась Мая.
- А что вы думаете, возьму и расписку, - сказал милиционер, сохраняя серьёзное выражение, - вы пока - товар редкий, дефицитный, как постное масло.
- Тоже кавалер! - фыркнула Мая. - Могли бы более приятное сравнение придумать.
- Я не кавалер, красавица, я при исполнении служебных обязанностей. Он поднял сундук за ручки. - Ждать будем приёмщика или прямо в исполком пойдём?
Мая вопросительно взглянула на Узук.
- Подождём немного, - ответила та.
- Кто вас встречать-то должен?
- Не знаю. Может быть, никто. Посмотрим.
Они отошли в сторону. Милиционер, пристроившись на угол сундучка, задымил махоркой. Узук и Мая стали оправлять свои туалеты. Молодые, красивые, в европейского покроя нарядных платьях, они привлекали к себе внимание. Пожалуй, скорее даже не этим, а открытыми лицами - явлением в Мерве пока ещё очень редким. Так ходили обычно русские женщины, татарки, иногда - узбечки, но местные не часто решались появляться в людных местах без яшмака. А то, что обе эти девушки - туркменки, было видно сразу: такую тонкую, чеканную завершённость линий лица, такое изящество и грацию, такие тяжёлые косы, чёрными водопадами спадающие на холмики грудей, - всё это могла родить только древняя туркменская земля, на которой огненное бунтующее солнце и обнажённость жизни не оставляли места для полутеней ни в людях, ми в природе. Лишь саксауловые леса спорили, казалось, с этой своей сквозной, нереальной призрачностью прохлады. Но саксаул, говорят, спорил и с самим господом богом- не случайно у пего изогнутые, узловатые, скрюченные, как от невыносимой муки, стволы, которые лишены способности гнуться, они тверды, как перекалённая сталь, и не поддаются стали, и только ударом об острый угол камня можно переломить саксауловый ствол.
Не все, однако, далеко не все любовались красотой девушек. И Узук и Мая больше чувствовали на себе осуждающие, колючие, враждебные взгляды - так смотрели бы, вероятно, на двух волков, пришедших в город и разлёгшихся в тени. В городе волки не страшны, но их всё равно надо или убить, или прогнать вон. В Полторацке отношение окружающих к новому в женском вопросе было значительно более терпимым, и девушки с непривычки невольно поёживались, пытались шуточками разогнать тревожное настроение. Особенно не по себе было Узук, она даже не вынимала руку из кармана платья, грея в пальцах маленький дамский пистолет, вручённый ей перед отъездом начальником полторацкой милиции такой же пистолет имела, впрочем, и Мая, но она менее остро реагировала на враждебность окружающих, больше шутила, доверчиво провожала глазами хмурые бородатые лица. Что ж, она могла быть доверчивой - при всём, что довелось ей испытать в страшные годы голода и войны, она не испытала и сотой части выпавшего на долю Узук.
Черкез-ишан, опоздавший к прибытию поезда, остановился возле выхода в город и, вытянув шею, стал высматривать в мельтешащей толпе приезжих знакомые лица. Их не было. "Не приехали? - подумал Черкез-ишан. - Или ушли, не дождавшись? А может, что случилось по дороге?"
Мысль не успела облечься в форму тревожных эмоций, как Черкез-ишана окликнули:
- Ишан-ага, кого ищете?
- Вас! - облегчённо и радостно выдохнул Черкез-ишан, только сейчас заметив неподалёку тех, кого он встречал. - Вас, девушки! Смотрю туда, а вы, оказывается, рядом!
- Кто смотрит на далёкую гору, тот не видит близкого муравья, - улыбнулась Узук. Она тоже очень обрадовалась Черкез-ишану - что там ни говори, а приятно встретить доброго друга, возле которого можно вздохнуть свободнее, сбросить с себя гнетущее напряжение.
- Точно, - согласился Черкез-ишан, - никому не ведомо, близко или далеко находится его счастье.
Он подробно осведомился, хорошо ли чувствуют себя девушки, не было ли происшествии в дороге, с какими успехами закончили учёбу. Вопросительно повёл глазом на милиционера, который флегматично досасывал цигарку и делал вид, что происходящее его не касается.
