Но Тимур, спохватившись, задержал коня и сказал Шах-Малику:
- Напиши указ: на будущее время содержание, что прежде давалось больным и лекарям, то и впредь давать им.
Повелитель выехал на площадь, повсюду уже обставленную барласами охраны. Перед большой мечетью раскинулись ковры и стояли Абду-Джаббар, возглавлявший духовенство Тимуровых войск, и муллы, ожидая победителей, дабы возблагодарить милостивого, милосердного за победу.
Ковры были здешние, многоцветные, а узор их повторял тот же ступенчатый свод, какой был у сельджукских порталов и у самой этой мечети. Муллы, стоявшие по краю ковров, были самаркандские, весь поход идущие с войском, дабы учить воинов добру и славить милосердие, как надлежит наставникам. Впереди мулл стояли ученые, а им предстоял здесь Ходжа Абду-Джаббар.
Сойдя с седла, Тимур уже шел по коврам к своему месту перед мехрабом, когда к Повелителю, отодвигая идущих следом вельмож, протолкался Шейх-Нур-аддин.
- О амир! Наших лошадей конокрады угнали.
- Что?
- Всех наших лошадей с пастбищ.
- Каких лошадей?
- Когда конных воинов спешили для осады, лошадей отогнали к табунам на пастбище. А их оттуда всех угнали.
- Куда?
- А кто ж знает?
- Кто угнал?
- Пока мы тут воевали, чернобаранные туркмены с пастбищ угнали всех наших лошадей. И твой табун тоже. А куда - еще не знаем. Но говорят, в сторону Абуластана.
Тимур остановился.
Шествие благоговейно замерло. Некоторые подумали, что тут совершается какой-то обряд по народному обычаю.
Тимур оглянулся. Заметив рядом с собой Шахруха, подозвал его.
- Бери, у кого уцелели, лошадей и гонись за ворами. За конокрадами. Выручай табуны. Помни, такой беды ни один враг нам не придумывал.
- Куда ж мне за ними?
Шейх-Нур-аддин повторил:
- Они ушли, думают, на Абуластан, там их земли, их выпасы.
- Баязет, что ли, их подослал?
- Они сами по себе. Тут их отчие земли. Кара-Юсуф ими правит.
- Опять этот проходимец! Догоняйте, и никому никакой пощады. Чтоб не осталось подлого племени. Чтоб сами камни про них забыли.
Шахрух в широком праздничном халате, едва поспевая за рослым Шейх-Нур-аддином, поспешил с ковров к своему седлу.
Тимур, не вслушиваясь в славословия и не внимая молитве, стоял впереди молящихся.
- Без лошадей нам как быть! - шепнул он, становясь на колени чуть впереди Мираншаха.
Мираншах согласился, часто закивав головой, увенчанной огромной розовой чалмой, где сверкал редкостный алмаз, выломанный изо лба золотого будды в индийском походе.
Нежданная беда озадачила Тимура: спешенные конники - это не конница, а войско без конницы - это уже не Тимурово победоносное воинство.
Тимур дольше задерживал лоб прижатым к прохладному коврику, а окружающим казалось, что он молится усерднее, чем всегда.
Встав с колен, Тимур сказал:
- А теперь поедем к могиле, куда положили двенадцать тысяч самых отважных из нас, которым я приказал взять этот город. Которые его взяли.
И уже не грохотом победителей, а в безмолвии, каждый невольно размышляя о своей воинской судьбе, они поехали за город к свежим могилам.
Не было могилы только у четырех тысяч защитников Сиваса. Они лежали во рву, заживо закиданные землей, полузалитые водой, а в ров валились тяжелые обломки сносимых укреплений.
Нужен был долгий труд множества подневольных людей, чтобы снести эти стены, столько веков оберегавшие город.
Мутаххартен и Кара-Осман-бей отправились назад, к себе, в Арзинджан и Арзрум, править землями, оставленными Тимуром на попечение Мутаххартена.
Сивас он не дал Кара-Осман-бею. Тимур оставил Сивас Мираншаху. Сносить эти стены, расчищать город от мертвецов и завалов, собирать выкупы и подати со всех окрестных городов и селений, уже взятых и еще лишь обреченных на завоевание.
