Милютин собирает почти все:: штабистов, подзывает меня и ведет нас в темное поле. Он объявляет, что мы командирское заграждение; наша задача - проверять тех, кто отходит в тыл. Он расставляет нас цепью с интервалами метров в сто и поворачивает в сторону горящей деревни.
Деревня пылает. Языки пламени лижут черное небо. Гремит перестрелка, но наши, видимо, больше не решаются атаковать: слишком плотен огонь немцев. Ночь темная, теплая и кажется совсем черной, когда переводишь взгляд с горящих домов на поле.
В этой черноте я вскоре различаю две ковыляющие фигуры. Направляюсь к ним. Два пожилых красноармейца, опираясь на винтовки и прихрамывая, бредут к оврагу.
- Ранены? - спрашиваю я.
- Ранены, - говорят они.
- Держитесь левее, там перевязочный пункт.
У деревни опять завязывается перестрелка, звонко хлопают разрывы гранат, и вновь, покрывая все звуки, победно стучит тяжелый пулемет.
Из черноты выступает группа. Двое ведут, почти тащат под руки низкорослого бойца. Еще двое поддерживают тех, кто тащит.
- Все ранены? - спрашиваю я.
- Ранены, ранены, - торопливо отвечают мне.
- Минуту… Вы куда ранены? - обращаюсь я к одному из тех, кто поддерживает.
- Куда ранен?.. Я никуда, это товарищ ранен.
- Его доведут двое. Возвращайтесь. Вы тоже, - говорю я второму поддерживающему.
- Как возвращайтесь? Зачем возвращайтесь? - горячо возражают мне. - Товарищ ранен, наш товарищ.
- Возвращайтесь немедленно! - прикрикиваю я на двоих.
- Ай, нехорошо, нехороший человек, - стыдят меня те двое, пятятся и уходят обратно к деревне…
Очень неприятно… Наверно, деморализованы нашим недавним поражением под Сычевкой, объясняю я себе. Или просто несознательные.
Минут пятнадцать спустя в темноте показывается длинная фигура с винтовкой за плечом.
- Ранен?
Фигура начинает хромать.
- Куда ранен? - спрашиваю я, приблизившись. На меня смотрит здоровая молодая физиономия с коричневатыми впадинами глаз.
- В ногу ранен. - Голос тоже молодой и здоровый. Парень старше меня, вероятно, года на три.
- А ну, покажи! - требую я.
- Отойди, - глуховато произносит он. - Тебе легко тут… Ты бы там попробовал.
Он задевает за живое.
- Пробовал. А ну, кругом… Марш!
Парень безмолвно поворачивается и идет к деревне. Я- за ним…
"Чертовщина, - думаю я. - Трус он, и все. Не может справиться с низменным инстинктом самосохранения… А я?"
Зарево пожара все ближе. Когда обрушиваются крыши, столб искр бежит к небу. Перестрелка не прекращается. Пули дзинькают и словно лопаются в воздухе.
- Разрывными, гад, бьет, - замечает парень.
Я молчу. Сейчас мне очень важно убедиться, что я сильнее своих инстинктов.
- Закурить не будет? - не оборачиваясь, спрашивает он. - А то я почти пришел.
- Не курю.
Над нами проносится пулеметная очередь, парень падает, потом бросается к снежному окопу, где посверкивают винтовочные выстрелы. Я кидаюсь ничком, отползаю к груде торчащих из снега обугленных бревен.
Отсюда, кажется, рукой можно достать до крайнего ряда горящих изб. Ловлю себя, что мне хочется побыстрее в темное поле, на свой пост, и вижу в освещенном пространстве между двумя объятыми огнем домами мелькающие тени. Почти машинально вскидываю автомат и строчу. Рядом из окопов тоже стреляют, и вдруг все заглушается низким громовым стуком крупнокалиберного пулемета. Всплывает мертвенно-голубое сияние ракеты - я вжимаюсь в снег. С двух сторон бьют немецкие автоматы. Ракета наконец гаснет, я привстаю, и в этот момент что-то точно палкой ударяет меня по левой руке.
Я щупаю повыше локтя - пронзает острая боль. Что-то теплое стекает в перчатку. Понимаю, что ранен, беру автомат на шею, правой рукой поддерживаю левую и, согнувшись, бегу в темноту.
