Юрий Пиляр. ЛЮДИ ОСТАЮТСЯ ЛЮДЬМИ. Оформление и рисунки художника В. В. Медведева.
В романе рассказывается о судьбе советского юноши-комсомольца, который в декабре 1941 года ушел добровольно на фронт, в боях был ранен, а затем при попытке прорваться из окружения контужен и взят в плен. Около трех лет он томился в гитлеровских лагерях, совершил несколько побегов, затем стал участником интернациональной организации Сопротивления.
Действие романа разворачивается на фоне больших исторических событий. Это наступление советских войск под Москвой в декабре 1941 года, тяжелые бои при выходе из окружения группы наших армий юго-западнее Ржева, это полная драматизма борьба антифашистского подполья в известном гитлеровском концлагере Маутхаузен.
Герой романа, от лица которого ведется повествование, - непосредственный свидетель и участник этих событий. После возвращения на Родину ему пришлось столкнуться с новыми трудностями, однако он выходит из всех испытаний с глубокой верой в советского человека, его разум, его высокое назначение на земле.
Содержание:
ЛЮДИ ОСТАЮТСЯ ЛЮДЬМИ 1
ФРОНТ 1
НЕВОЛЯ 15
СОПРОТИВЛЕНИЕ 31
ЧИСТИЛИЩЕ 51
ЖИЗНЬ БЕСКОНЕЧНАЯ 70
ЭПИЛОГ 85
ЛЮДИ ОСТАЮТСЯ ЛЮДЬМИ
Двадцатый век. Бродивших по дорогам,
Среди пожаров, к мысли привело:
Легко быть зверем, и легко быть богом,
Быть человеком - это тяжело.
Евгений Винокуров
Художник посвящает свои рисунки автору книги Ю. ПИЛЯРУ узнику Маутхаузена
ФРОНТ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
На фронт я пошел добровольно. 14 декабря 1941 года солнечным морозным утром я постучался в избу, где квартировали командир и комиссар части, остановившейся по пути с Урала в большом вологодском селе для короткого отдыха.
В этом же селе жили мы, мобилизованные на рытье окопов, - занятие, на мой тогдашний взгляд, совершенно бесполезное: был разгар нашего наступления под Москвой…
На мой стук за дверью прогремел низкий голос:
- Войдите!
Я вошел и увидел плотного рыжеватого майора, обутого в новые валенки. Я поздоровался и протянул рекомендательное письмо, которым накануне снабдил меня знакомый политрук.
- Комиссар, это тебе, - посмотрев на конверт, крепким, густым басом сказал майор.
Из-за перегородки появился высокий военный, молча взглянул на меня и отошел с письмом к окну.
- Просится добровольцем, - резко сказал он через минуту.
Майор поднял густые рыжие брови.
- Никаких добровольцев мы брать не можем. Комиссар сел на стул. Майор - на лавку к столу.
Я стоял у порога, комкая в руках шапку.
- Не можем, - звучно и низко повторил майор. Я был упрям.
- По-моему, я не в гости к вам прошусь…
- Что? - удивился майор.
- Я хочу воевать. Майор надел очки.
- Сколько вам лет? - спросил он, как-то по-новому, серьезно и придирчиво разглядывая меня.
- Вы садитесь, - сказал комиссар и закурил папиросу.
- Восемнадцатый, - ответил я, проглотив конец слова так, что могло послышаться "восемнадцать". Точно - мне было семнадцать лет и два месяца.
- Вас надо еще учить, - сказал майор.
Я расстегнул ватный пиджак, чтобы были видны мои оборонные значки - я предусмотрительно надел их, отправляясь в штаб части, - и полез в карман за документами.
- Вот справка. Все "отлично". По военному делу тоже. - Я выложил на стол все свои бумаги. - Подлинник аттестата в Ленинградском институте журналистики имени Воровского, - добавил я для солидности.
Майор пробежал глазами мои бумаги и передал комиссару.
- И все-таки не можем.
- Но почему?
- Убить могут.
- Не всех же убивают, - глубокомысленно заметил я.
- Скажите, пожалуйста! - Майор иронически усмехнулся и посмотрел на комиссара. - Романтика заедает молодежь, опоздать боятся… Твое мнение?
Комиссар, по-видимому, колебался.
- Значит, редактировали стенгазету? - для чего-то спросил он (об этом было написано в характеристике, выданной мне директором школы и нашей комсомольской организацией).
- Романтика! - снова загремел басом майор. - Губительная, вредная романтика!
- Романтика бывает всякая, - сдержанно сказал комиссар. - Бывает и хорошая. Бывает и такая, без которой вообще нельзя… Знаешь что, - сказал он, обращаясь к майору, - давай возьмем его на свою ответственность в порядке исключения.
