Бекмурад-бай подошёл, поздоровался. Степенно, по праву старшего по возрасту, осведомился о благополучии в делах и жизни, присел с краю топчана. Его пригласили отведать плова. Он не стал чиниться - подвернул рукав халата, примял пальцами горочку риса, бросил её в рот, пожевал медленно, бросил вторую щепоть, задал несколько незначительных вопросов.
Разговор не клеился - непонятно было, каким ветром занесло сюда Бекмурада, что он вынюхивает, что с собой принёс. Черкез-ишан нервничал, опасаясь, что Узук придёт в голову выглянуть из дому. Клычли словно бы не замечал гостя, на вопросы его отвечал одно-сложно, неопределённо, ждал, пока Бекмурад-бай раскроет свои карты. Наконец тот вытер жирные пальцы о сачак, потом об усы.
- Вкусный плов получился, да принесёт он обилие в дом. Ик!.. Шёл мимо - зайду, подумал, к знакомому человеку, окажу уважение.
- По делам в городе? - спросил Черкез-ишан, тоже вытирая руки о край сачака.
- Какие нынче дела, - Бекмурад-бай забрал бороду в кулак. - Знакомого хотел навестить. В больнице он лежит. Не пустили к нему. Жалко. Намерение имел гостинцем раненого порадовать.
- Раненый? - насторожился Клычли. - Кто такой? Откуда?
- Ай, кто знает. Собачье дело лаять, ишачье - отбрыкиваться. В песках, говорят, перестрелка была.
- В песках? Где именно?
- Кто знает.
- Ты не юли! - Клычли нахмурился. - Не юли, бай-ага! А то ведь и в другом месте поговорить можно!
- Пугаешь? - Бекмурад-бай свёл к переносью тугую складку, приподнял одну бровь. - Меня не надо пугать. Мать твоя была женщиной вздорной, неуважительной, и ты…
- Мать мою не тревожь, Бекмурад-бай. О деле говори.
- …и ты характером в неё, - невозмутимо докончил Бекмурад-бай. - На собрании, когда аулсовет выбирали, дурно со мной обошёлся, прогнал, слова говорил пустые. Да я не в обиде, всякое бывает меж рабами аллаха - пришёл вот в гости, весть принёс. Зачем меня пугать? Я не ребёнок, не женщина. Что знаю, то и говорю. Вёрст за восемьдесят или за сто перестрелка была, в сторону Серахса. Говорят, это джигиты Анна-сердара были.
- Это верно?
Бекмурад-бай распустил морщины на лбу, широко зевнул, показав полный рот зубов:
- Хы-ха-ха… Верно ли? Не знаю. Я обязан передать то, что слышал, верить этому я не обязан.
Клычли и Черкез-ишан переглянулись.
- Откуда весть приняли?
- В больнице был - там и сказали. Раненых много привезли.
- Убитые есть?
- Где бегают, там и спотыкаются, где стреляют, там могут и убить… С вашего разрешения, пойду я…
Клычли и Черкез-ишан проводили его глазами.
- Ты что-нибудь понял? - спросил Черкез-ишан.
- Трудно не понять, - Клычли подвинулся на край топчана, спустил вниз ноги, собираясь идти. - Если не врёт, а врать ему незачем, то с нашими беда приключилась, не иначе. Неужели Берды горячку спорол?
- Могли и на засаду нарваться.
- Засада, ишан-ага, это когда знают, кого поджидать, а особый отряд тайно ушёл.
- Тайны наши попугай на хвосте носит.
- Вот это и плохо, что попугай, сами, как попугаи, болтаем о чём нужно и о чём не нужно, а потом удивлённые глаза делаем и виноватых ищем. Пошёл я! Посмотрю, кого там привезли.
- Я с тобой, - сказал Черкез-ишан.
Но, сделав несколько шагов, он остановился.
- Послушай, зачем этот недобитый контрик пришёл сюда со своей вестью?
- Думаю, чтобы позлорадствовать пришёл. Дурная весть для пас - ему бальзам на раны.
- Нет, почему он именно в мой дом пришёл?
- Откуда мне знать. Это ты должен знать, поскольку он к тебе препожаловал.
- Слушай, Клычли, может, он про Узук пронюхал, её высматривает?