- Это наш конвоир и защитник, - пояснила Мая, - бесстрашный рыцарь революции. - Она сдавленно прыснула в кулак. - Именно он и охранял пас от всяких происшествий и приключений.
Милиционер аккуратно раздавил окурок каблуком сапога, встал, одёрнул гимнастёрку под ремнём, привычным солдатским движением свёл большими пальцами рук складки за спину.
- Боец первого батальона Отдельной бригады милиции, взводный Исмаилов, - представился он, козырнув.
- Здравствуй, товарищ, - пожал ему руку Черкез-ишан. - Татарин?
- Коммунист! - сухо ответил милиционер.
Черкез-ишан, находящийся под впечатлением встречи, не обратил внимания на его тон.
- Спасибо тебе, товарищ, за то, что доставил девушек в целости и благополучии! - ещё раз потряс он руку нелюбезному милиционеру. - Они не простые девушки. Да, не простые! Они - караван-баши женской культуры!
- Пойдёмте, ишан-ага, - попросила Узук.
- Пойдём, пойдём, - согласился Черкез-ишан, - вы, вероятно, устали с дороги, отдохнуть надо. Это ваши пожитки?
Они направились к выходу. Милиционер замыкал шествие, предоставив Черкез-ишану самому тащить сундучки приезжих.
Усатый азербайджанец-фаэтонщик, успевший порядком и вздремнуть на козлах и побраниться с назойливыми клиентами, оживился, расправил вожжи.
- Вах-вах! - поцокал он языком. - Красивы молодушка! Пэрсик! Садысь, барышна: раз мигнул, два мигнул - адрэс пришёл.
- Не поместимся мы вчетвером, - сказала Узук.
- Я останусь, - отозвался милиционер. - Велено было в район вас доставить - доставил, сдал с рук на руки. Куда ещё ехать? Я домой поеду.
- Нельзя так, товарищ, - воспротивился Черкез-ишан. - Поедем ко мне, чая попьёшь, отдохнёшь.
- Не стоит время тратить и вас затруднять.
- Ну, не хочешь ко мне - есть гостиница, - легко пошёл на уступку Черкез-ишан. - А уехать сейчас ты всё равно не уедешь - поезд на Полторацк не раньше завтрашнего утра будет.
Перехватив ещё один свободный фаэтон, Черкез-ишан усадил на него милиционера и Маю, а сам с Узук разместился на первом.
Узук хотела было возразить, но только вздохнула.
- Вы нас в аул повезёте, ишан-ага?
- Нет, в аул вам пока не следует ехать.
- Хотелось бы маму повидать, брата.
- Увидите, всех увидите, Узукджемал. Кстати, брат ваш, Дурды, на задании, скоро вернётся.
- На каком задании?
- В песках он. Тут, понимаете, Узукджемал, банда… собственно, даже не банда, а большая группа контрабандистов готовится перейти границу. Наши пошли на перехват.
- Дурды командует отрядом?
- Будет, вероятно, командовать добровольной милицией - мы сейчас организуем её по аулам. А пока он ушёл с особым отрядом Бер… товарища Акиева.
Черкез-ишан покосился - не заметила ли Узук его оговорку. Но лицо её ничего не выражало, оно было усталым и немножко грустным. Да и что, собственно, могла изменить оговорка.