"Выкуп души", взысканный Тимуром с мусульман, жителей Сиваса, исчислялся в золоте, а если золота не хватало, пересчитывался на серебро.
Особым откупщикам, всегда следовавшим за войском, дано было право отбирать из мужского населения покоренных стран молодых, здоровых, способных к тяжелому труду юношей. Мусульман забирали для работ в землях Мавераннахра, откуда коренные жители уходили в мирозавоевательное воинство; иноверцев отсылали на рынки Самарканда или Бухары, где продавали их в рабство. Ремесленников всяких дел набирали для Самарканда "собиратели умельцев".
От мусульман Сиваса откупщики потребовали тысячу девушек и с пониманием выбрали самых красивых, здоровых, чем-либо привлекательных, чтобы отправить их в Самарканд.
Этим красавицам обратного пути в Сивас не было - они уходили в неведомую страну на всю жизнь, чтобы дети их, рождаясь там, ту даль считали своей родиной.
Тысячу девушек, отобранных опытными откупщиками, придирчиво осмотрел царевич Мираншах. Их прогоняли перед ним заплаканных и посиневших от страха. Он стоял, наклонив вперед розовую тяжелую чалму, венчавшую его широкий, как у быка, лоб.
Некоторые показались ему перезревшими, и он велел заменить их. Подумав, он решил и этих оставить.
- Сыщутся и на них седоки!
А со стороны крепости время от времени тяжко ухало и грохотало, вздымался прах от сокрушаемых стен.
Мираншах поселился в небольшом доме, где прежде жил Мустафа-бей. Комнаты казались темноватыми, но царевич не засиживался в них. Ежедневно с утра он приезжал смотреть на труд разрушителей, валивших обломки в ров.
В толще одной из башен открылся тайник. Там нашли скелет воина в заржавевших латах и при нем меч с серебряной рукояткой, но с иззубренным лезвием. На черепе сохранились длинные усы, концы их были стиснуты крепкими зубами. На серебряной рукоятке, когда ее обтерли, оказался двуглавый, без корон орел с прижатыми крыльями.
Видно, возводя стены лет за пятьсот до того, строитель, по древнему обычаю, замуровал в стене самого отважного из воинов, оказывая ему великую честь - стать частью крепости, передать ей свою силу и вечно стоять на страже города.
Он и простоял пять столетий, а может быть, и вдвое против того.
Мираншах крикнул:
- Он не выстоял против нас. Мы его выволокли. Быть же ему в одном полку вон с теми, которые там, во рву! Одна цена им!
И показал, чтоб кости сбросили на защитников в ров. Туда же скатили и череп.
Рукоятку Мираншах взял себе, а бесполезное лезвие кинул вслед за костями.
Ров сровнялся с землей, когда обрушили в него и всю эту башню.
Но высока на земле, выше крепостных стен, добрая слава Сиваса.
7
Из Сиваса путь лег на Малатью, небольшой торговый город, менее чем за год до того отбитый Баязетом у мамлюков и еще не успевший восстановить стены и рвы, пострадавшие в ту осаду.
Взяв Малатью, Баязет бросил вызов своим союзникам, каирским мамлюкам, издавна владевшим здесь и землями и городами.
Баязет изгнал из Малатьи мамлюкского правителя и посадил на свое место сына Мустафы-бея, которого любил как своего давнего друга и ценил за твердость.
На землях вокруг Малатьи раскинулись пастбища чернобаранных туркменов. Они прежде платили подати мамлюкам, а теперь эти подати собирал с них Баязет, но при этом дал им льготы и поблажки. Этим он поощрял Кара-Юсуфа за его ненависть к Тимуру.
Потворствуя туркменам, султан добивался их верности, ибо у него в войсках туркменская конница была хотя и немногочисленна, но быстра и отважна.
Это была еще одна дорога на Баязетовой земле, которую безнаказанно топтали копыта и сапоги Тимуровых полчищ.
Полчища шли, выдвинув вперед те конные части войска, где сохранились лошади.
Потом несли знамена, бунчуки, знаки тысячников, идущих в походе.
