К чести Берды, он не слишком вслушивался в пересуды, чаще отмахивался от них, иногда спорил, отстаивая противоположное мнение. Однако капля по капле и камень точит, - всё чаще ловил себя Берды на том, что смотрит на Узук глазами ревнителей дедовских обычаев. Когда-то, когда любовный хмель будоражил кровь и кружил голову, Берды естественно и просто воспринял сообщение Узук о том, что Довлетмурад - его сын. Теперь он корил себя за излишнюю доверчивость, считая, что, может быть, невольно, от желания сделать приятное, но Узук обманула его. Сколько раз до этого она клала голову на одну подушку с косоглазым Аманмурадом! Какой же резон считать, что жизнь ребёнка началась в тайнике среди камышей, а не в байской кибитке?
Берды не ставил в вину Узук её обман. Наоборот, он старался найти оправдание всему, что цепляли на неё досужие языки. А когда в голову лезли дурные мысли, сердился, стыдил себя, ругал, обзывал самыми обидными прозвищами.
Но это говорил рассудок. А сердце? Сердце молчало. В нём поселилось новое, по-настоящему сильное и глубокое чувство. Оно родилось на сумеречной границе жестокости и доброты, в ту ночь, когда скованный Берды ждал своей страшной участи - по приказу Эзиз-хана его должны были разорвать лошадьми, как несчастного Агу Ханджаева. Но пришло неожиданное освобождение в лице Огульнязик, и вместе с вновь дарованной ему жизнью унёс тогда Берды и чувство зарождающейся любви.
Вначале он принимал её за простую благодарность к той, которая уже вторично делала для него доброе дело без малейшей корысти для себя - в первый раз она помогла Узук бежать от ишана Сеидахмеда. Потом судьба вновь столкнула его с Огульнязик в "сумасшедшей" келье ишана, и он понял, что не благодарность, а нечто значительно большее питает он к этой очень красивой, умной, смелой и очень обездоленной женщине.
Он хотел быть честным не только перед людьми, но и перед собственной совестью, поэтому долго убеждал себя, что обязан вернуться к Узук. И чем больше убеждал, тем яснее становилась вся безнадёжность убеждений. Сейчас любил не мальчишка, который потеет от одного прикосновения к руке девушки, а человек, познавший вкус жизни и смерти, трезво оценивающий свои стремления и возможности.
Бороться со своим чувством он не мог, да и не захотел бы бороться. Конечно, можно было скрыть это от Узук, оставив её на всякий случай, как второй выход в лисьей норе. Так делали многие. Но он поступить так не мог по врождённому отвращению ко всякой лжи и лисьим увёрткам. Он привык бить прямо и принимать удары грудью, но он не ожидал, что последнее объяснение с Узук дастся так трудно и оставит после себя не облегчение, а досаду и стыд, словно сделано было что-то скверное, нечистое, заставляющее прятать глаза от людей.
Ещё большей неожиданностью закончился разговор с Огульнязик. Он пришёл к ней в дом, увидев её радостную улыбку, сияющие глаза - и посчитал себя самым счастливым человеком в подлунном мире. Они пили чай с хрустящим домашним печеньем, и Берды думал, что скоро в его доме каждый раз будет такое вкусное печенье к чаю. Огульнязик беспрерывно шутила и звонко хохотала, а Берды мысленно представлял, каким весёлым и светлым будет его дом. Правда, оживление Огульнязик было несколько искусственным и чуточку нервозным, но Берды отнёс это к естественному состоянию женщины, встретившейся с любимым человеком.
Он не спешил заводить разговор о том, для чего, собственно, пришёл. Зачем спешить, когда и так уже всё ясно, можно немного продлить ожидание, оттянуть приятную минуту. А когда минута эта наступила, Берды долго сидел ошеломлённый, не понимая, что произошло.
- Спасибо за приятную шутку, - сказала Огульнязик, смеясь.
- Я не шучу! - закричал Берды. - Я люблю тебя!
- Разве Узук стала для тебя плоха? - спросила Огульнязик.
- Нет, - ответил Берды, - она хорошая и чистая, и я первый вытрясу душу из любого, кто скажет о йен дурное слово.