- Вот что, Черкез, сиди-ка ты, от греха, дома, - сказал Клычли после секундного колебания. - За ней он или не за ней рыщет, но когда волк вокруг овчарни наследил, собак на привязи не держат. Приду - расскажу.
Черкез-ишан вернулся к топчану и приготовился ждать. Внушительная кучка плова, приготовленного с таким усердием и мастерством, сиротливо стыла на блюде. Теперь Черкез-ишану казалось, что это Бекмурад-бай своим дурацким приходом испортил всю прелесть обеда, и это вызвало новую волну раздражения против недоброго вестника. В самом деле, что принесло его именно сюда? Действительно ли зашёл случайно, мимоходом, или звериный нюх привёл его? Отношения у него с Черкез-ишаном были далеко не располагающие к дружеским встречам. Собственно, никаких отношений не было. Последний их разговор состоялся, когда Бекмурад-бай, в ту пору командир двух конных отрядов джигитов Ораз-сердара, гостил у ишана Сеидахмеда. Не сумев уломать отца, чтобы тот отпустил на волю Берды, Черкез-ишан сделал попытку обратиться с гой же просьбой к Бекмурад-баю. Расстались они врагами. Последующие две-три встречи носили характер случайный, Бекмурад-бай на разговор не набивался, Черкез-ишан - тем более.
Пока Черкез-ишан сокрушался по поводу испорченного обеда, ругал Бекмурад-бая, строя догадки об истинной причине его прихода, и ждал Клычли с вестями из больницы, женщины тем временем отдали честь кулинарному искусству и оживлённо беседовали в ожидании чая, о котором Черкез-ишан и думать позабыл. Абадан и Узук наперебой вспоминали прошлое - больше старались о приятном вспомнить, - говорили о будущем, которое рисовалось их воображению довольно расплывчато и неопределённо, обсуждали особенности городской жизни. Она была необычной, начиная от каменных мостовых и дымоходных труб до отношений между людьми, новизна которых воспринималась молодыми женщинами скорее в бытовом плане, нежели социальном.
Город им нравился. А вот на Оразсолтан-эдже он производил совершенно иное впечатление. Он был слишком людным, шумным и бестолковым в своей непонятной суете, чтобы можно было заметить какие-то его положительные частности. Особенно неприятны были городские запахи, Оразсолтан-эдже уверяла, что от них её мутит и кружится голова. Словом, участия в разговоре она почти не принимала, так только вставляла словечко, другое, а думала о своём - как бы пристроить Узук, сложить ответственность за её судьбу на чьи-то крепкие плечи. Разве приличествует взрослой красивой девушке жить без мужа, свободно расхаживать по улицам, служить в каком-то учреждении, иметь дом в городе? Ну дом - бог с ним, если хороший человек возьмёт, то можно и на город согласиться. Главное - замуж поскорее выдать.
- Голова у меня разболелась, дочки, - сказала Оразсолтан-эдже, - выйду во двор, подышу свежим воздухом.
Во дворе она подсела к Черкез-ишану и завела общий, ни к чему не обязывающий разговор. Но цель-то у неё была определённая, и Оразсолтан-эдже исподволь клонила разговор в нужную сторону:
- Ай, ишан-ага, вот вы говорите, что жизнь изменилась к лучшему. Конечно, хорошо, что злых людей поубавилось, молодых парней не забирают на войну, беднякам воду дали и землю. Но у меня всё равно беспокойно на сердце. За Узук боюсь. Вроде она и самостоятельная, и разумная, и красивая, учёбу закончила, деньги за работу дают ей, и работа, говорят, лёгкая, приятная, а печалей у меня не убавилось.
- Таково уж материнское сердце, джан-эдже, - сказал Черкез-ишан. - Для матери её ребёнок - всегда дитя, всегда мать волнуется за его благополучие.
- Верно говорите, ишан-ага, волнуется, так оно устроено, чтобы всё время волноваться. Сижу с вами, всё кругом мирно, а мне кажется, что сейчас услышу крик моей доченьки: "Вай. мамочка!" Вздрагивать стала я от каждого шороха, как овца волком драная.
- За дочку не беспокойтесь, не дадим её в обиду.