Следом за знаменами, порой покрываемый их тенями, ехал Тимур. Спереди его надежно оберегали конные воины Халиль-Султана, на крыльях, справа и слева, - барласы.
Такая осторожность была нужна. Уже за один этот год не раз ему грозила опасность. В последний раз при выезде из Сиваса, когда он ехал узким проездом между руин, к нему кинулся христианин, византиец или генуэзец, весь покрытый кровоточащими язвами, больной проказой или другой неизлечимой болезнью, пытаясь поцеловать Тимура, ловя хотя бы его руку для поцелуя. Худайдада едва успел грудью коня оттолкнуть этого мстителя за убитых единоверцев.
Когда Повелитель объезжал Сивас, меткие стрелки, укрывавшиеся среди крепостных камней, пустили две стрелы, и они обе застряли в кольцах кольчуги под левым плечом. А Тимур, случалось, ездил и без кольчуги.
В этой стране охрану Повелителя было велено усилить: без него не было бы ни завоеваний, ни походов, ни войск. И пришлось бы знамена, бунчуки и хоругви сложить в угол какой-нибудь мечети или поставить над гробницами былых соратников Повелителя.
Позади, вслед за пешим войском, шли строем тысячи конников, оставшихся без лошадей.
Обозленные дерзостью похитителей, непривычные к пешему строю, они плелись, широко расставляя ноги, спотыкаясь на жесткой дороге, задыхаясь в пыли. Когда прежде пыль шла от них, а они правили своих лошадей по ветру, пыль пахла полынью, родиной, порождала тоску.
Теперь они не украшали войско, а прежде внушали страх врагу, блистали славой среди соратников и подвигами в битвах.
От Шахруха, гнавшегося за украденными табунами, не было известий: конокрады далеко ушли, и погоня, выбиваясь из сил без отдыха, ничем не могла порадовать Повелителя.
Худайдада приблизил свое стремя к стремени Повелителя, когда Тимур кивнул ему, подзывая.
Худайдада пригнулся в седле, и Тимур сказал:
- Дорого Сивас дался.
- Кто ж знал?
- А проведчики верно сосчитали: там против всех нас набралось всего не более четырех тысяч защитников.
- Усталый воин не опаслив. Вот и полегли.
- Я это от тебя слышал. Два года отдыха для нас - это отдых и для врага. Мы с силами соберемся, и враг успеет новые силы собрать.
- Но ведь двенадцать тысяч похоронили, а ранеными и больными весь Сивас заселили на попеченье царевичу Мираншаху.
- Если тут каждый город так отбивается, через десять осад у нас войска не будет, останутся только полководцы и лошади.
- Да и лошадей мало.
- Кто это с лошадьми поспел? Я б того на куски изрубил!
- Царевич Шахрух изрубит!
- Мягок рубить. Хоть догнал бы!
Внук Повелителя, сын Мираншаха Абу Бекр Бахадур, хотя внукам и не следовало говорить, пока дед не спросит, сказал:
- Сивас лекарями славится. Раненых поправят.
Ответил Худайдада:
- Из леченых многие боязливыми станут.
Тимур признался, понимая, какие опасения тревожат их всех:
- Я вызвал войско из Самарканда. Мухаммед-Султан уже ведет сюда. Нынче послал в Иран, велел и оттуда к нам собираться. Утром пятеро вербовщиков выедут в наши края вербовать новых воинов, со свежими силами.
Худайдада качнул головой, и его коса вывалилась из-под шапки.
- Идти-то пойдут, да когда-то придут.
Тимур промолчал: с этим старым спутником они думали одинаково, хотя порой и не соглашались друг с другом.
Послали вперед к правителю Малатьи посланца с двумя провожатыми. Тимур предлагал городу сдаться, обещая жизнь жителям и пощаду воинству.
Правитель, может быть, по молодости погорячился и посадил посланца на цепь, а сопровождающих прогнал назад, сказав: "Я уступлю город в битве, если вашей конницы хватит одолеть мою".
Возвратившись, они передали эти слова Тимуру. Отказ сдаться не удивил его: многие этак храбрились, за что после дорого расплачивались либо, плача, вымаливали пощаду. Тимура рассердил намек на пропавших лошадей. Откуда в Малатье узнали, что нынче прежней конницы в Тимуровом войске нет? На Малатью-то и уцелевшей конницы хватит, но откуда они узнали про пропажу лошадей? Не из них ли кто изловчился с этой напастью?
