- Верно, святой отец! - возопил ходжам. - Мы всегда всем сердцем склонялись перед вашей прозорливостью! Поистине благословение аллаха покоится на вас! Вы сидите здесь, не выходя из этой кельи, а глаза ваши проникают во все семь поясов земли! Истину произнесли уста ваши! Действительно дали нам обед без мяса с каким-то вонючим месивом. И чёрный хлеб их, как глина клейкий! И дают его столько, что один раз откусишь, а больше и смотреть не на что!
- Слепой только тогда свечу замечает, когда от бороды палёным запахнет, - наставительно изрёк ишан, но в глазах его пряталась усмешка.
- Истину говорите, святой отец, истину! - подхватил ходжам. - Подожгли нашу бороду! Неслыханные мучения вытерпели мы! Рёбра наши сокрушали ногами, глаза выбить хотели! Взгляните, какие следы оставили на лице нашем мучители! А всё потому, что мы тверды в вере и не поддались нечестивым посулам!
- Будете вы испытаны и в ваших имуществах и в вас самих, сказано пророком, - пробормотал ишан. - Значит, дошло до того, что кулаками заставляют мусульман отрекаться от веры?.. Когда он дошёл до заката солнца, и вот увидел: закатывается оно в источник зловонный… Побеждены Румы в ближайшей земле, но они после победы возвысятся… И старец идёт путём заблуждения и сын преткнул о камень ногу свою… О Нух! Поистине он - не от чресл твоих, и дело это - неправедное!..
Он бормотал и бормотал, забыв о ходжаме, путая тексты писания с собственными вариациями. Ходжам подобострастно внимал ему с пробудившейся надеждой и горячо молился: "Умягчи, о всевышний, сердце наставника, не отторгай меня от сачака его!" На последние слова ишана он бодро откликнулся:
- Воистину так, святой отец! Вы задолго предвидели, что сын ваш ступит на путь заблуждения. Святость ваша открыла вам глаза, и поступили вы, как надлежит поступать мужу, сильному духом. Глупцы злословили, что вот, мол, прогнал ишан-ага своего единственного наследника. А теперь все пустомели поняли, что отступник не может наследовать истину, что сын ваш изгнан по пра…
- Какой сын? - изумился ишан Сеидахмед. - О чём вы говорите?
- О том же, о чём и вы, святой отец, - с готовностью пояснил ходжам и переместился поближе к ишану, самую малость, на два пальца. - О Черкез-ишане мы говорим. Сказано, что страну разорит тот, кто знает её. И наши беды от Черкез-ишана проистекают. Это он разорил вашу медресе, увезя всех учеников, он прельщал их отступными словами. И синяки наши - тоже от его кулаков!
Ишан Сеидахмед смотрел на ходжама, словно видел его в первый раз. И тот вновь покрылся холодной испариной - до него вдруг дошло, что говорит он совсем не в лад, совершенно не то, что надо. Он даже застонал мысленно, как от зубной боли. Пытаясь хоть как-то исправить свою оплошность, молитвенно сложил ладони.
- Простите, святой отец, болтовню нашу! Язык, он на мокром месте растёт… Не обвиняем мы вашего сына, избави бог, не обвиняем! От священного корня и побег священный. Все деяния его по воле аллаха вершатся. Мы со всем почтением относимся к Черкез-ишану… Ни единая былинка на земле не колыхнётся без воли аллаха, ни единый вздох…
- Довольно! - сухо прервал излияния ходжама ишан.
Ходжам замолчал на полуслове. Он чувствовал, что всё пропало, что жалобами на Черкез-ишана он не успокоил, а ещё больше рассердил святого отпа, разбередил его застарелую рану. Сын есть сын, даже если он сбрил бороду, и не надо было упоминать имя его, ах как не надо было! Ходжам сидел, опустив глаза, и старался дышать неслышно. Он всё ещё надеялся на какое-то маленькое чудо.
Ишан Сеидахмед оседлал нос очками и, глядя поверх них на ходжама, сказал:
- Мы выслушали ваши просьбы и ваши жалобы. Мы поняли, что сверх этого вы не скажете ничего, достойного внимания. Мы не обвиняем вас ни в чём. Если и вы не обвиняете нашего сына, если приемлете его мысли и образ жизни, примите наш совет и возвращайтесь к нему. Возле нас вам делать нечего.
- Святой отец! - ходжам простёр руки. - Черкез-ишан заставит нас учиться джедиду и учить этому детей!
- Этого мы не знаем. Ваше дело, где вы будете учиться, как учить, но глаза наши устали созерцать вас и уши наши просят тишины.
- Простите, святой отец! Никто нам не подаст куска хлеба! К ногам вашим припадаю!
Ходжам пополз на четвереньках к ишану.