Я притаил дыхание.
- Формальные трудности, я думаю, мы преодолеем…
- Дело не в формальных трудностях, а в существе, - вставая, сказал майор. Стали видны морщины и тяжелые складки возле его рта. - Что он знает о войне и что будет делать на войне? На экране, сам понимаешь, все это выглядело красиво, в книжках - здорово… Я хочу предупредить вас, - глядя на меня серьезными, пожалуй, слишком серьезными, глазами, сказал майор, - предупредить, прежде чем дать окончательный ответ. Война - это не то, что вы себе представляете или можете сейчас себе представить. На войне убивают…
- Товарищ комполка… - негромко сказал комиссар.
- Обожди, - остановил его майор. - Я хочу, чтобы они знали, на что идут. Убивают, понятно вам?.. Это тяжелый труд. Война - это грязь, голод, окружения, когда вы будете валяться с разорванным животом и никто не сможет помочь вам. Это постоянный страх перед смертью… И все это будет продолжаться долго, нам придется еще долго воевать… Подумайте, потому что обратного пути не будет.
Я был несколько озадачен и не нашелся сразу, что ответить.
- Вы, конечно, можете еще подумать, - сказал комиссар. - Подумайте наедине с собой, со своей совестью. Нам нужны сознательные бойцы, тут командир прав. Тем более, что в армии вы не служили.
- Да и щупловат он, может просто но потянуть, - чуть пренебрежительно, как мне показалось, сказал майор.
Это меня задело. Я был хорошим физкультурником и гордился тем, что умею "крутить солнце" и ходить на руках. Кроме того, не за красивые же глаза мне дали четыре оборонных значка…
- Я подумал, - заявил я твердо, успев еще подумать только о том, что, майор, наверно, испытывает меня и поэтому сгущает краски. - Возьмите. Потяну не хуже других.
На этот раз майор не ответил. По-видимому, он тоже колебался. Сердце мое громко стучало.
- Я буду стараться. Даю слово…
- Ну, бог с тобой, - вдруг сдался майор. Ему, вероятно, были нужны бойцы.
Он поднял трубку полевого телефона.
- Начальника штаба… Сейчас к вам подойдет молодой товарищ, гражданский, да. Оформить его к Горохову… Ничего, оправдаемся. Пока все.
- Спасибо, - сказал я.
- Поздравляю, - сказал комиссар.
- Служу Советскому Союзу! - взволнованно отчеканил я.
В штабе полка, расположенном по соседству, я отдал свой паспорт и вскоре получил пакет, на котором было написано название одной из ближних деревень и крупными печатными буквами - "Горохов".
"Горохов так Горохов", - уже весело думал я, шагая по сверкающей на солнце дороге. Теперь я был абсолютно убежден, что майор, рисуя всякие ужасы, просто проверял, не трус ли я.
Мороз щипал нос и уши. Глаза резало от острого блеска снега. Голубыми столбами высился над трубами дым. Деревушки тонули в глазированных сугробах- точь-в-точь как на картинках из старых отцовских журналов.
Я пел песни, которые мы пели до войны: "Три танкиста", "Катюша", "Если завтра война". Пропою куплет и подсчитываю ногу: "Раз, два, три!.. Раз, два, три!"
Потом вспомнилась мать, и стало грустно. И немного жалко себя и ее. Вспомнилось, как ненастным ноябрьским днем она провожала меня на оборонные работы. Она была уже старенькая, и я не позволил ей идти со мной на станцию. В последнюю минуту, глядя в ее тоскующие глаза, я смутился. Я догадался, что она поняла сердцем своим, что я ухожу надолго и, может быть, мы никогда больше не увидимся. Я попросил ее сказать что-нибудь мне на прощание. "Что сказать? - ответила мама (голос ее дрожал). - Будь всегда честным…". Мне почему-то хотелось, чтобы она просила меня поберечь себя.
- Раз, два три! - опять стал я подсчитывать ногу, снова запел про трех танкистов и так незаметно дошел до деревни.
Через час по распоряжению командира батареи старшего лейтенанта Горохова я был обмундирован, зачислен в отделение разведки взвода управления, затем вместе с политруком побывал в штабе оборонных работ и, получив там расчет, вернулся на батарею.
С наступлением вечера, счастливый и гордый, я шагал за стандартной воинской повозкой в колонне бойцов. Я смотрел на дальние огоньки утонувших в морозной дымке деревень, на серьезные лица своих новых товарищей и не понимал, почему они не разделяют моей радости.
Тем же вечером мы погрузились в товарные вагоны-теплушки и поехали на фронт.
