2
Снова везут. Жара, духота. Вагонное оконце оплетено колючкой. Мы сидим и лежим на подпрыгивающем полу, дремлем, чешемся, ругаемся, слушаем, как грохочут сапогами конвоиры, перебегающие по крыше с вагона на вагон, вновь дремлем - и вот Борисов…
Перед входом в лагерь нас встречает комендант, полный, с мягкими округлыми движениями гауптман.
- Мне нужен переводчик… Кто из вас понимает по-немецки?
- А вот, вот у нас есть, молоденький, вот. - Николай суетливо, с заискивающей улыбкой показывает на меня. Вопрос коменданта, заданный по-немецки, он уразумел, а ответить, беда, может только по-русски. - Вот, этот вот, молоденький…
Комендант, розовый, благоухающий, приближается ко мне.
- Вы говорите по-немецки?
- Очень плохо (sehr schlecht).
- Вы понимаете то, что я вас сейчас спрашиваю?
- Да.
- Желаете быть моим переводчиком?
- Нет… Я плохо владею языком.
- Но вы понимаете мои вопросы?
- Понимаю.
- Почему же в таком случае вы не хотите быть переводчиком?.. Странно! - Комендант, не снимая перчатки, достает батистовый платок и прикладывает его к зардевшейся щеке.
- Что за болван! - вполголоса возмущается лупоглазый, косясь на меня. Он чуть не стонет с досады.
Нас вводят в ворота и ведут к кирпичному бараку, похожему на гараж. Тут нас поджидает группа людей в желтой форме и один немец, черноусый в очках, с унтер-офицерскими погонами.
- Все командиры? - спрашивает он по-русски.
- Все, - отвечаем мы.
Унтер-офицер раскрывает папку для бумаг и перекликает нас по званиям и фамилиям. Нас двадцать девять, почти все младшие лейтенанты и лейтенанты. Старших - трое. Капитан один - Носов.
- Вы будете старостой группы, - приказывает ему унтер.
Гараж разделен перегородками на несколько отделений. Мы размещаемся в последнем, у входа. Немного погодя Носова вызывают к начальнику лагерной полиции. Я потихоньку выхожу вслед за Носовым.
Снаружи у двери стоит мрачноватый, уже в годах человек с тяжелым, давящим взглядом.
- Капитан Носов?
- Так точно…
Разговора их я не слышу, хотя и напрягаю слух, прохаживаясь за углом. Когда минут через десять начальник полиции удаляется, Носов сам подходит ко мне.
Нет, это еще не офицерский лагерь, а обыкновенный пересыльный и, возможно, проверочный. Здесь мы тоже долго не задержимся. Шеф лагерной полиции требует строжайшей дисциплины и беспрекословного выполнения всех распоряжений германского командования. На днях в лагере закончат строить баню с дезинфекционной камерой. Тогда, может быть, избавимся от вшей. Мыло выдадут нам сегодня.
- В общем, теперь, кажется, не пропадем, - говорит Носов.
- И все?
- А что еще?.. Кстати, вы окончательно решили отказаться от должности переводчика?
- Да.
- Я понимаю вас, но… это в какой-то степени нейтральная должность, а потом… - Носов понижает голос, - вы смогли бы окрепнуть, присмотреться и… Впрочем, дело ваше.
"Ни за что, ни за какие блага", - думаю я.
На следующее утро нас, новоприбывших, выстраивают перед бараком. Снова является начальник лагерной полиции, черноусый унтер-офицер в очках и несколько рядовых полицаев. Носов подает команду "смирно". Шеф полиции, выйдя вперед, говорит:
- Господа офицеры! Как вам известно, на сегодняшний день победоносная армия великой Германии продолжает свой путь на восток. Дни Москвы, Ленинграда и прочих крупных советских центров сочтены. Но большевики и евреи сопротивляются. В данной обстановке долг всех русских патриотов - подумать о том, как избавить Россию от дальнейшего бессмысленного кровопролития. В настоящее время среди широких слоев наших военнопленных рождается новое движение. Мы предлагаем всем честным пленным вступать в ряды русской освободительной армии… Кто из вас согласен записаться в эту армию?
На нас смотрят острые глаза унтера. А может, это просто проверка: хотят узнать, кто чем дышит?
Первым из строя выходит, конечно, лупоглазый. За ним - еще двое. Унтер и начальник полиции пронзают нас испытующим взглядом. Под таким взглядом чувствуешь себя неуютно, как голый.
- Кто еще? Кто против большевистско-еврейской заразы?
Вопрос поставлен совсем определенно… Из строя, боязливо поеживаясь и озираясь, выступает хмурый, называющий лупоглазого по имени - Николаем, за ним тянется человек с распухшим лицом, бывший репрессированный. Глядя на них, делают два шага вперед еще четверо…
Остальные не двигаются с места. Стоит Носов, стоит кадровый старший лейтенант-комбат. И нас большинство.
