Простите, я считаю, что имею полное право договорить свое последнее слово. Итак, вот первое доказательство, ясно говорящее, что русский царизм не был великодушным и милосердным. Второй документ рассказывает о восстании Каратая Нуралиева, моего деда, в 1805–1818 годах, о восстании султана Каипкали Ешимова и бия рода Берш Исатая Тайманова в 1829–1838 годах, о восстании батыра Есета Котибарова в 1847–1858 годах. А известные труды Середы и Добромыслова посвящены всеобщему восстанию казахов Младшего жуза против царского самодержавия, имевшего место пятьдесят лет тому назад - в 1869–1872 годах. Это последнее восстание прошлого столетия явилось протестом казахов против бесчеловечной колониальной политики русского царизма. Новое степное уложение царской власти от 1868 года лишило казахов их исконных земель. Отобрав землю - единственное средство существования степняка, - царизм стал теперь отдавать ее в аренду. Управление от прежних султанов перешло в руки уездного начальника, который отныне сам назначал волостных. В волости оставили по одной мечети, муллу тоже утверждал уездный начальник. Налоги и сборы увеличились в два раза. Вместе с угодьями были объявлены казенными озера, реки. Особо рыбные озера были раздарены отдельным чиновникам. По желанию губернатора, по указу правительства лучшие земли нарезались, как дар государя, особо почетным людям. Поэтому народ, лишенный земель, озер, рек, потерявший самоуправление, народ, даже вера которого оказалась под властью царского чиновника, поднял восстание. Вооруженные войска безжалостно его подавили. Тысячи людей погибли, живые остались без скота, без крова. Свыше четырехсот повстанцев были приговорены к смертной казни, сотни угнаны в Сибирь на каторгу, несчетно сгнили в тюрьмах. Как могут казахи после подобного насилия считать царское правительство гуманным, великодушным?! Поэтому казахская степь, изведавшая весь позор порабощения, неизменно мечтает о свободе. Об этом говорит и восстание 1916 года, эта агония степи, свидетелями, которой были мы с вами.
- Юрист Каратаев, вы считаете возможным сделать киргизов свободными лишь тогда, когда они выйдут из состава России и образуют самостоятельное государство?
- Нет, господин генерал…
- Тогда почему вы выступаете против Досмухамбетовых? Они борются за создание самостоятельной, равноправной автономии, делают благородное дело, действуют в союзе с Войсковым правительством.
- Свобода и равноправие достигается не только отделением от России. Тут важно, кто получит свободу, кто добьется равноправия. Суть свободы и равенства связана с уничтожением эксплуатации человека человеком. В одном государстве может быть девяносто наций, и все они могут быть равноправными. С другой стороны, государство может состоять из людей только одной "чистой" нации. Однако это обстоятельство не дает полной возможности для расцвета свободы и равенства, ибо свобода означает прежде всего свободу личности, свободу труда, уничтожение всякого рабства. Я собственными глазами видел открытое рабство. В Калмыковском уезде служил помощником начальника уезда Жаркинай Есниязов. Это был просвещенный человек, получивший и русское, и казахское образование. В доме Есниязова я увидел старика по имени Тулебай, мне было тогда пятнадцать лет, старику - семьдесят пять. Будучи подростками, Тулебай и Еснияз попали в плен к батыру Бопылдаку из воинственного казахского рода Серкеш во время его набега на туркмен. Бопылдак подарил Еснияза своему другу, а Тулебая оставил скотником у себя. Тулебай оказался услужливым работником. Позже он нашел себе невесту, очень красивую дочь казаха-бедняка, но богач и батыр Бопылдак оскопил раба Тулебая и сделал его красивую невесту своей токал. Когда Тулебаю было уже семьдесят пять лет, его выкупил за шестьсот рублей у сыновей Бопылдака образованный сын Еснияза Жаркинбай. Вот вам одна из открытых форм рабства в казахской степи. Существуют и скрытые формы рабства. Я имею в виду тех несчастных, которые всю жизнь ради жалкого пропитания работают на всесильных биев и баев. Разница между