- Идите, идите, - сказал ишан Сеидахмед, - у нас не осталось ног, к которым можно было бы припадать.
Двадцать лет у собаки хвост торчал, да всё-таки опустился
Бекмурад-бай помалкивал, когда этого голодранца Меле, сына Худайберды, избирали председателем комиссии по распределению земли и воды между дайханами согласно земельно-водной реформе. Другие кричали: "Не хотим Меле! Только что с войны вернулся - откуда ему знать крестьянское дело! Не хотим! Он со времён трудовой повинности при ак-патше не брал в руки ни кетменя, ни лопаты! Мальчишка ещё! Назначайте уважаемого аксакала!"
Они кричали, ярились, махали руками, наскакивали друг на друга, как петухи, без малого бороды один другому не рвали, а Бекмурад-бай помалкивал. И родичам своим ближайшим помалкивать велел. Зачем попусту горло драть, лишнее внимание привлекать к себе? Рассвет наступает не потому, что петух закричал. Выждать надо в сторонке. Всё равно голодранцы по-своему сделают, сегодня их верх.
Он спокойно наблюдал издалека, как комиссия в сопровождении почти всех мужчин и детишек аула ходит по его, бекмурадовским, землям, отбивает делянки вешками. Наблюдал, шевеля нижней челюстью, словно пережёвывал твёрдый кусок, прикидывал непроизвольно: вот это - его исконная земля, вот эту - за долги взял, а тот дальний участок прикупил в голодный год. Хорошая там земля, неистощенная. Засолённая, правда, но для знающего хозяина это не помеха - срежь засолённые кочки, свези их с поля. Вот и всё дело, снимай добрый урожай. Можно пшеницу сеять, можно и хлопок, можно дыни - что твоя душа пожелает.
Хотя Бекмурад-бай не пользовался прежним влиянием в ауле, всё же делили его землю, и поэтому Меле предложил ему первому выбирать участок.
- Вот эту делянку можно взять, бай-ага, если хотите. Здесь пшеницу посеете, здесь - дыни, тут траву можно оставить для скота, а там - сад посадите. Людям такие же участки даём, не больше. А если хотите в другом месте взять, берите в другом, мы не возражаем.
Когда-то Меле, исполненный справедливой ярости, требовал оружия, грозился: "Пеплом по ветру пущу проклятый род Бекмурад-бая!" Но человеческое сердце отходчиво, да и много воды утекло с тех пор, как, сбежав с трудовой повинности, он не застал никого из своей семьи, разорённой Бекмурад-баем. Тогда же, глядя на доброго Аннагельды-уста, который молился на развалинах его, Меле, дома, он дал клятву мести.
Времени прошло много, затянулись старые раны, гнев на Бекмурад-бая выплеснулся в боевых походах, жарких схватках гражданской войны. Неприязнь к Бекмурад-баю осталась, но - только неприязнь. И если уж говорить честно, в глубине души Меле чувствовал какую-то скованность, неловкость - слишком уж справедлив, честен до щепетильности был Худайберды-ага, ни разу за всю свою жизнь не позарившийся на чужую щепку, не попользовавшийся даровой крошкой. В тех же принципах воспитал он и детей своих. И хотя Меле прекрасно понимал, что раздел байской земли между бедными дайханами - это и есть сама святая справедливость, тем не менее было неловко, казалось, что, будь жив отец, он не одобрил бы поведения сына.
- Выбирайте, бай-ага, - повторил Меле, - можем вам участок с садом оставить.
- Ай, что оставите, то и ладно, - равнодушно сказал Бекмурад-бай, глядя на носки своих сапог. - Если оставите сад, спасибо скажем.
- Довольны, значит?
- Раз закон велит, мы довольны, против закона не возражаем.
- Да, бай-ага, и закон велит и люди требуют, у которых ни земли, ни воды нет.
- Требовал безбородый бороды - плешивым вернулся, - не сдержался Бекмурад-бай и тут же поправился: - Людям тоже пить-есть надо, пусть работают, благословясь, земля прокормит всех.
- Правильно говорите, - одобрил Меле. - Хотите пойти с нами? Посмотрите, как мы будем участки распределять.
Бекмурад-бай вежливо отказался, сославшись на то, что всецело полагается на честность комиссии, и только возвратясь домой и увидев в дверях плачущую жену, взорвался:
- Ступай в дом! Не выставляй на позорище свои слёзы! Чтоб голоса твоего я не слышал!
Он сильно толкнул жену в спину, вошёл следом за ней, привалился спиной к дверному косяку и долго стоял, до онемения сжав кулаки и хрустко скрипя зубами.
* * *
Сухан Скупой оказался более чувствительным и менее сдержанным, нежели Бекмурад-бай.