Светлый соснячок, голые белоствольные березки, а рядом большие черные ели, облепленные мерзлым снегом. Под ними сейчас наш дом: там в шалашах сидят мои товарищи - дремлют, мерзнут, скупо переговариваются. Костры разводить нельзя: могут заметить немцы. Но им и так, наверно, известно, что мы в этом лесу: над нами все время кружатся вражеские самолеты и хлещут пулеметными очередями…
Борясь с сонливостью и слабостью, я брожу по светлой опушке, чтобы согреться. Надо мной низко проносится серебристое брюхо самолета, мелькает черная рокочущая тень, а впереди красиво отваливаются белые на сломе мутовки елей. Рокот отходит волной, а через минуту новая нарастающая волна - отлетает сучок сосны, возле меня падает нежная березка, будто срубленная топором. Березку жалко.
Я наклоняюсь и вижу в снегу на промерзшем листке бумаги женский портрет. Носком валенка выбиваю из снега журнал. Это что-то интересное: журнал немецкий, иллюстрированный; с обложки на меня смотрит красивая женщина с копной темных волос. Читаю под портретом: "Франческа Гааль"… Неужели это та самая - из "Петера" и "Маленькой мамы"? Как она сюда попала?
Чья-то рука ложится мне на плечо. За моей спиной стоит человек в белом командирском полушубке.
- Читаешь?
- Франческа Гааль, - говорю я. - А вы кто?
- Помощник оперуполномоченного полка, Коваленко.
Кажется, я мигом согреваюсь.
- По-немецки читаешь? - уточняет он.
- По-немецки.
Что же мне еще отвечать?
Коваленко отбирает у меня журнал, прячет его в полевую сумку.
- Какого подразделения?
- Батарея старшего лейтенанта Горохова, - упавшим голосом докладываю я. По-видимому, я попал в глупую историю.
- Идем к командиру.
Помощник оперуполномоченного ведет меня к шалашу, где отдыхает Горохов. Может быть, командир батареи заступится за меня?
- Горохов, - наполовину просунувшись в шалаш, говорит Коваленко, - ты почему не сообщаешь, что у тебя люди с немецким языком?
- Кто такие? - слышится изнутри.
- А вот… - Коваленко оборачивается. - Как твоя фамилия?
Я называю.
- Так он новичок… Я хочу сделать из него хорошего артиллериста, - отвечает из шалаша Горохов.
- Ты приказ знаешь? - наседает Коваленко.
- Знаю, но мне нужны артиллеристы.
- Я забираю его. Идем! - тоном, не допускающим ни малейшего возражения, говорит Коваленко.
Что ж, наверно, это его право.
- Вещи брать?
- Все бери, - говорит Коваленко.
Допрос начинается уже по дороге. Мы идем через искалеченный бомбами и пулями лес, прячемся за толстые стволы, когда к нам с грохотом и ветром приближается очередной пулеметный ливень с самолета, и за это время я успеваю ответить на все предварительные вопросы: фамилия, имя, отчество, год и место рождения, социальное положение, партийность. Записи Коваленко не ведет. Вероятно, во фронтовых условиях это излишне.
- А откуда знаешь язык?
Как ему сказать? Я еще в восьмом классе, готовясь к будущей профессии журналиста, начал брать уроки немецкого и французского у одной старушки, платя за ее труды тем, что, в свою очередь, занимался по математике с ее пятнадцатилетней внучкой, девочкой хорошенькой и в общем неглупой, но поразительно неспособной к точным наукам… Так и говорю.
- Хорошенькой? - подозрительно переспрашивает Коваленко.
Уже смеркается, когда мы выбираемся из леса и подходим к глухой черной деревеньке. У помощника оперуполномоченного довольный вид: как же, поймал важного преступника… Нелепая, досадная история!
Заходим в избу. Окна закрыты плотной бумагой. За кухонным столом при свете коптилки сидят люди и что-то пишут. Коваленко оставляет меня у двери и, шагнув вперед, радостно докладывает:
- Товарищ майор, нашел! Это обо мне?..
Из-за перегородки показывается плотный рыжеватый человек - я сразу узнаю в нем командира полка майора Шлепкова.
- Ба, наш доброволец!.. Комиссар, тут наш вологодский доброволец! - звучным басом восклицает Шлепков.
- Хороший хлопец, - вставляет довольный Коваленко.
Я ничего не понимаю.
- Проходи, - зовет меня за собой Шлепков. Оставив карабин у двери и сняв шапку, прохожу.
- Садись к столу.
Сажусь. Перед моим носом появляется бумага с немецким текстом. Написано на машинке.
- Ну-ка, переводи, раз ты у нас такой образованный, - говорит Шлепков.
Я читаю сперва про себя, потом начинаю переводить вслух фразу за фразой. Текст очень простой, не надо даже словаря. Я перевожу довольно бегло и без запинок.