ними и русскими крепостными невелика. Крепостное право на Руси было отменено при нас, в годы нашего детства. Только после огромных лишений, после кровопролитной борьбы освобождается народ от рабства. Товарищ Дмитриев, сидящий перед вами, сын бывшего крепостного Иосафа. Все это я говорю в связи с понятием свободы. А вы, господин генерал, говорите, что Досмухам-бетовы в Джамбейты образовали автономию и ратуют за создание независимого государства. Несомненно, их дело - шаг вперед по пути национального равноправия. Но всего лишь один шаг. Почему? - спросите вы. Во-первых, потому, что автономия - подобие Временного правительства Родзянко и Керенского. Нечто подобное создавалось уже в Коканде неким Мустафой Чокаевым, тоже адвокатом, как и Жанша Досмухамбетов. Автономии Жанши и Мустафы полностью опираются на содействие и поддержку наиболее влиятельных и богатых биев и богачей. В административном положении они всецело зависели от Керенского. Ибо, чтобы стать независимым государством, надо иметь деньги. Чтобы иметь свои деньги, надо образовать банковую систему, а основой банковой системы является национальная промышленность; для ее развития необходим внутренний и внешний рынок, пути сообщения с рынками, управление транспортом; для защиты всего этого, наконец, нужна своя национальная армия. Возвращаясь к прежней мысли, должен сказать: равноправие нации предполагает свободу личности, свободу труда. Если труд свободен, то самые драгоценные его плоды, созданные народом, перейдут в его же руки. Богатство нации создается трудом девяти десятых народа. И пока это большинство не возьмет власть в свои руки, не может быть ни свободы, ни подлинного равенства…
- Короче говоря, султан Каратаев против автономии Досхмухамбетовых! Он за большевистский режим, так ведь, арестант Каратаев? - с усмешкой спросил Емуганов. Два полковника недобро уставились на старого адвоката. На несколько секунд воцарилась тишина.
- Я имею право закончить свою речь, господин генерал. Почти за шестьдесят лет я многое пережил, перевидел, старался как можно больше узнать. Мои мысли о свободе и равенстве основаны на жизненном опыте. Подлинное социальное равенство и свободу я вижу в тех идеалах, к которым стремится русский пролетариат. Я считаю, что и русскому крестьянству только рабочий класс может дать истинную свободу, а изнывавшие в ярме колониальной политики царизма киргизы, татары и другие могут обрести справедливость, свободу, настоящее равенство лишь в тесном содружестве с рабочими. В этом я убежден, в это верю…
- Вы кончили, Каратаев, свою речь?
- Да, господин генерал. Мы скоро с вами покинем этот мир. Вместо нас придут другие люди, много новых людей. И со временем сбудутся их желания и мечты, таково требование неудержимой, как водопад, жизни. Поток будущего смоет вековой позор рабства и унижения. Настанут времена, когда все люди будут равны. Возможно, мы доживем до этого, а может быть - нет. Но так или иначе новое поколение не сегодня-завтра прочтет или услышит наши слова, все взвесит и все поймет. Ибо история убеждает в том, что чаяния народа, много терпевшего, много страдавшего, непременно сбываются. Я кончил, господин генерал.
- Встать! - тотчас крикнул секретарь суда.
Большевики один за другим поднялись с мест. Лишь
Нуждин остался лежать на носилках.
- Суд удаляется на совещание, - объявил Емуганов.
Опустив правое плечо, будто взвалив на себя тяжесть, генерал направился в соседнюю комнату. Два офицера последовали за ним.
Несколько минут совещания военно-полевого суда показались Каратаеву очень долгими. Мысли его снова вернулись к давним событиям в долине реки Жема. С удивительной ясностью представил он картину кровавой битвы, услышал залпы, топот коней и кличи, прогремевшие пятьдесят лет тому назад…
- Да-а, - проговорил старик самому себе и вздохнул. - Они были настоящими героями…
Заключенные, сидевшие рядом, не удивились тому, что пожилой казах разговаривал сам с собой. Отчаяние в такую минуту понятно и неосудительно, ведь через несколько часов последний миг… последний вздох.