- Ясно, - бросает начальник полиции. - Ра-азой-дись!
Ровно через сутки за мной приходит полицай. Он ведет меня в лагерную канцелярию. Наверно, опять будут звать в переводчики, думаю я… За длинным столом вижу усатого унтера в очках и писаря. Начальник полиции позади их, у окна.
- У нас есть сведения, что ты коммунист и политрук, - заявляет унтер.
- Неправда, - отвечаю я, слегка пораженный.
- Советую тебе признаться. - Унтер разговаривает по-русски свободно и без всякого акцента… Может, он какой-нибудь гестаповец?
- Мне не в чем признаваться. Мне нет еще восемнадцати, и я не мог быть коммунистом, а поэтому и политруком.
- Врешь! - Начальник полиции выходит на середину комнаты. - Ты политрук и работал переводчиком в политотделе дивизии.
- Я работал в штабе дивизии.
- Ты мне голову не морочь, я как-нибудь майор.
- Но тогда вы должны знать.
Я пока довольно спокоен, потому что прав. Мне кажется, установить истину нетрудно.
- Да, - хмуро говорит начальник полиции. - Тем не менее ты политрук и сотрудничал с политотделом.
- Неправда, - повторяю я.
- Правда! - Унтер хлопает ладонью по столу. - Ввести свидетеля!
Из-за портьеры показывается знакомое лицо. Широкое, пылающее от волнения. Глаза блестят. Черные шнурочки бровей насуплены… Это техник-интендант второго ранга Рогач, бывший начпрод моего полка. Это он однажды приглашал меня к себе в тыл, обещая снабдить наше командование "горилкой" и военторговскими папиросами. И он попал, бедняга…
В то же время я очень рад, что нашелся свидетель. Сейчас недоразумение разрешится… Только почему он так волнуется?
Рогач вытягивает руки по швам. На меня не глядит.
- Действительно, я подтверждаю, что этот человек был адъютантом командира полка, а затем его перевели на должность переводчика в политотдел дивизии. - Голос у Рогача какой-то деревянный.
У меня от возмущения спирает в горле. Я потрясен, я просто не верю своим ушам.
- Ты… лжешь… Рогач! Я ведь тогда был ранен! Он, не мигая, смотрит на унтера. Пальцы его вытянутых рук сжимаются и разжимаются.
- Ну, что ты теперь скажешь? - усмехается унтер.
- Вы только взгляните на этого подлеца, - говорю я и сам гляжу в трепещущее багровое лицо Рогача. Думаю: как же ему не стыдно? - Посмотрите, он сейчас чувствует себя хуже, чем я, он… предатель!
- Молчать! - прикрикивает унтер. - Вы свободны, свидетель.
Рогач исчезает за портьерой. Хлопает дверь.
- Лучше признайся, - говорит мне начальник полиции. - В твоих же интересах.
- Нет, - говорю я, - вы же майор, вам же известно, что в партию не принимают моложе восемнадцати лет. Я с двадцать четвертого года… мне лишь в октябре исполнится восемнадцать. Я никак не мог быть политруком хотя бы по своему возрасту.
- Послушай, ты… - прерывает меня унтер. - Отправляйся в свой барак и думай до утра. Если ты утром не признаешься, я сгною тебя в карцере. Убирайся!
Ошеломленный и подавленный, я ухожу.
3
Всю ночь меня преследуют кошмары. Всю ночь надвигаются на меня тяжелые клубящиеся тучи - я отталкиваю их, но они снова ползут с высоты, их много, я знаю, что им нет конца, но я отталкиваю и отталкиваю их, задыхаюсь, изнемогаю и все-таки отталкиваю, потому что - я понимаю это, - если я не буду отталкивать их, то они задушат меня…
Наступает утро. У меня сильный жар. Носов, которому я вечером рассказал о допросе, щупает мой лоб.
- Негодяи! - шепчет он. - Мерзавцы!
Он сам идет со мной в санчасть - небольшой дощатый барак с красным крестом на двери. У входа неожиданно встречаемся с черноусым унтером. Тот молча задирает мою гимнастерку до подбородка.
- Тиф…
И поворачивается к двери с крестом, приказав нам ждать его на улице. Носов опять шепчет:
- Мерзавцы, негодяи!.. Но ничего, ты молод, выздоровеешь. Мы выстоим, как бы нам ни было трудно, мы должны выстоять. Не теряй веры и будь хоть немного похитрее.
Снова унтер.
- Заходи. - Он сторонится меня, боясь заразиться.
Я в последний раз взглядываю на Носова и захожу в барак. Дверь за мной захлопывается.