Тимур счел правителя Малатьи недостойным, чтобы писать ему. Были вызваны охотники снова сходить в Малатью.
Такая поездка к безрассудному правителю могла плохо кончиться, но охотники нашлись: за смелость им полагалась хорошая награда, десятник мог стать сотником, а это вдвое увеличивало его долю при дележе добычи.
Выбрали двоих, и Тимур сам им повторил слова, которые слово в слово им надо сказать правителю:
- Повелитель Вселенной велел сказать: он каждого посла слушает, благодарит и отпускает, с чем бы посол ни пришел. А ты, щенок, видно, учился уму у Баркука, что послов губишь. Если нашего посла не отпустишь, а Малатью добром не отдашь, горько покаешься, но пощады не выплачешь. Так говорит тебе Повелитель Вселенной.
Сын Мустафы-бея одного из двоих охотников оставил, другого отпустил сказать:
- Вселенная принадлежит султану Баязету, моему государю, а тебе, хромой степняк, скоро пешком придется бежать в свою нору, да и то без хвоста, который останется нам на память вместе с хвостами всего твоего табуна.
Это был уже не намек, а прямая угроза, и Тимур, дав войску отдых среди бела дня на виду у врага, неожиданно, едва стемнело, собрался и к рассвету уже встал у стен Малатьи.
Битва длилась весь день.
Конница Халиль-Султана встретила дерзкий отпор. Но опыт преобладал у Халиль-Султана, и, хотя сам правитель Малатьи рубился смело, пересилили Тимуровы клинки.
Полегло много конников с обеих сторон. Но поле боя досталось Халиль-Султану.
Пользуясь наступившей тьмой, правитель Малатьи бежал в Бурсу.
Войско Тимура ворвалось в город, озаряя улицы пожарами.
Здесь тоже пощады никому не было.
8
Шахрухова погоня уходила через степи к предгорьям.
Шли по землям, еще не завоеванным войском Тимура. Шли, не зная, кто и куда угнал лошадей. Не зная, что за враг подстерегает их за холмами, куда вели следы табунов.
По склонам порой показывались мазанки селений, бедных и беззащитных.
Встречались люди. Их хватали и у них выпытывали, не проходили ль тут табуны и кто их гнал.
На краю селенья, где спутники Шахруха выволакивали из хижин темные ковры и медную утварь, а рухлядь брезгливо наподдавали прочь, расспрашивали туркмена, смотревшего злобно, но отвечавшего на все вопросы. От него узнали, что все эти земли, пастбища, селения и кругом весь скот принадлежат туркменам, чернобаранному роду Кара-Коюнлу.
- Кому подчиняетесь?
- Как это кому? У нас есть свой бек. Никакому другому не покорны.
- Какому беку?
- Кара-Юсуф наш бек. Кто ж еще!
Шахрух, зная о ненависти Тимура к этому ловкому, неуловимому врагу, встревожился:
- А сам Кара-Юсуф где?
- А здесь, между своими.
Эта весть обрадовала Шахруха. Если он где-то здесь, надо его ловить такая добыча многих табунов стоит. За такой привоз отец щедро отплатит.
- Как он сюда заехал?
- Из Сиваса сперва заехал в Малатью. А оттуда с тамошним правителем сходил назад в Сивас. Отбили там лошадей, да и пригнали к себе на пастбище. Правитель к себе в Малатью ушел, а наш бек тут, глядит лошадей, разбирает. Есть на что посмотреть, есть на что глянуть.
- Ты откуда знаешь?
- Я же ходил с ними за теми лошадьми.
- Как же вы их там взяли?
- Их, может, вовсе и не берегли - все Сивасом занимались, стену перелезали… Мы к городу не пошли, взяли лошадей, тысячу лошадей, да назад, к себе. Там еще другие наши оставались, тоже лошадьми поживились. Мы ведь это по обычаю: как захватили чужой скот на своих выпасах, гоним к себе. А там везде наши собственные земли, отчие.
- Разбойник ты.