- Где они теперь, бесстрашные? - спросил Каратаев, вскинув голову.
Взгляд его скользнул по винтовкам солдат, окруживших подсудимых, остановился на окошке здания суда, потом, казалось, проник через него и всматривался в бескрайнюю казахскую степь за Яиком, искал исчезнувших куда-то смельчаков.
Глава вторая
I
А смельчаки в это время бились в долине Яика повсюду: и вблизи, и вдали.
После того неудачного похода Нурум все лето ходил подавленный.
На разгорячившуюся было молодежь неудача подействовала угнетающе. Учителя Калена освободили легко, но джигитам дерзкого аула возвращаться назад, даже не замахнувшись камчой на своего извечного врага - волостного, было досадней, чем идти с охоты с пустыми руками. "Надо было хотя бы брата его прижать - припугнуть", - с сожалением думали многие. Но хаджи Жунусу на старости лет не по душе стали походы. "Кален вернулся. Пока все в порядке. Возвращайтесь домой", - приказал он джигитам, и большой отряд, не тронув врага даже пальцем, повернул обратно.
Нурум был удручен больше других. Горячий, порывистый, непременно достигавший своей цели, он чувствовал себя опустошенным: опять не выдался случай блеснуть ярким, разящим словом акына, безумной удалью в бою. Юноша Ораз, острый на язык, много повидавший, образованный, нередко говорил ему: "Нагаши, тебе надо быть всегда в гуще молодежи. Ты должен стать ее голосом, ее песнью". Запали в душу Нурума эти слова, все чаще стала тревожить его беспокойная мысль: "Что мне делать здесь, в ауле?" Но тут же являлась другая мысль: "А куда мне из аула податься?" Сейчас нет тех беззаботных вечеринок, где можно было, среди молодежи, как прежде, до утра петь песни и веселиться; нет шумных тоев в аулах, где можно поразвлечься, нет Хакима, с кем можно посоветоваться, нет рядом умного Ораза - один Нурум, как баксы, которого покинули вдруг духи. Одно развлечение - покос… Маячит перед глазами суетливый, неуклюжий Бекей. Бесконечны его вздохи, неутомим стрекот кузнечиков… Сегодня и степь показалась Нуруму особенно унылой. Каждый день на покос, на жнивье вдоль реки тянулись подводы, люди; сегодня их почему-то не видно. Только вон там, вдали, скачет одинокий верховой в сторону скособоченной землянки старухи, вдовы покойного Каипкожи, сыбызгиста. Даже не пытаясь разузнать, кто это может быть, Нурум завалился в тени копны. Задумался, ушел в себя и не заметил, сколько времени пролежал в забытьи.
- Сено лежит в копнах. Дождь нагрянет - все пропало, все сгниет, - недовольно пробурчал возле его уха Бекей. - Ты совсем распустился, лоботряс.
Нурум продолжал лежать, будто ничего не расслышал. Сам не зная с чего, вдруг начал шептать:
…Не разводя костра на снегу,
Чтобы зажарить наскоро дичь,
Не изломав всех ребер врагу,-
Цели герой не может достичь…
- Эй, парень, слышишь… обленился ты, говорю.
Нурум снова повторил полюбившиеся строки, словно разговаривая сам с собой. Он действительно не расслышал слов Бекея и удивленно уставился на него: "Что это Беке сегодня так разговорчив?" На лице ворчливого старика, минуту назад еле сдерживавшего свой гнев, вдруг появилось тревожно жалостливое выражение. Бекей со страхом заметил, как у Нурума шевелились губы. Ему даже показалось, что у юноши стали влажными глаза, точно у ребенка, собиравшегося заплакать. Заметив растерянность Бекея, Нурум чуть не рассмеялся, но тут же нахмурился.
- Астафыралла, аруак! - проговорил Бекей, еще более испугавшись. - Астафыралла! - Он отступил назад, не отрывая глаз от губ Нурума. Нурум только теперь понял, чего так испугался Бекей.