На минуту охватывает страх. Что я скажу Симоненко? Как оправдаюсь перед ним и комиссаром? Пули посвистывают и будто лопаются, но я уже знаю: эти мимо… Если бы мне пришлось объясняться только с Худяковым!
2
На мое счастье, у спуска в овраг я наталкиваюсь как раз на Худякова. Он сразу замечает, что я ранен.
- Сильно?.. Куда?..
Сняв с моей шеи автомат, Худяков вынимает из полевой сумки перевязочный пакет и туго перетягивает простреленную руку поверх шинели. Потом молча идет со мной в конец оврага, где стоят наши лошади.
- На перевязочный, - приказывает он ездовому. - Если нужно, в санбат.
- Спасибо, - говорю я каким-то не своим голосом. Мне больно.
- Подожди. - Худяков шуршит карандашом в блокноте и выдирает листок. - Это отдашь комиссару медсанбата. Поправляйся.
Кошевка выбирается из оврага и мчится к лесу. Позади остается догорающая деревня, шум боя.
На перевязочном пункте в лесной сторожке рану промывают, перевязывают. Пуля пробила мягкие ткани плеча и поцарапала кость. Поскольку кость все-таки задета, ранение считается серьезным.
Свободных подвод на пункте нет, все в разгоне. Боль донимает, и я прошу своего ездового везти меня в медсанбат.
Через час мы на месте. Уже рассвело. Падает мягкий чистый снежок, и деревенька, куда мы попадаем, кажется очень мирной, очень далекой от войны. Кругом так тихо, что делается немного не по себе и будто чего-то не хватает.
Мы высаживаем у околицы двух попутчиков, подъезжаем к дому, где принимают раненых командиров, я отпускаю ездового.
Худой, с воспаленными глазами и землистого цвета лицом человек вертит в руках бумажку, написанную в темноте Худяковым.
- Вы кто по званию? - спрашивает он.
- Военный переводчик второго разряда.
- Это такое звание? Первый раз слышу… А должность?
- Тоже переводчик и по совместительству адъютант командира полка.
- Ничего не понимаю… Вы средний командир?
- По-видимому, да.
- Гм… По-видимому. Ну, хорошо. Отправляйтесь в палату начсостава, третий дом справа… По-видимому!
Несколько растерянный, ухожу. Откуда я знаю, какой я командир и какая разница между званием и должностью? Я думал, что это приблизительно одно и то же - пост, звание, должность…
В тихом, чистеньком домике мне отводят место на полу у окна. Я осторожно снимаю шинель, меховую безрукавку, валенки, раздеваюсь до нижнего белья и, несмотря на ноющую боль в руке, тотчас засыпаю.
Просыпаюсь от громких голосов и усилившейся боли.
- Обедать-то по крайней мере будете? - говорит приятный, бархатистый голос.
Поворачиваю голову. Облокотившись на подушку, на меня смотрит сосед, молодой мужчина.
- Вы меня? - говорю я.
- Вас.
- А что, уже обед?
Гляжу на часы. На ремешке засохшая кровь. Стрелки показывают пять минут первого. Прикладываю к уху - тикают. Здоров я спать!
Мне приносят полкотелка жидкого горохового супа и сухарь. На второе - полкрышки сухой пшенной каши. Поковырявшись в каше, возвращаю все санитару.
Сосед насмешливо-сочувственно следит за мной.
- Аппетита нет?
- Не проголодался, да и рука болит.
- Ничего, полежите здесь с недельку, аппетит появится. Еще какой аппетит! Познакомимся?.. Воентехник Иванов.
Пожимаем друг другу руки. Иванов здесь уже третью неделю. Осколок мины ранил его в бедро, когда он был в командировке на передовой. Да, да, в командировке, нечего удивляться: постоянно он работает в оружейных мастерских дивизии, это довольно глубокий тыл, во всяком случае, снаряды не долетают.
- Как же вам так не повезло? - спрашиваю я.
- Да вот так. Вообще не везет… Должны были эвакуировать в госпиталь, но на самолетах всех не эвакуируешь, берут лишь самых тяжелых. - Иванов супит темные брови.
- А разве эвакуируют на самолетах?
- Конечно. Другие же пути сейчас отрезаны… Так я узнаю страшную новость. Оказывается, мы окружены. Тот узкий коридор, который соединяет нас с главными силами Калининского фронта, насквозь простреливается немцами… Поразительно, что в тылу об этом известно, а мы даже в штабе полка в неведении.