- Почему же в таком случае я должна принимать твоё признание всерьёз?
- Потому что это действительно серьёзно.
- Значит, хочешь любить двоих?
- Нет. Сейчас я люблю тебя.
Огульнязик засмеялась:
- Мы не ветки зелёного дерева, а ты не воробей, чтобы скакать с одной ветки на другую. Члену ВКП(б) это тем более не пристало.
- При чём тут ВКП(б)! - закричал Берды. - Я решаю вопрос, который касается только меня и тебя! Когда партия сказала: "Иди на войну", я пошёл, хотя ещё не был членом партии! И подставлял грудь под пули! И обнимал горячий песок! И замерзал в снегу под Оренбургом! Это было нужно для всех! А сейчас- моё личное дело!
- Нет, Берды, не личное, - возразила Огульнязик, - твои поступки - пример для десятка аульных парней.
- Неужели я всё время должен торчать на виду, как верблюжий череп на палке, указывая другим путь к воде?
- Обязан, - подтвердила Огульнязик.
- У тебя нет сердца, - сказал он.
- У меня есть совесть, - сказала она.
Послушай, сказал он, я не требую немедленного ответа. Такие дела не решаются сходу.
- Я уже решила, - сказала она, - и больше мы никогда не вернёмся к этому вопросу.
Смеясь и подшучивая, она проводила Берды за порог. И он ушёл, растерянный и злой, вспоминая старую пословицу, что женское сердце - пустынный колодец: пока не заглянешь, не узнаешь, что в нём - живая вода или дохлый верблюд.
Знал бы он, как отчаянно, как по-детски горько рыдала Огульнязик, упав ничком на свою одинокую кровать!..
Кто коз пасёт, а кто горшки облизывает
Было раннее утро - целый час до начала рабочего дня. Сергей и Клычли вознамерились использовать этот час, чтобы без помех обсудить первоочередные дела, однако этому благому намерению помешал осуществиться Черкез-ишан. Он вошёл, стащил с головы свою щегольскую белую папаху, отёр ею пот со лба и спросил:
- С утра заседаете?
Сергей досадливо крякнул.
- Ты-то чего спозаранку шатаешься? У тебя дело налажено, спал бы себе да спал, посапывая.
- Не до сна тут! - отмахнулся Черкез-ишан. - Голова кругом идёт, не знаешь, за что хвататься.
- Клопы, что ли, покоя не дают? - иронически осведомился Сергей.
- Это бы ещё полбеды, - сказал Черкез-ишан.
- А-а, знаю: его административный зуд заедает, - догадался Клычли.
Сергей фыркнул в рыжие усы. Черкез-ишан обиделся:
- Сидите тут, смешки разводите! Плакать впору, а не смеяться!
- Чем это ты так расстроен, что даже плакать собрался? - не гасил улыбку Сергей.
- А тем! - Черкез-ишан хлопнул тельпеком по столу. - Курсанты наши сбежали!
Сергей посерьёзнел. Нахмурился и Клычли.
- Куда сбежали?
- Шайтан их знает! Ночью расползлись, как паучьи дети.
- Все до одного?
- Сам иди посмотри.
- Да нет, зачем же, я тебе верю на слово. И постели разворовали?
- Наоборот, кое-что из своих пожитков побросали.
- Та-ак, значит, торопились очень, убегали от культуры. Плохо, выходит, ты с ними разъяснительную работу провёл.
- От моих разъяснений ишак на минарет бы влез и азан закричал! Все слова, которые только знал, в одну кучу собрал. И казалось, что поняла, дошло до печёнок. А утром заглянул на курсы - ни единой живой души.
- Плохо дело, - сказал Клычли.
- Плохо, - согласился Сергей. - Однако как ни крути, а советские школы в некоторых сёлах мы всё же откроем.
- Обязательно должны открыть, - кивнул Клычли.
Черкез-ишан распалился:
- Председатель ревкома и секретарь укома партии, как господь бог с пророком своим разговаривают! Все по их единому слову делается. Нет у тебя огня - на, поджарь ковургу. Как мы откроем эти чёртовы школы, если у нас учителей нет?!