- Очень хочется в нашу бедную кибитушку заглянуть, - вздохнула Узук. - Сколько времени прошло, как я её покинула…
Близость родного дома оживила воспоминания, давно запорошённые пылью лет, и Узук воочию увидела тот день, когда жизнь сломала её, как сухую травинку, и солнце померкло для неё на долгие годы. Тогда она выткала свой последний ковёр - свадебный ковёр, как она надеялась. Самый красивый ковёр из вытканных ею. Вот добрая тётушка Огульнияз-эдже, бормоча: "Во имя аллаха милостивого, милосердного…" обрезает ковсером нити основы, снимает ковёр со станка. Где же он был, "милостивый и милосердный"? Почему не услышал молитвы, не остановил волчью стаю? Как бешеные волки, ворвались в кибитку трое разбойных братьев Бекмурад-бая и впереди - косоглазый Аманмурад. Ох, как завертелось всё - кони, женщины, собаки! Женщины бьют разбойников палками, собаки хватают коней за морды, истошно плачет братишка Дурды! А она, связанная по рукам и ногам, лежит на земле. Но вот, дико гикнув, на скаку подхватывает её в седло Сапар, Ковус прорывает кольцо женщин - только вдали замирает крик тётушки Огульнияз-эдже: "Бейте их! Бейте поганых! Мужчины, в сёдла!" Бедняжка Огульнияз-эдже так и не дожила до счастливых дней, схоронил её Клычли, погибшую от руки злодеев… Многие не дожили, ни старых, ни малых жизнь не пощадила: от побоев четвёртого разбойного братца - Чары-джалая умер бедный отец, голод свёл в могилу старика Худайберды-ага - отца Маи, а маленьких братиков её пострелял инглиз возле моста. Мост? Да. Но это другой мост. По нему, пересиливая жгучую боль в пораненной ноге, бежит обезумевшая от ужаса женщина. А сзади топает сапогами, хрипит от вожделения косоглазая бородатая смерть с ножом в руке. Сзади - крики, ругань, выстрел, кто-то падает. А женщина всё бежит и бежит уже по тёмным мервским улицам, участливый старик-сторож, освещённое окно дома и вот перед ней - лицо Черкез-ишана… Судьба, что ли?
Узук подняла голову, встретилась с внимательными глазами своего спутника и покраснела, словно Черкез-ишан мог подслушать её мысли.
- О чём так задумалась глубоко, Узукджемал?
- О доме, - покривила душой Узук. - Тянет на те места, где когда-то бегала я девчонкой, потряхивая кулпаками.
- Со временем всюду побываете. Цель ваших стремлений не так уж далека от вас, но торопиться к ней не следует.
- Не понимаю я, ишан-ага, почему вы меня удерживаете от поездки в аул. Когда мы учились на курсах, нам говорили, что придётся работать именно в ауле, среди сельских женщин. Судя же по вашим словам, я должна полагать нечто иное.
- Не будем опережать события, дорогая Узукджемал, и последуем доброму совету. Мудрейший муж Абу-Абдаллах Мушрифаддин, ибн Муслихаддин Саади Ши-рази сказал:
Легко души лишить живого,
Но мёртвый жить не будет снова…
Стрелок не станет зря спешить:
Стрельнешь - стрелы не воротить.
- Иными словами, вы хотите предостеречь меня от какой-то опасности в селе?
- Может быть.
- От какой же?
- Во-первых, не хочу уподобиться тщеславному глупцу, который, обладая бесценным алмазом, бросает его на землю для общего обозрения, - улыбнулся Черкез-ишан.
Узук смутилась - намёк Черкез-ишана был достаточно откровенен, чтобы не понять его, и, главное, чему она пыталась воспротивиться, не был неприятен. Но что ответить? Сделать вид, что не поняла?
Неожиданно помог разрядить обстановку возница. Он полуобернулся на облучке и сказал на этот раз почему-то совсем без акцента:
- Бросать не надо: жадный не поднимет - курица склюёт. Она птица глупая - носом свою долю ищет.
- Вот видите! - обрадовался поддержке Черкез-ишан. - Умный умного сразу поймёт.
Возница заговорщицки подмигнул и отвернулся, Узук сказала:
- Хорошо, принимаю. Слабой женщине с двумя такими могучими пальванами не справиться. Однако, где есть "во-первых", там должно быть и "во-вторых", заканчивайте свои доводы, ишан-ага, и постарайтесь, чтобы второй довод был убедительнее первого, а то меня всё больше подмывает желание свернуть на аульную дорогу.
- Да, второй - серьёзнее, - кивнул Черкез-ишан. - Не хочу вас особенно пугать, но обязан преду-предить, что ваш… что Аманмурад обежал из мест ссылки.
Узук передёрнула плечами, чувствуя, как по спине пробежал колючий озноб. Зловещее прошлое, которое так хотелось похоронить и забыть навсегда, вновь замаячило перед нею, с каждой секундой обретая всё более чёткие формы.
- Он… здесь? В ауле? - спросила она невольно дрогнувшим голосом.