Оглядываю палату. Обычная крестьянская изба, только пустая: вынесено вон все, вплоть до лавок. Раненые лежат на полу. Кое-кто тихо стонет.
- Невеселая картина, - говорю я.
- Да, невеселая, - отвечает Иванов.
3
Через час меня вызывают к хирургу. Вместе с молодым голубоглазым лейтенантом я иду к дому с мезонином. Возле него на расчищенной дорожке следы санных полозьев и конский помет.
- Этой ночью привезли много тяжелых, я не спал, - говорит лейтенант. - А тебя тоже сегодня?
- Под утро.
- Лупят нашего брата, - вздыхает лейтенант. - Техника у них, подлецов, богатая, я насмотрелся на их технику.
- Где?
Он перчаткой смахивает с валенок снег и поднимается на крыльцо.
- По долгу службы… Получше обмети валенки, а то Наджарова выставит за дверь.
В передней, скинув шинели, мы садимся на скамью. Впереди нас трое. За перегородкой слышатся женские голоса: один - уверенный, строгий, другой- высокий, потише. Им отвечает скрипучий бас. Пахнет, как во всякой амбулатории, йодом, спиртом и еще чем-то, может быть, человеческой болью.
Из-за перегородки, в двери, занавешенной простыней, появляется рослый капитан, за ним - девушка в белом халате. У нее мальчишески широкое, миловидное лицо с большими серыми глазами.
- Есть вновь поступившие? Я поднимаюсь.
- Проходите. - Девушка пропускает меня вперед, придерживая край простыни на двери.
В прохладной комнате около окна стоит высокая, статная, совершенно седая женщина в белом и потирает ладонь о ладонь. Догадываюсь, что это и есть знаменитый в нашей дивизии хирург Наджарова.
- Снимайте гимнастерку и садитесь, - приказывает девушка.
Стаскиваю одной рукой гимнастерку и нижнюю рубаху- другая рука перемотана и привязана к шее - и сажусь на табурет. Девушка ловкими кругообразными движениями освобождает меня от бинтов. Наджарова подходит ближе.
- Как вы попали на фронт? Вы же совсем мальчик, - неожиданно ласково говорит она мне.
Пожалуй, это она зря: мальчика уже давно нет.
Мне, конечно, безразлично, как отнесется к такому определению девушка, но все-таки неприятно… Отвечаю, что пошел сам.
Девушка быстро и безжалостно отдирает прилипшую к ране марлевую накладку.
- Наверное, после десятилетки? - Наджарова осматривает, затем ощупывает руку. - Нина у нас тоже добровольцем пошла на фронт, она у нас молодец, смелая и школу окончила отличницей.
Попросив ее подать какой-то инструмент, Наджарова снова обращается ко мне:
- Вы тоже уралец?
- Нет, я вологжанин.
- И уже успели стать командиром?
Она просовывает в рану что-то длинное, твердое- это причиняет нестерпимую боль… "Настоящий палач", - думзю я про нее.
- Я не командир, я переводчик… - Пытаюсь терпеть, но голос выдает меня. - И по совместительству адъютант… - Чувствую, что от боли глаза лезут на лоб. - А до этого был… артиллерийским разведчиком…
Нина подносит к моему носу склянку с нашатырем.
- Ну, разведчики молодцы, умеют терпеть, - спокойно произносит Наджарова. - У нас здесь есть один… Нинина симпатия.
- Неправда, - говорит Нина. Я готов заорать от боли.
- Вот и все, - объявляет Наджарова. - Все, что надо, вынули, почистили, теперь будете поправляться… А ты не криви душой, - прибавляет она сурово, полуобернувшись к Нине.
Она идет к умывальнику. Нина делает мне перевязку. Я сижу обессиленный и обмякший, как вытряхнутый мешок.
- Следующего, - говорит Наджарова.
Сейчас я замечаю под ее глазами густую синеву. Я прощаюсь.
- Придете послезавтра, - говорит мне Нина. - Не забудьте.
И вызывает следующего.
4
Мой сосед Иванов, лежа на левом боку, читает "Анну Каренину". Книга потрепана, выпадают листки, но обложка аккуратно обернута чистой бумагой.
- Хотите почитать? - Иванов взглядывает на меня поверх книги и лезет под подушку за расшитым кисетом.
Я не хочу: я дважды читал "Анну Каренину".