- Ты здесь, товарищ Сеидов, истерик не устраивай, - одёрнул его Сергей. - Дело надо делать, а не кричать. Царя свергнуть сумели, а уж со школами как-нибудь справимся.
- Я не устраиваю истерик, товарищ Ярошенко, - перешёл на официальный тон и Черкез-ишан. - Царским дворцом рабочие за одну ночь овладели, а вот чтобы взять нашу крепость просвещения, много ночей потребуется.
- И ночей и дней, - подтвердил Сергей. - Кто спорит с очевидным.
- А если не споришь, тогда надо начинать с ноты пониже и повышать тон постепенно.
- Никак, ты обиделся на меня, ишан-ага?
- Брось ты свои шуточки! Не обо мне речь.
- О ком же?
- О людях, о народе. Почему они с учительских курсов бегут? Думают, что мы заставим их отречься от веры. Потому и берут ноги в руки. Ругая аллаха и пророка, мы только пугаем народ, от себя его отталкиваем.
Сергей пыхнул дымком самокрутки, распушил его по усам.
- Не согласен с тобой, товарищ Сеидов. Народ запугали не мы, а враждебные элементы, которые ведут антисоветскую пропаганду. Это они распускают слух, что мы искореняем веру. И тебе, как человеку умному и грамотному, как заведующему наробразом, наконец, следовало бы более глубоко разбираться в данном вопросе, а не петь с чужих слов.
- Не пою и не пел никогда, хоть и пытался отец заставить! - отрезал Черкез-ишан и вытер лоб тельпеком.
- Прошлыми заслугами не хвались, они нам известны. И в багаже своём, - Сергей постучал пальцем по лбу, - порядок наведи, чтобы не пришлось тебя политграмоте переучивать. Где ты сам слышал, чтобы мы против веры выступали? Мы говорим о баях и торговцах, о всяких обманщиках и мироедах, о муллах и ишанах.
- А муллы и ишаны - это не вера?
Сергей с улыбкой подмигнул Клычли.
- Видал? Наш ишан за своих сословников обиделся. Как в поговорке: "Чужой грех - на весь аул, свой- в арык"… Нет, друг Черкез, ишаны и муллы - это не вера, а только люди, причём люди, как правило, сознательно искажающие смысл многих мусульманских канонов. Их мы и разоблачаем. А вера - это вопрос сложный и корни у него, как у селина - одним рывком не выдернешь. Это тебе не тополиный пух, который под ветром сел на голову человеку и с ветром же улетел. Тут надо не рвать, а противопоставлять, чтобы на пустое место от старых предрассудков новая дрянь не залезла. Противопоставлять мы будем наши идеи, нашу веру в социализм и всеобщее братство. Пусть они живут пока в сознании человека рядом со старым - молодое обязательно победит в этой борьбе. И поэтому какие бы трудности ни стояли перед нами, школы мы откроем. А учителей для них обеспечишь ты.
- Просто диву даёшься, - Черкез-ишан сокрушённо потряс головой. - Призываешь их к культуре, а они как от чумы бегут.
- Тут уж дело твоё, - сказал Сергей, - призывай или требуй, или палку в руки бери. Но если через недолю курсы не будут работать, мы с тебя крепко спросим. Очень крепко, учти.
- Учту, - вздохнул Черкез-ишан и поднялся. - С какой стороны ни мерь ослиный хвост, он длиннее не станет. По аулам мне уже некогда беглецов ловить, поеду на отцовское подворье.
- Смотри не руби сплеча, - предупредил Клычли, - а то поговаривают, что ты за наган хвататься любишь.
- У меня пет нагана, у меня кольт.
- Я не шучу, Черкез! Какого чёрта ты там около баб стрелял? Ребячество какое-то!
- Брешут, как собаки на луну, - засмеялся Черкез-ишан. - Каргу одну проклятую пугнуть хотел, щёлкнул курком, а она завизжала на весь аул.
- Совсем молодец - старуху кольтом пугать!
- Какая старуха! Это же чёртова ведьма Энекути!
Хлопнула входная дверь, послышались голоса работников ревкома. Сергей посмотрел на ходики, потом на Клычли и перевёл взгляд на Черкез-ишана.