Последнее время он большую часть проводил в песках, суеверно надеясь, что неприятности минуют его, если он не будет слышать о них. Слухи о приближающейся земельно-водной реформе жалили его душу, как злые весенние скорпионы. Он содрогался при мысли, что кто-то может попользоваться его добром, он молился всем святым и пророкам, чтобы слухи оказались пустыми, ложными, он скрывался в песках, чтобы люди позабыли о его существовании, и возвращался домой лишь с наступлением глубокой темноты, да и то не каждый день.
На этот раз, будто предчувствуя недоброе, он заторопился и вернулся засветло. Не слезая с ишака, спросил жену:
- Зачем колышки в землю забили?
- Делят твою землю между людьми, - довольно спокойно объяснила жена.
- Ва-ах! - горестно выдохнул Сухан Скупой. - Почему ты не сказала, что тебя поделили на куски и раздают людям! Ва-ах, горе мне!
Он закрыл лицо рукой и осел в седле, словно лопнувший бурдюк.
Голодный ишак направился в загон. Не обнаружив там ничего съестного, побродил по двору, остановился возле вбитого в землю столба, пошевелил ушами и стал чесаться о столб.
Сухан Скупой сидел на нём в жутком оцепенении, даже, казалось, не дышал. "Уж не лопнуло ли у него сердце от худой вести!" - испугалась жена, подошла поближе и увидела, что муж плачет.
- Ви, отец! - изумилась она. - Перестань, возьми себя в руки! Слезай-ка с ишака, я его привяжу. Никуда твоя земля не денется, в горсти её не унесут. Вернутся инглизы - заберёшь её назад.
- Не затем инглизы ушли, чтобы возвращаться! - всхлипнул Сухан Скупой. - Прогони ты лучше и меня вместе с моим ишаком. Пусть он несёт меня в степь, в пески, пусть помру я там без воды и без пищи!..
Трудно сказать, сколько бы он ещё причитал, размазывая по лицу слёзы. Но жена решительно стащила его с ишака, а он заковылял в кибитку, рухнул на свою постель, всхлипнул напоследок и затих. Возле него положили чурек и поставили чайник чаю. Чай остыл. Его заменили свежим. Сухан Скупой не шевелился.
Поднялся он уже к полуночи. Вышел в поле, постоял, потыкал носком чарыка вешку. Волна звериной ярости, как озноб, окатила его.
- Власть! - простонал он сквозь зубы. - Дали бы мне власть! Все эти колышки в глаза бы им повтыкал!
Даже в свои молодые годы не двигался так проворно Сухан Скупой. Дыша, как запалённая лошадь, он бегал по полю, спотыкался, падал, ползал на четвереньках - и выдёргивал, выдёргивал, выдёргивал эти проклятые колышки!
Управившись с этой нелёгкой работой и отшвырнув последнюю вешку, он плюнул на неё, отёр с лица пот полой халата. Отдышавшись, увидел, что стоит как раз на том месте, где его земли, приобретённые в голодный год, смыкаются с такими же землями Бекмурад-бая. Подумал и зашагал в соседний аул.
Несмотря на позднюю ночь, Бекмурад-бай не спал. Появление Сухана Скупого он принял как само собой разумеющееся и поставил перед гостем чайник. Сухан Скупой пил с жадностью, обжигаясь и расплёскивая на себя чай. Они не обменялись даже ритуальным приветствием и не заметили этого.
- Что ж такое делается, а? - сказал Сухан Скупой, вылавливая из пиалы крышку чайника, которая упала туда, когда он сливал остатки чая. - Что делается, а? Оказывается, не спросив хозяина, можно распоряжаться на чужой земле? - Он вытащил наконец крышку, обсосал её, положил на чайник. - Можно распоряжаться чужим добром без спроса, да?
- Прошло время, когда спрашивали, - хмуро отозвался Бекмурад-бай.
- Почему прошло? - допытывался Сухап Скупой. - Никогда не было закона, чтоб чужое отбирать. Надо тебе - купи. А как же иначе? Иначе все устои мира обрушатся! Твои земли тоже колышками пометили?
- Наши земли уже поделили. Раздали паши земли…
- Поделили, говоришь? - Сухап Скупой сунул в рот конец бороды, пожевал, лицо его побледнело, глаза стали закатываться.
Бекмурад-бай смотрел на него с невесёлым любопытством.
- Помочь?
- Не надо… Ничего… О создатель! Бьёшь ты по шеям и по хребтам рабов своих!.. Где найдём пристанище?
- Может, арбу запрячь - домой тебя отвезти?
- Посижу ещё… Чая ещё попью… Неужто с соизволения аллаха такое беззаконие творится на земле? Не киамат ли наступает?