- Очень хорошо, очень важно, - сразу посерьезнев, говорит Шлепков. - Начштаба, дайте знать об этом документе в штадив и заодно подготовьте распоряжение по личному составу… Как у нас именуется эта должность?
- Военный переводчик второго разряда, - отвечает сухопарый капитан, тот самый, который недавно давал мне направление к Горохову.
- Вот-вот. Оформите… Молодец, доброволец! Я рад, - говорит Шлепков и вместе с комиссаром уходит.
- Видишь, - улыбаясь, говорит мне Коваленко, - неплохо разбираемся в людях.
Оказывается, у него симпатичное лицо: курносый нос и живые, веселые глаза.
И все-таки я еще не совсем понимаю, что теперь со мной будет. Справляюсь у Коваленко. Он подтверждает, что я буду работать в штабе полка переводчиком.
Чудо какое-то!
Мне разрешают сходить на батарею за ужином и отдыхать до завтрашнего дня.
2
Моя служба военным переводчиком начинается в первую же ночь. Возвратившись из расположения батареи, я устраиваюсь на охапке сухой, теплой соломы в той половине избы, где отдыхают все штабисты, сплю без сновидений и вдруг слышу: "Переводчик!" Меня кто-то трясет, дергает за шинель.
- Переводчик! - кричит кто-то надо мной.
Я хочу повернуться на другой бок, но мне не дают.
- Встаньте, вас комиссар полка, - говорит над моим ухом незнакомый голос.
Вскакиваю, протираю глаза. Спросонья ничего не разберу: кто переводчик, зачем я нужен комиссару.
- Переводчик, проснись, - произносит резкий голос комиссара полка.
Да, это я теперь переводчик…
В темной комнате круг света от коптилки, и в этом желтом мерцающем кругу стоит долговязый, нескладный немец в пилотке, обмотанный женским платком. Комиссар сидит в тени за столом, штабисты приподнялись со своих мест и с любопытством взирают на пленного.
- А ну, поговори с ним, - приказывает комиссар. Подхожу к немцу поближе. Он выше меня на целую голову и дрожит. Где это его прихватили?
- Ирэ намэ унд форнамэ? - начинаю я.
Так близко мне еще не приходилось видеть живого врага. Почему-то ощущаю неловкость.
Немец вдруг разражается потоком слов, на что-то, вероятно, жалуясь.
- О чем он? - спрашивает комиссар.
- Сейчас, - говорю я, вслушиваясь в невнятный лепет… Ни черта нельзя понять: сплошная мешанина из незнакомых слов.
- Биттэ, лангзамер, - прошу я.
- Да о чем это вы? - нетерпеливо снова спрашивает комиссар.
- Я спросил его имя и фамилию и попросил говорить медленнее… У него какой-то странный диалект.
- Байерн? - обращаясь к немцу, называю я наугад одну из известных мне земель Германии.
- О, я, - обрадованно кивает немец. - Пайерн. Аукспурк.
- Он из Баварии, из Аугсбурга… У них там очень своеобразный диалект, - докладываю я комиссару.
- Аугсбург я тоже понял, - вставая, говорит комиссар. - А какой он части?
Я перевожу вопрос. Немец отвечает. Перевожу на русский трехзначное число - номер гренадерского полка, к которому принадлежит пленный. Это несложно.
- Ну, ладно. В штабе дивизии его допросят как следует. Отдыхайте, - говорит комиссар.
Немца уводят. Немного смущенный, я возвращаюсь на ворох соломы.
Утром чуть свет меня будит Коваленко - зовет умываться. В его руках котелок теплой воды и кружка. Он по всем правилам чистит зубы, не спеша намыливается. Я поливаю ему из кружки.
- Теперь давай тебе, - предлагает он.
После завтрака - чая из общего котла, который мы пьем с сахаром и сухарями, - Коваленко представляет меня своему начальнику, оперуполномоченному полка Милютину, худощавому человеку с бледно-розовым лицом. Милютин дает мне две бумажки. Я тут же перевожу тексты пропуска и удостоверения предателя-полицая. Затем меня подзывает капитан, начальник штаба.
- Посмотрите, - говорит он, указывая на стопку аккуратных листков, лежащих на столе.
Разбираю листки. Это письма из Гамбурга, написанные мелким готическим шрифтом. В конце каждого: "Твоя любящая Эрна".
- Что это? - интересуется капитан.
- Письма какой-то Эрны.
- Тогда оставьте. Мы перешлем их в политотдел.
Капитан критически оглядывает мою шинель, прожженные у костра валенки, потом берет четвертушку бумаги и, нацарапав на ней несколько слов, вручает мне.
- Ступайте на вещевой склад. В конце деревни, на нашей стороне.