- Вот и я об этом толкую! - обрадовалась Оразсолтан-эдже случайной поддержке. - Если сильный покровитель будет у неё, то и мой мостик над водой перестанет дрожать. Такого бы мужа ей, как вы, ишан-ага…
При других обстоятельствах подобная прямолинейность, возможно, заставила бы Черкез-ишана поморщиться. Но он всеми помыслами стремился к Узук, радовался любой возможности хоть немножко приблизиться к строптивой красавице, и поэтому намёк Оразсолтан-эдже пришёлся как нельзя кстати. При всей заинтересованности надо было всё же сохранить мужское достоинство, и Черкез-ишан, делая вид, что принимает "шутку" Оразсолтан-эдже, несколько игриво ответил:
- С удовольствием принимаю ваше предложение, джан-эдже. Теперь неё зависит от вас: поторопите Узукджемал - и хоть завтра будет у неё покровитель, какого вы желаете.
- Если бы от пашей торопливости это зависело, мы бы поторопили.
- Есть какие-нибудь препятствия?
- С нашей стороны препятствий нет, ишан-ага.
- С моей - тоже нет. За чем же остановка?
- Ай, откуда нам знать…
- Дочь ваша согласна? Вы с пей говорили об этом?
- Поговорим с дочерью. Согласится. Если начнёт туда-сюда крутить, прикажем немой стать!
- Так, пожалуй, не следует поступать, джан-эдже! - быстро возразил Черкез-ишан, понимая, что подобное сватовство приведёт скорее к обратному результату.
- Сама знаю, не учи! Вам волю дай, так потом не знаешь, в какой кувшин слёзы собирать. Хватит ей мотаться бесприютной да мужские глаза мозолить.
- Нет-нет, джан-эдже, не делайте так! Вы в ней всё желторотого птенца видите, которого из ваших рук отняли, а она уже давно стала взрослой. Я понимаю, у матери есть свои права, свои требования, матери кажется, что она знает каждое движение, каждое желание своего ребёнка. Однако в вопросе любви и замужества случается, что мать и дочь говорят на разных языках, не понимают друг друга. Очень прошу вас не ссориться с Узукджемал и не настаивать на том, против чего она станет возражать.
- Ви, ишан-ага, странные слова ты произносишь, вроде бы и не мужские! - удивилась Оразсолтан-эдже. - Когда молодую лошадь объезжают, её крепко взнуздывают, это уж потом, объезженная, она за тобой без повода ходит.
Ответить Черкез-ишан не успел, так как вернулся Клычли.
- Узнал? - спросил Черкез-ишан.
- Узнал, - немногословно ответил Клычли, болтнул чайником, выцедил оставшийся тёмно-зелёный настой в пиалу, выпил, двигая кадыком.
- Что узнал, говори.
- Всё узнал. Не соврал, в общем, этот… вестник.
- И много наших привезли?
- Есть маленько. Даже сам командир.
- Неужели Берды?
- Да.
- А ещё кто? Дур…
Черкез-ишан оборвал на полуслове, сообразив, наконец, что Клычли не хочет говорить при старухе. Поняла и Оразсолтан-эдже, что разговор не для её ушей. Она заковыляла к дому, бормоча себе под нос: "Опять этот шалтай-болтай Берды объявился… Принесло его на мою голову, не напортил бы чего в святом деле…"
Дождавшись, пока Оразсолтан-эдже скрылась за калиткой, Клычли сказал:
- Неважные дела, даже очень неважные, ишан-ага. Пять человек убитых привезли, раненых чуть ли не вдвое. Командование отрядом принял Дурды. От него пока ещё вестей нет, не вернулся из песков.
- Берды сильно ранен?
- Досталось парню порядком, поваляться придётся.
- Действительно с басмачами Анна-сердара столкнулись?
- По всем данным, нет. Раненые, во всяком случае, утверждают, что на басмачей непохожи.
- Контрабандисты?
- Контрабандный товар везли. Но и контрабандисты какие-то особые.
- Из них кого-нибудь захватили?
- В том-то и дело, что нет. Особое, говорю, контрабандисты - раненых не оставляют. Либо пристреливают, либо те сами стреляются, чтобы в руки к нам не попасть.
- Действительно, что-то новое.
Клычли свернул самокрутку, жадно затянулся, выпустил из ноздрей две толстых струи дыма.
- Новое… Тебе не кажется, Черкез, что здесь не просто контрабанда, что ниточка в Мешхед тянется?