- Может, у вас есть что-нибудь еще?
- У меня нет, - говорит Иванов, - а вот если вы попросите Ниночку, - у нее много книг… Вы, конечно, обратили внимание на сестру из хирургического?
Он неумело скручивает цигарку.
- Только не вздумайте ухаживать за ней, предупреждаю по-дружески. Смотрите, а то наживете опасного врага… Наджарову, нашего хирурга, да вы ведь были у нее? Дело в том, что мать этой Ниночки, тоже врач и подруга Наджаровой, поручила ей свое чадо. Так что глядите в оба.
Я благодарю Иванова за совет и вытягиваюсь под одеялом. Думаю, какое мне дело до Ниночки, до того, кому ее поручили… Идет война. Нас калечат и убивают, мы фактически в окружении. Неужели тут можно помышлять еще о каких-то ухаживаниях;
Иванов, опираясь на палку, отправляется курить. Я открываю потрепанный том Толстого, читаю первые строчки, и на меня вдруг веет домом, детством, и больно сжимается сердце.
У нас в семье при жизни отца была своя библиотека. Помню, как, делая стеллажи, отец строгал на верстаке сухие доски, приколачивал к стене кронштейны и тюкнул себя по пальцу; тараща глаза и размахивая ушибленной рукой, кричал: "Ах, лешак тебя побери!" - Я прыснул со смеху и получил за это от мамы шлепка…
Я рано, еще до школы, выучился читать. Однажды сестра застала меня за "Евгением Онегиным".
- Ну что ты понимаешь, цыганенок?
- Все понимаю, - пробурчал я.
Сестра отобрала книгу и сперва нахмурилась, а потом залилась веселым хохотом. На цветной картинке, изображающей сцену бала у Лариных, я гвоздиком расцарапал толстую, обтянутую до колена светлым чулком ногу Онегина и красным карандашом начертил кровь. Так я отомстил ему за Ленского.
В другой раз, почитав "Бахчисарайский фонтан", - книга была тоже с картинками, - я намотал на голову наподобие чалмы полотенце, вооружился кривым садовым ножом и как-то неожиданно для себя пропорол в нескольких местах пестрый домотканый ковер, которым прикрывалась дверь в нашу библиотеку.
Поскольку я тут же явился с повинной, наказания удалось избежать. Правда, с того дня отец сам стал подбирать мне книги для чтения.
Постукивая палкой, возвращается Иванов.
- Все же читаете?
- Да.
Под вечер у меня вновь сильно разбаливается рука. Тупая ломящая боль не перестает и весь следующий день. Ночью подскакивает температура, и, когда на другое утро надо идти к хирургу, я еле держусь на ногах.
Осмотрев припухшее плечо, седовласая Наджарова за что-то нещадно отчитывает Нину. Я не знаю, куда глаза деть, - словно это моя вина, что плечо распухло. Мне делают укол, заставляют проглотить красную таблетку и, опять наложив повязку, отправляют меня в палату в сопровождении санитара.
В сумерки, когда почти все уже спят, я слышу шепот за перегородкой.
Минуту спустя входит на цыпочках наш санитар, за ним… Нина. Санитар бесшумно направляется к моему месту.
Я сажусь, до пояса прикрывшись одеялом. Нина подходит. Санитар, выразительно вздохнув, так же, на цыпочках, удаляется.
- Как чувствуете себя? - У Нины довольно-таки расстроенный вид.
- Спасибо… Садитесь, пожалуйста.
- Как температура? - Она присаживается на краешек постели и берет холодными пальцами мою ру: iy повыше кисти, нащупывает пульс, которого у меня, по-моему, нет.
Я стараюсь не дышать и не глядеть на нее. И все-таки вижу опущенные веки, сосредоточенно сомкнутый рот.
- Кажется, температура спала, - говорит Нина.-
Но все равно вам надо лежать, на перевязку пока не ходите. Я приду к вам сама.
- От Наджаровой вам за это не нагорит?
- Глупости, - отвечает Нина. - Это все злые языки… На самом деле она очень добрая.
Теперь, в сгустившихся сумерках, я смелее гляжу в ее лицо: большие глаза, нежный овал подбородка…
- А потом вы опять на передовую? - Нина спрашивает об этом, уже поднявшись.
- Нет, я в штабе… Если вам не трудно, принесите мне завтра что-нибудь почитать, на свой выбор.
Она обещает.