- Теперь каждый день киаматов жди, - сказал Бекмурад-бай и крикнул: - Чай несите!
Подождал, пока жена расставила заваренные чайники и убрала пустые, помял в кулаке бороду, словно пробуя её прочность.
- Один конец света уже обрушился на наши головы. Второго ждать будем.
- О создатель! - испугался Сухап Скупой. - Неужто не всё ещё? Какой ещё второй киамат?
- Второй будет, когда скотину твою поделят. А третий - когда жён отберут, одну тебе оставят.
Сухан Скупой всплеснул руками, хлопнул себя по коленям.
- И жён отберут? А если они сами не захотят уходить?
- Власти заставят уйти.
- Куда же им уходить?
- За батраков твоих замуж.
- Неужели за батраков?! - ахал Сухан Скупой.
- И за батраков, и за бедняков, и за всякого плешака приблудного, - смеялся Бекмурад-бай, а глаза его были сумрачными.
Сухан Скупой привычно пожевал бороду, размышляя над услышанным, и усомнился:
- Эти голодранцы себя прокормить не могут, прошлогоднюю шурпу с ложки слизывают. Где для жены хлеб найдут, для детей?
- Прокормят, не беспокойся. Они к труду привычны, а землю твою и скот твой получат - совсем весело заживут.
- Землю-то чем обрабатывать станут?
- Ну, об этом не наша с тобой забота. Власть землю нашла, найдёт и остальное.
Сухан Скупой ещё немного подумал.
- Нет, не пойдут байские жёны за голодных босяков, не бросят своих мужей.
Бекмурад-бай покосился на жену, принёсшую деревянное блюдо с мясом и чурек, усмехнулся одним углом рта. Амансолтан перехватила его взгляд, посмотрела на Сухана Скупого, который уже тянул с блюда кусок пожирнее, чуть заметно качнула борыком.
Да, было между ними всякое - и любовь, и равнодушие, и ненависть, когда Бекмурад-бай задушил свою дочь, посчитав её обесчещенной. Всё было, но незримые узы крепко стягивали два сердца, и Амансолтан не мыслила себя без Бекмурад-бая, как и он, давно равнодушный к женским прелестям своей старшей хозяйки, высоко ценил её умение держать дом, её трезвый ум и самоотверженную верность мужу. Они давно привыкли обходиться почти без слов, понимая взгляд и жест друг друга, поэтому Бекмурад-баю была совершенно ясна безмолвная реплика жены: "Чем класть голову на одну подушку с Суханом Скупым, лучше вообще весь век в одиночестве прожить". Что ж, не согласиться с ней было трудно,
Сухан Скупой пососал мозговую кость, облизнул жирные губы и спросил:
- Как думаешь, инглизы не вернутся? Столько оружия и снаряжения здесь оставили. Может, придут, а?
- Аллах милостив, - ответил Бекмурад-бай. - Не надо терять надежды.
- Значит, вернутся?
- Ребёнок плачет, а тутовник зреет в своё время. Поживём - посмотрим.
- Если инглизы вернутся, землю нам назад отдадут?
- Непременно.
- Ну, тогда дай бог, чтобы они вернулись. Я пошёл, с вашего разрешения. Спасибо за чай, за соль.
Уже стоя в дверях, Сухан Скупой с гордостью признался:
- Я свои колышки все повыдёргивал к шайтану!
- Глупо сделал, - сказал Бекмурад-бай.
- Зачем - глупо?
- Затем, что, рассердившись на коня, по седлу не бьют.
- Так я за эту землю свои кровные денежки платил! Каждую бумажку вот этими пальцами отсчитывал!
- Забудь об этом. Не время сейчас убытки подсчитывать. На зыбучем песке стоим. Чем больше барахтаемся, тем глубже погружаемся. Завтра же тебе это докажут: и колышки снова забьют, и земельного надела тебя вообще лишат, если ещё что-нибудь похуже не случится.
- Землю отбирают - что может быть хуже!
- Выселят, как нашего Аманмурада, тогда узнаешь, бывает хуже или не бывает.
- Бе! За что выселят? Я никого не убивал.
- Он тоже не убивал - шлюха-то эта живой осталась. А всё равно присудили четыре года высылки.
Жуя бороду, Сухан Скупой поскрёб под мышкой, покряхтел от наслаждения, выплюнул откусанные волоски.
- Что же делать посоветуешь? Опять их на место воткнуть?
- Во всяком случае от лишних бед избавишься.
- Ладно. Так я и сделаю.
И он действительно ползал по полю, расставляя вешки по местам, аж до тех пор, пока поблек лунный свет и заалел восточный край неба. Убедившись, что всё в порядке и никто из аульчан не видел его проделок, отправился спать, усталый донельзя.