- Имеешь в виду английскую военную миссию?
- Её самую. Вспомни, как в лесках под Байрам-Али милиция банду настигла. Тоже ведь ни один из бандитов живым не сдался. Тогда ещё командира отряда в жестокости обвинили - пленных, мол, не берёт. Думается, не он виноват был. Один случай - это случайность, две случайности - это уже система. Пять вьюков винтовок и боеприпасов там взяли, а винтовки-то английские были. Вот и разумей, где у лисы уши, если она с дерева каркает.
- Разумею, - сказал Черкез-ишан. - Я теперь убеждён, что Бекмурад-бай припёрся неспроста, убеждён, что он заранее знал об этой банде и, может быть, даже связан с ней.
- Убеждённость - штука полезная, ишан-ага, но это ещё не факт… Завари-ка чайку, пожалуйста.
- Ты лично с Берды говорил?
- Нет, он уснул после перевязки, будить нельзя было. С другими ребятами потолковал.
- Может, я тоже схожу, поговорю?
- Успеется. Разговорами сейчас дела не поправишь. Вернётся отряд из песков, тогда и будем решать.
- Ты что, хочешь, чтобы в больнице ещё один умирающий от жажды прибавился? Где у тебя заварка?
- Сейчас, сейчас будет тебе чай, погоди умирать… Слушай, а ей… женщинам то есть, им - сказать?
Клычли раздумчиво посмотрел на Черкез-ишана, бросил окурок в арык, сплюнул и сказал:
- Думаю, не стоит. Без нас, придёт время, узнают.
- Думаешь, не обидится она… то есть - они?
- Ну, коли есть у тебя причина сомневаться, тогда можешь сказать. В конце концов шалдыр для дома - не подпорка, когда опорные столбы подгнили. Однако в жизни случается всякое - можно выплыть, и за тонкую тростинку держась. Так что поступай, как сам знаешь, я тебе в этих делах не советчик.
- Пожалуй, не скажу, - подумав, решил Черкез-ишан и стал заваривать чай.
* * *
Торлы в белом халате, наброшенном поверх лёгкого чекменя из тончайшей выделки шерсти, пробирался по больничному коридору, поочерёдно заглядывая в каждую дверь. Иногда он задерживался, всматриваясь в раненых, иногда, чуть приоткрыв дверь, сразу же захлопывал её и шёл дальше.
Заглянув в последнюю палату, расположенную б самой глубине коридора, он собирался было уже прикрыть дверь, как увидел, что единственный находящийся в ней человек не спит, как показалось вначале, а упорно смотрит из-под бинтов. Торлы, словно его ударили б грудь, отшатнулся назад, тут же устыдился своей слабости и вернулся в палату, ступая на цыпочках и улыбаясь.
Раненый продолжал смотреть молча и упорно. Торлы перестал улыбаться, присел рядом.
- Жив-здоров, Берды-джан? Поправляешься? Даст бог, быстро встанешь на ноги.
- Сядь., дальше, - негромко, с трудом произнёс Берды.
- Дальше? - Торлы округлил глаза. - Почему дальше?
- Ты ведь… пришёл убить меня… задушить?
- Что ты, что ты! - замахал руками Торлы. - Не узнаёшь меня, что ли? Я Торлы!
- Узнаю тебя, Торлы… я тебя очень… хорошо узнаю.
- Вот и прекрасно! Навестить тебя пришёл!..
- Не навестить ты пришёл, Торлы, - голос Берды постепенно креп. - Ты пришёл проверить… проверить, попал ли, куда целился… не мимо ли твои пули пролетели…
- Опомнись, Берды! Не стрелял я в тебя!
- Стрелял… не мог не стрелять… упустить такой случай. Проверяй - все три твои пули попали в цель… А только не помру я, Торлы… зря надеешься, не помру!
- Не говори так, Берды, не обижай! Навестить тебя пришёл, о здоровье проведать!
- Ладно. Если навестить, то возвращайся с радостью: очень хорошо себя чувствую. Понял, Торлы? И тому, кто тебя подослал, передай: очень хорошо себя Берды чувствует! Скоро, мол, встанет, рассчитается. Понял?
Берды сделал попытку привстать, но не смог, и, сдерживая стон, потянул на лицо простыню, закусил её край зубами.