- Видать, бес вселился в меня. Ауп, ауп, ей, ауп! - задвигал лопатками Нурум.
Бекей давно заметил, что Нурума временами посещает нечистая сила. Когда тот заучивал стихи, новые песни, начинал вдруг шевелить губами и что-то бормотать про себя. Добродушный и недалекий Бекей приходил в ужас. И сейчас, увидев, как посинело темно-серое лицо Нурума, который к тому же весь день хмурился и работал спустя рукава. Бекей решил, что джигита корежит бес.
- Нурумжан, дорогой, помяни дух предков!
- Прошло, Беке, полегчало, - рассмеялся Нурум, подняв голову.
Ему расхотелось разыгрывать добродушного, как ребенок, старика. Он мигом согнал хмурь с лица, принял беззаботный вид.
- То-то, дорогой мой, ишь, как он сразу тебя отпустил.
Говори: ба-ба, помяни дух святых предков, - бормотал успокоенный старик. - А я думал, что ты лежишь и не встанешь…
Бекей улыбнулся, сочувствуя мучениям Нурума от нечистой силы.
Юноша встал, потянулся:
- Беке, страсть как хочется поиграть на домбре. Надо мне отправиться сегодня к Сулеке. Только не говорите старику, куда я ушел, ладно?
- Что ты, что ты! Зачем я буду говорить?! Мы тут и с Тояшем понемножку справимся, - легко согласился Бекей.
Этого как раз и ждал Нурум. Он схватил Бекея за пояс и легко, как ребенка, приподнял.
- Ну что скажешь: силен ли твой братишка, а? Подбросить тебя, как мячик, а?
- Ой, Нурумжан дорогой, отпусти. Отпусти, говорю, родной! Уронишь, ушибусь… - взмолился Бекей.
- Приподнять, а? - озорно спросил Нурум, выше плеч поднимая щуплого Бекея.
- Айналайн, Нурумжан! Ну, хватит, прошу тебя! Разобьюсь…
Нурум, все еще держа старика, заметил, как от землянки вдовы Каипкожи выскочил верховой, а впереди него суматошно несся какой-то мальчишка.
- Кто это там, Беке, с высоты видней, наверное? - спросил он, опустив Бекея на землю. - Вон про того конника спрашиваю.
Бекей сразу узнал:
- Это же Нурыш, хаджи Шугула сынок.
- А что он тут ищет?
- Он за мальчишкой Кали приехал. За своим пастушонком. Гонит его обратно…
Нурум помрачнел. Он живо представил, как везли тело Баки, как Шугул не позволил хоронить Баки на кладбище Ереке, где покоились предки хаджи, как волки разорвали валуха и мальчик Кали со страху бежал домой, а Нурум спас его тогда, не отдал в руки разъяренного джигита. Он вспомнил отчаянный визг забитого мальчишки: "Убьют меня, убьют!" Нурум побледнел, изменился в лице.
- Нурум… опять шайтан мучает тебя, - испугался Бекей. - Говори: ба-ба!."
- Ба-ба… - Нурум скрипнул зубами. - Ба-ба… Что вы, как ребенок?
Бекей не знал, почему так неожиданно рассвирепел Нурум. А спросить - не решался.
- Говорить, "ба-ба" помогает… помогает, - невнятно пролепетал он.
Перепелкой метался мальчик впереди всадника и, поняв, что не уйти, круто повернулся и бросился назад. Нурыш, сделав вынужденный круг, настиг Кали и взмахнул камчой. Юлой завертелся мальчик и проскочил под брюхом лошади на другую сторону. Всаднику удалось резко повернуть коня; натянув поводья, он несколько раз кряду со свистом опустил камчу…
Нурум, не раздумывая, кинулся на помощь мальчику; Рослый джигит и шагом преодолеет немалое расстояние, а уж побежит - пусть враскачку, - ветер не догонит. Как буря, широко закидывая ноги, помчался Нурум. Предчувствуя беду, но не в силах ее предотвратить, Бекей лишь зачмокал губами:
- У-у, как несется, шайтан, глянь на него…
Не поймешь, кого он осуждал: то ли побежавшего Нурума, то ли преследователя Нурыша.