- Всю обедню ты нам порушил, ишан-ага, со своими курсами, не дал о деле поговорить. Давайте, хлопцы, закругляться, мне тоже в уком бежать надо. У меня только один вопрос к тебе, Черкез. Отец твой ишан Сеидахмед пока ещё пользуется очень большим влиянием среди населения, и мы забывать этого не должны. Так вот, не сделаем ли мы хуже для себя, если ты заберёшь всех его бездельников и лоботрясов, которые до сих пор сопи именуются?
- Не считай, что у меня под тельпеком дыня, Сергей, - возразил Черкез-ишан. - Ученики моего почтенного родителя глупы и тупы, как пробки, на курсах они мне не нужны. Если и потрясу их, то, может быть, два-три человека. Я в основном на отцовскую медресе настроился - там парод и помоложе, и поумнее.
- Ну, медресе, это, конечно, другой коленкор, - одобрил Сергей. - И там школа, и тут школа. Это можно.
* * *
На подворье ишана Сеидахмеда слонялись дармоеды. Были здесь люди и постарше, чью бороду уже присолила седина, были и молодые мордастые парни с толстыми, как подушка, загривками. Официально они числились учениками ишана Сеидахмеда, фактически были прислужниками. А так как дневной ритуал ишана не блистал разнообразием, то и услуг ему требовалось не так уж много. Поэтому сопи проводили время в лени и праздности, обильно питаясь от щедрот ишана. Все их обязанности сводились к тому, чтобы подержать лошадь или ишака приезжего, если приезжий богат и знатен, нарубить дров, приглядывать за огнём под казанами да совершать ритуальный намаз. Конечно, были среди них и глубоко верующие люди, считавшие, что не надо отягощать себя вещами, которые всё равно останутся в этом мире, когда владельцы их предстанут к престолу всевышнего, что только благочестие и молитвы пристали человеку, стремящемуся обрести райское блаженство и пение гурий у живого источника Ковсер. Но таких было немного. Как правило, на подворье ишана стремились завзятые бездельники, любители дарового хлеба.
Когда Черкез-ишан проходил мимо, его почтительно приветствовали. Да, сопи знали, что ишан-ага, да будет благословенно имя его, изгнал когда-то сына из дому, что он не ладит с ним, потому что сын - "балшавук", но они смиренно кланялись и бормотали слова приветствия: сын есть сын, и он унаследует если не благочестивые дела, то по крайней мере всё имущество ишана-ага.
В этом мнении их, кстати, укрепил и сам Черкез-ишан. Он задержал шаг возле одной из групп сопи и осведомился, о чём они просят аллаха.
- С дождём зеленеет земля, магсым, с молитвами- муж, - ответил ему один.
- Молитвы удерживают землю и небо, не давая им разрушиться, - дополнил второй. - Об укреплении небесных опор просим мы аллаха.
- Мы возносим молитвы за ваше благополучие, магсым, - сподхалимничал третий.
- Приятно слышать, что помыслы ваши чисты и молитвы смиренны, - сказал Черкез-ишан. - Ибо, по свидетельству пророка нашего Мухаммеда, "не в том благочестие, чтобы входить вам в дома с задней стороны… входите в дома через двери".
- Сура вторая аят сто восемьдесят пятый, - пробормотал первый сопи.
- О да! - весело откликнулся Черкез-ишан. - У вас превосходная память, почтенный сопи. И вы, вероятно, помните аят семнадцатый из шестнадцатой суры: "Неужели тот, кто творит, равен тому, кто не творит"? Вы встаёте рано и возносите молитвы аллаху. Это - хорошо, но этого - мало, потому что всё остальное время вы бездельничаете и ничего не творите, а пророком сказано: "Усердствующим аллах даёт преимущество перед сидящими", сура четвёртая аят девяносто седьмой. Отныне молитвы за себя я буду возносить сам. Вам же настоятельно советую поразмышлять над этим аятом, ибо я, чтя заповеди аллаха, тоже, как и он, не люблю сидящих. Думайте и не говорите, что не слышали, когда мне ещё раз придётся вам напомнить об этом.