- Уходи, Торлы… готовься к расчёту…
- Бредишь ты, однако! - с сердцем сказал Торлы.
Вошедшая санитарка выпроводила его. Он стряхнул ей на руки халат и, не слушая, что она возмущённо говорит ему вслед, потопал по коридору, - подальше от этого сумасшедшего Берды!
На улице от сумеречной полутьмы дерева отделилась плечистая фигура, шагнула навстречу.
- Что задержался так?
- Понимаете, Бекмурад-бай, этот шайтаном тропу-тый утверждает, что я в него стрелял! - Торлы ещё не пришёл в себя. - Как будто я в песках был с…
- Кто утверждает?
- Да этот… Берды, кто же ещё!
- А-а… Успеешь ещё выстрелить в свои черёд. Доктора предупредил?
- Предупредил. Но Аманмурада здесь пет!
- Знаю уже. Был от него человек… Садись!
Торлы сел в фаэтон, Бекмурад-бай взял в руки вожжи и хлестнул по коням, фаэтон мягко запрыгал по мостовой своим "резиновым ходом". На окраине города они прихватили дожидавшегося их молчаливого человека с докторским саквояжем в руке.
Короткие сумерки не успели примериться, как наступила полная, безлунная тьма. Лошади бежали ровной спорой рысью, фаэтон немилосердно трясло по бездорожью - не помогал даже "резиновый ход". Бекмурад-бай чёрным валуном глыбился на облучке. "Волчьи глаза у него, что ли? - удивлялся Торлы. - Как видит, куда направить надо?.. Жуткая ночь, прямо как в ад едем".
Впереди показались далёкие огоньки - бледный отблеск адских печей. Если судить по ним, аул был довольно разбросанным. Из синей тьмы выплыл большой холм. Бекмурад-бай остановил лошадей.
- Какое это село? - спросил Торлы, разминая затёкшие ноги.
Рядом приглушённо мяукнула сова. Бекмурад-бай свистнул в ответ. Сова мяукнула снова - дважды.
- Это не село, - сказал Бекмурад-бай. - Идите за мной. - И нырнул в заросли гребенчука.
В наспех сделанном шалаше в ярком свете английской диковины - карманного электрического фонарика лежал Аманмурад и подвывал сквозь зубы. При виде вошедших затих, вгляделся.
- Брат?..
- Лежи, лежи! - с грубоватой лаской сказал Бекмурад-бай. - Доктора тебе привезли. Как твоё состояние?
- Плохо, джан-ага… умираю…
- Не произноси попусту худое слово! - строго одёрнул брата Бекмурад-бай. - Пусть смерть по другим тропкам ходит, нас обходит, тьфу… тьфу… тьфу!
Врач раскрыл свой саквояж, порылся в нём, брякая инструментами, придвинулся к Аманмураду.
- Посветите ближе! - приказал он. - Где рана?
- Во-от! - Аманмурад подрожал пальцем, указывая. - Потихоньку, доктор… Спасай, пожалуйста… Ох! Больно!
- Ничего, ничего, - сказал врач, - это не больно, это так кажется… Сейчас мы тебя подлечим, и вся боль твоя пройдёт… Через три дня джигитовать будешь… А ну, повернись немножко… вот так… Кто это тебя пользовал?.. Ай-я-яй! Разве можно кровь останавливать нагаром от фитиля! До сепсиса - один шаг и тот вприпрыжку… Сейчас мы смоем всю эту гадость… Тихо, тихо, не дёргайся, сделай милость, а то ещё больнее будет…
То ли врач вознаграждал себя за дорожное молчание, то ли это входило в его методику лечения, но говорил, не переставая. Дело своё он знал, и Аманмурад понемногу успокоился, меньше дёргался и вскрикивал, хотя рана была серьёзной и обработка её - болезненной и длительной.
Торлы попросил коня и уехал домой.
- Не заблудись! - предупредил его Бекмурад-бай. - И на след не наведи! - Он сел на корточки возле шалаша, опёрся локтями о колени и погрузился в раздумья, опустив свою крупную тяжёлую голову. Ни Торлы, ни врачу, который был его давним приятелем, ни серому камню в пустыне не верил Бекмурад-бай, и от этого неверия в самых близких людей жить было тошно и тоскливо. Если бы не надежда на англичан, то вообще хоть вешайся.