Человек в белом халате приказывает мне раздеться. Я снимаю гимнастерку, нижнюю рубашку и вижу на своем теле розовую сыпь.
- Одевайтесь, - говорит человек в белом. - Санитар, проводите его в изолятор…
У меня какое-то странное, умиротворенное состояние. Я покорно плетусь за санитаром к лагерным воротам, к нам присоединяется вооруженный дубиной полицай. Мы идем к бревенчатой избе, стоящей вне лагеря в окружении сосен. Правда, изба тоже огорожена колючим забором и ее охраняет немец-часовой.
Сопровождающий нас полицай остается у калитки. Мы с санитаром заходим внутрь. Возле крыльца санитар спрашивает меня:
- Ты политрук, что ль?
- Нет.
- А ты меня не бойсь, я не враг. Приказано не спускать с тебя глаз, учти. Понял? Обождите минуту.
Он зовет кого-то через дверь. Появляется пожилой, желтый, заспанный человек.
- Принимай, фершал, - говорит ему мой санитар. - Да ты выдь, выдь на момент, проветрись. Я тебе должен сказать инструкцию доктора.
Заспанный фельдшер выходит. Оказывается, он не заспанный, а просто очень утомленный. Санитар отводит его в сторону.
- Велено передать, - слышу я его шепот, - чтоб за этим больным особо присматривали, он политрук. Понятно? И все вытекающие последствия.
Мне уже невмоготу стоять. Ноги подкашиваются.
- Так что лечи как следует, - шепчет санитар.
- Ты скажи военврачу, чтобы медикаментов прислал, - отвечает фельдшер. - Что я могу делать с пустыми руками?.. Пойдемте, - говорит он мне.
У меня, наверно, вновь начинается бред. Мне чудится, будто мы входим в празднично убранную крестьянскую избу. Перед темными образами в углу красновато теплится лампадка. Пол застлан пестрыми половиками. Кто-то невидимый совершает молитву… или это стон?
- У меня есть пара чистого белья. Переоденьтесь. - Фельдшер протягивает мне прохладный белый сверток.
Я переодеваюсь. Теперь я тоже белый. Мы вступаем в праздничный храм. Мы шествуем по нарядному ковру, мы медленно продвигаемся к светлому окошку.
- Параша у выхода, - предупреждает фельдшер. Вдоль стен стоят двухъярусные койки. На них люди. Зачем они здесь?
- Ложитесь пока на верхнюю. Освободится место внизу, тогда переведу. Сможете залезть?
- Спасибо. - Я очень люблю этого человека, фельдшера.
Я всех сейчас люблю. Всех, всех людей.
Я ложусь на койку. Мне удивительно хорошо. Мне тепло и покойно… Своды раздвигаются. Надо мной глубокое небо. Лишь бы на меня опять не поползли тучи. Я так боюсь этих туч… Пожалуйста, не надо туч! Пожалуйста, не надо!
…Я теряю всякое представление о времени. Я иногда поднимаюсь, слезаю с койки - мне при этом кажется, что я вылезаю из вагонного окна и у меня длинные, как у обезьяны, руки, - я иду к параше, потом, раскачиваясь, снова взбираюсь на свое ложе. Порой в мое изголовье ставится баночка с кашей и кладется кусочек сахару. Баночку я прошу взять обратно - я не хочу каши, я только хочу воды. Я сосу сахар и запиваю его водой.
Я всех люблю. Мне постоянно тепло. Мне тяжело, что-то мешает мне, и все-таки мне хорошо. Я люблю свою койку, светлый квадрат окна и особенно руки, которые подают мне воду и сахар.
Не знаю, сколько проходит дней и ночей, прежде чем настает это. Это очень страшное. Я чувствую вдруг, что начинаю раздваиваться. Мне страшно. Мое "я" вдруг раскалывается и двоится. Одно "я" лежит на койке, другое "я" где-то в стороне и надо мной. Очень трудно удержать обе половины вместе, я борюсь изо всех сил, хватаю руками другую свою половину, стараясь удержать ее. Но она хочет оторваться от меня: она мое второе "я".
- Не отпущу, не отпущу! - кричу я. - Не отпущу!
Баночка с водой стучит о мои зубы. Делаю несколько глотков. Мои "я" соединяются. Но это лишь короткая передышка. Скоро опять завязывается отчаянная борьба.
- Не дам! - кричу я. - Не дам!..
Начинаю метаться по койке, ловя уходящую свою часть, задыхаюсь, теряю последние силы… Где я? Что со мной? Темный горячий клубок душит меня.
- Помогите мне! - кричу я. - Помоги-ите!..