Слова Черкез-ишана повергли всех сопи в уныние перед будущим. Сказано было достаточно ясно, чтобы понять: когда Черкез-ишан станет здесь полновластным хозяином, бери в руки кетмень либо помирай с голоду. И сопи принялись оживлённо обсуждать состояние здоровья ишана Сеидахмеда, славословить ему долголетие и вспоминать случаи, когда тот-то и тот-то прожили вдвое против отпущенного обычному человеку.
А Черкез-ишан, посмеиваясь, направился в медресе. Ахун встретил его на пороге. Поздоровался почтительно, однако не преминул съязвить:
- Вы, магсым, с тех пор, как сбрили бороду, стали настоящим русским. Даже одежду русскую носите.
Громко, чтобы слышали учащиеся, Черкез-ишан ответил:
- Мой ахун, я вас уважаю и потому отвечу вам словами писания: "Не излишествуйте в вашей религии без истины и не следуйте за страстями людей… У вас- ваша вера, у меня - моя вера!"
- Не знаю, где это сказано. - недовольно проворчал ахун, - я не встречал в писании таких слов.
- Откройте суру сто девятую и прочтите шестой аят, - посоветовал Черкез-ишан. - У каждого человека есть причина поступить так или иначе, и если смысл её скрыт от нашего сознания, это не даёт нам права относиться к человеку пренебрежительно. Будь я на вашем месте, я воздержался бы от слов, которые вы мне сказали. А сейчас, с вашего разрешения, я войду и поговорю с учащимися.
Ахун побагровел, затоптался и выдавил, кланяясь:
- Проходите, магсым…
Учащиеся встали. Прижав руки к груди, склонились в приветственном поклоне.
- Ученики! - обратился к ним Черкез-ишан. - Я хочу сказать вам главное: самое высокое достоинство человека, когда он ест хлеб, заработанный собственными руками. И самое низкое - когда он ест чужой хлеб. Каждый из вас, окончив эту медресе, собирается стать муллой. И каждый из вас презирает нищих, потому что нищенство не свойственно туркменам. Теперь ответьте мне на такой вопрос: какая разница между муллой и нищим? По-моему, нет различия между белой и чёрной овцой, нет различия между муллой и нищим. И тот и другой живут за счёт подношения людей, разве что у нищего одежда рваная и грязная, а у муллы - целая и чистая. Вы можете возразить, что мулла молится за людей. Уверяю вас, что нищий молится куда усерднее и горячее. Ученики! Возможно, слова мои оскорбляют ваш слух. Но лучше перешагнуть исток ошибки, чем после переплывать широкую реку заблуждения. Если бы вы знали, сколько людей погибло от сыпного тифа только потому, что у нас нет врачей, если бы вы могли представить всё невежество нашего народа, вы бы заплакали и бегом побежали учиться полезным вещам, чтобы помочь своему народу! Советская власть дала нам лозунги: свобода, равенство, грамотность. Мы должны эти лозунги повесить у себя на груди, как священные амулеты, и жить только ими. Вас в городе ожидает просторный дом в большом фруктовом саду, вас ожидают постели и горячий обед. Давайте уйдём отсюда и съедим этот обед! Не будем пренебрегать предложенной солью!
Речь Черкез-ишана произвела впечатление на учащихся медресе. Это он видел сам по оживлённо блестящим глазам, по тихим репликам, которыми обменивались слушатели. Надо было не упускать благоприятный момент. Однако Черкез-ишан понимал, что строган дисциплина, основанная на беспрекословном и бездумном подчинении ахуну, не позволит учащимся не только пойти с ним, но даже высказать собственное мнение. Решить должен был ахун, и Черкез-ишан обратился к нему:
- Наш ахун, я всех вас приглашаю на обед, но не слышу вашего ответа.
Ахун откашлялся и пробормотал:
- Обед - благое дело. А что будет после обеда?
- После обеда каждый получит постель, где можно отдохнуть. Потом все будут учиться новому методу обучения детей. В аулах мы откроем школы нового метода, и вы понесёте детям свет знаний.
- Методом джедида?
- Да.
- Мы не можем дать на это согласие.
- Слово "джедид" означает "новое". Вы восстаёте против нового, наш ахун?