- Помилуй аллах, всю жизнь среди скота живу: пасу, ращу, тем и тешусь. И земля не краденая, дана султаном Баязетом, не кем-нибудь!
- А где природная ваша земля?
- Неподалеку. Там хромой разбойник, головорез, прибывший неведомо откуда, пограбил нас, выпасы потравил, повытоптал, мы и ушли сюда. Султан Баязет, милостивый, сказал: "Спасайтесь тут". Тут мы и пасемся, скот растим. Таимся от разбойника.
- А где табуны?
- Что из-под Сиваса?
- А то какие же?
- Тут прошли. Теперь пора им быть на горах. Туда вам не добраться.
- А что там?
- Узко идти. По руслу рек. А по бокам горы. А на горах камни, вот-вот сорвутся. А сорвутся, там и отодвинуться некуда, как на тебя покатятся.
- Кони на камнях, что ли, пасутся?
- Кони прошли на свежие пастбища. На приволье. Туда прошли этой вот дорогой. Уже ухоженные шли. А под Сивасом они паслись заседланные, будто долго седло снять. У иных подпруги расслабли, седла лошадям под брюхо сползли. Мы их долго от того мученья освобождали. Теперь небось пасутся чистые, гладкие, переливаются на все масти. Да, туда вам не дойти.
- Не то что дойдем, а ты же и дорогу нам покажешь!
- Я? Откуда мне знать туда дорогу? Там горы, а я природный степной.
И не пошел. Остался лежать в степи с вывернутыми руками, с разрубленной головой. Черную папаху шевелил ветер поодаль.
Шахрух опять спешил по следу…
Снова расспрашивали встречных…
Встречались разговорчивые, им не верили: "Пылят в глаза!" Встречались молчаливые, таких не берегли, лишь бы отвечали поскорее.
Шахрух давно сменил праздничный халат на суконный. Опоясался ремнем. Мягкие сапожки сбросил, надел простые, чтоб стремя не жгло.
Дороги становились круче. Ехали изо дня в день наверх.
В одной из долин росло огромное раскидистое дерево - чинар из семи могучих, мускулистых стволов, поднявшихся от одного корня. Казалось, срослись семь необхватных деревьев, а это было одно, столь раскидистое.
Неподалеку от чинара стояла глинобитная кибитка, а в ней сидел купец, араб из Халеба. Торговал мелочью, какая бывает нужна пастухам в горах. Горы горбились везде вокруг, и оттуда спускались к арабу покупатели. Место купец выбрал себе такое, что до каждого из ущелий оказалось одинаково идти - не очень близко, не очень далеко.
Царевич Шахрух, оставив своих воинов, продолжавших путь к горам, подскакал к кибитке взглянуть на нее.
Под бугристым стволом, прислонившись к корню, выступившему наружу, праздно развалился маленький щенок. Шахрух его приметил и спросил араба:
- Вдали от жилья откуда щенок?
- Таков обычай в этих горах: у кого ощенится хорошая собака, хозяин приносит щенят сюда. А здесь, кому надо, берут, выбирают себе, чтоб у каждой собаки было свое пристанище.
Шахрух посмотрел на еще несмышленого щенка и пошутил:
- А жеребят не подкидывают на выбор?
Араб отшутился:
- Хороший конь сам себе хозяина выбирает!
Шахрух не вник в смысл этой шутки - не во всякой шутке бывает смысл.
Он отъехал от мазанки к воинам, спешившимся у холодного ручейка напиться и напоить лошадей.
Араба не тронули. Он сказал, что не видел никаких табунов, эти дни проболел и не приходил сюда. Ему поверили.
Здесь была развилка дорог, и Шахрух не знал, по какой из них вести погоню.
Осмотрели все семь дорог, расходящихся отсюда, и на одной увидели множество конских следов. По ней и пошли.
Помня грозные слова зарубленного туркмена, вступив в узкое ущелье, не шли по дну, а выбирали тропу повыше. Только там, где она прерывалась, спускались ниже.
Шейх-Нур-аддин, выбрав место пошире, где над каменистым ложем ручья выдвинулся мыс мягкой зеленой земли, посоветовал Шахруху постоять здесь до ночи.