Нурыш не замечал Нурума. Словно сапожник, попеременно орудующий то шилом, то дратвой, он, не поднимая головы, злобно дергал поводья то влево, то вправо и, нацелясь, бил мальчика вшестеро плетеной камчой. Нурума он заметил, лишь когда тот появился рядом. Но, как благочестивый мулла, спутавший молитву, он только мельком покосился на подбежавшего, словно недовольный тем, что его напрасно отвлекли, и прохрипел:
- Оголтелое дурачье! Своей выгоды не понимают! Эх, черт, вот я тебя!..
В злобной суматохе, он даже не узнал Нурума и с удивлением глянул на него, как бы спрашивая: "Где это я тебя видел?" Потом, решив вдруг, что человек пришел ему на помощь, сказал:
- Поймай мне этого дурня, не знающего своей выгоды!
Пастушонок тем временем прибег к последней хитрости: стал вертеться у лошадиного хвоста. Мальчик тоже разозлился, он даже не плакал, стиснул зубы и не прочь был запустить камнем в своего обидчика. Но на плоской равнине Каракуги камня не сыщешь. Увертываясь от камчи, он все же умудрился как-то вырвать увесистый курай и хотел швырнуть его в лицо всадника, но тут заметил бежавшего во всю прыть Нурума. Увидев заступника, маленький беглец расхрабрился, точно козленок, в ярости бодающий верблюда, схватил обеими руками курай и приподняв левое плечо, широко размахнулся.
- Зачем трогаешь мальчонку?! Он ведь не убил твоего отца. И Шугул, кажется, жив?! - крикнул Нурум.
Его плечи поднимались как кузнечные меха, он еле переводил дыхание от ярости и быстрого бега. Нурыш на миг растерялся. Только теперь понял он, что перед ним известный забияка Нурум и что он спешил сюда не для того, чтобы взгреть мальчонку, наоборот, заступиться за него. Резкие слова вздорного Нурума, задевшие честь самого хаджи Шугула, будто насквозь пронзили Ну руша.
- Чего ты гавкаешь? Чего как собака бросаешься на верхового? Или тоже спина зачесалась, а? - взревел он, угрожающе приподняв витую шестихвостую камчу.
- Да, зачесалась… Попробуй!
Нурыш не стал долго раздумывать. Хотя он не слыл ни драчуном, ни задирой, но сейчас им вдруг овладело страстное желание огреть камчой необузданного Нурума. Ударив пятками коня, он вплотную подскочил к безоружному. Нурум не думал защищаться, скорей всего он собирался сам напасть: глаза следили за каждым движением всадника, а все тело настороженно сжалось, вспружинилось. Левой рукой он приготовился поймать камчу, а правой - ухватиться за ворот Нурыша. Испокон веков верховой чувствовал себя уверенней и сильней пешего. Нурыш, намереваясь сшибить конем этого долговязого черного джигита и уже потом огреть камчой, привстал на стременах и размахнулся. Но, оказавшись перед человеком, присевшим, будто тигр перед прыжком, конь вдруг испуганно шарахнулся, и камча, со свистом сделав в воздухе петлю и не задев Нурума, вяло хлестнула полу нанкового бешмета. Нурыш повернул коня вторично.
- А ты, оказывается, наглец! Опять мешаешь мне проучить пастушонка. Если отец твой бий, значит, можно тебе свою прыть показывать? - распалился он.
На этот раз конь безбоязненно двинулся на пешего. Зная, что если побежишь - догонит, будешь стоять - конь сшибет грудью, Нурум решил во что бы то ни стало ухватиться за всадника. Но спереди не дотянешься, надо попытаться прыгнуть на него сбоку. "Ах, черт, если бы на коне прискакать, тогда бы вырвал камчу и стянул бы самого с седла", - с досадой думал Нурум.