Дует ветер. Прохладное, чистое облако. Чьи-то любящие руки поддерживают меня. Я глубоко вздыхаю, минута облегчения, и я перестаю вообще что-либо ощущать…
Я сплю, долго-долго сплю. Просыпаюсь, съедаю кашу, сахар - и снова сплю.
- Ну, как? - спрашивает меня фельдшер. - Полегче?
- Да. Спасибо.
- Теперь будете поправляться. Самое опасное перевалили.
Постепенно все становится на свои места… Я в плену, в Борисовском лагере, в тифозном изоляторе. Меня продал начпрод Рогач - он предатель и изменник Родины, а капитан Носов - очень порядочный человек. Немцы рвутся к Волге, но нам надо выстоять и надо не терять веры. А мне, кроме того, следует быть похитрее…
- Какое сегодня число? - спрашиваю я через несколько дней фельдшера.
- Двадцатое августа. Сегодня я переведу вас к выздоравливающим.
Значит, я лежу тут больше десяти дней… А что будет дальше? Кто сможет ответить на этот вопрос?
Я впервые выглядываю в окно и вижу за рядами колючей проволоки сосны, пожухлую траву и поблекшую, уже тронутую кое-где желтизной листву берез на косогоре.
4
Минует еще неделя. За мной являются двое полицаев и немец с винтовкой. Я прощаюсь с фельдшером и с его помощью выхожу из изолятора. Так как ноги пока не подчиняются мне, полицаи подхватывают меня под руки. Куда это они меня?
Мы проходим мимо лагерных ворот, пересекаем железнодорожное полотно. Мы идем по какой-то лесной дороге. Наконец впереди в просвете между деревьями вырисовываются сторожевые вышки нового лагеря.
- Куда вы меня тащите?
- На курорт, - отвечает один из полицаев. - На хороший германский курорт.
Они оставляют меня перед вахтой. Солдат с винтовкой что-то говорит часовому, и тот приказывает мне войти в этот новый лагерь. Через минуту меня берут под руки два других полицая и волокут дальше. Мы останавливаемся перед зеленым бараком, огороженным колючкой. Здесь у калитки дежурит еще один полицай.
- Что, словили рыбку? - усмехаясь, спрашивает он своих коллег.
Меня впускают за загородку.
- Эй, старшой! - орет дежурный полицай. - Пополнение!
Показывается невысокий, с ямкой на подбородке человек. Он в сапогах, в комсоставской гимнастерке, заправленной в брюки.
- Помогите… до двери, - прошу я его.
Он заводит меня в барак. Я ложусь на указанную мне пустую дощатую койку - они тут, как и в изоляторе, двухъярусные, - подкладываю под голову котелок, который подарил мне фельдшер. Я очень устал.
И вдруг я вижу комиссара своего полка Худякова… А может, это и не Худяков? Он поднимается с соседней койки… Неужели он? Неужели Худяков? Чувство, похожее на испуг, овладевает мной.
- Товарищ ко… - говорю я и спохватываюсь. - Михаил, - тихо зову я. Отчество Худякова вылетает у меня из памяти, но это сейчас не так важно. - Михаил!
Он вздрагивает. Смотрит на меня. Его лицо словно ссохлось, губы темные, нос будто крупнее.
- Ты? - Он подходит. - И ты тоже?
- Да.
Он волнуется, прикусывает губу, как тогда зимой при отступлении под Сычовкой.
- Ты ранен?
- Нет, я только что из лазарета, болел тифом. - "Как же он изменился!" - думаю я. - А вы?
- А почему ты здесь?
- Не знаю. А что здесь!
- Здесь пленные политработники… Как ты сюда попал?
Я отвечаю не сразу… Значит, немцы все-таки считают меня политруком… Слишком еще свежа в памяти сцена расстрела на поляне перед березовой рощей человека с красной звездой на рукаве, чтобы я мог спокойно отнестись к тому, что я в глазах немцев политрук.
- Вы помните начпрода Рогача?
- Да. А что? Он тоже в плену?
- Он донес, что я якобы был политруком и работал переводчиком в политотделе дивизии.
- Рогач?.. Такой старательный, дисциплинированный… - Худяков мучительно потирает лоб.
- Рогач, - говорю я.
- Поговорим об этом после, - тихо произносит Худяков.
Лежа на жесткой койке, я весь остаток дня присматриваюсь к людям. Первое впечатление таково, что военнопленные политработники просто не знают, что их ждет. Они заметно отличаются от тех пленных, с которыми я сталкивался раньше: выдержаннее, спокойнее и, обращаясь к старшим, употребляют слово "товарищ". Даже одежда у них опрятнее- я вижу, что кое-кто пришивает отлетевшие пуговицы. А главное, здесь не слышно подленьких разговоров о победоносном продвижении германских войск и нашем близком конце.