Роман известной советской писательницы О. Форш "Радищев" повествует о драматической судьбе первого русского революционного мыслителя, писателя А. Н. Радищева. Писательница создала широкую панораму екатерининской эпохи, яркую картину социально-исторических противоречий русской жизни того времени.
Содержание:
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ - Якобинский заквас 1
ЧАСТЬ ВТОРАЯ - Казанская помещица 22
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ - Пагубная книга 52
Примечания 84
Ольга Дмитриевна Форш
Радищев
…Человек без всякой власти, без всякой опоры дерзает вооружиться против самодержавия, против Екатерины!
А. Пушкин
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Якобинский заквас
Глава первая
Афишки приклеены были к высоким заборам, к дубовым столбам масляных фонарей, освещавших город. Афишки подносились почтенным бюргерам. Бюргеры важно шествовали под руку с супругами в Петерстор, на открытую сегодня Michaelsmesse - сиречь ярмарку михайлова дня.
На афишке изображен был в стиле барокко, входящем в моду, весь в завитушках, полновесный, чепраковый носорог. Печатный текст под рисунком гласил:
…По заключению людей, в этом деле осведомленных, данный Риноцерос есть не кто иной, как именно Бегемот, поминаемый в книге Иова - стих 10, глава 40.
Данный вундертир доставлен к нам из Азии, из владений Великого Могола. Он обладает темно-коричневой окраской и не имеет вовсе на теле волос. Но это обстоятельство не препятствует ему, однако, иметь волосы на самом конце своего хвоста, притом наподобие большой кисти.
Этот первый в наших местах Риноцерос кроток, как ягненок. Будучи изловлен арканом в возрасте одного месяца, он полюбил людей. Матушка зверя была убита стрелой одного черного индуса. Для увеселения дам и кавалеров вундертир может расхаживать в их среде, не нанося им никакого ущерба.
Самое главное сообщение, прочтя которое иной холостой бюргер со смешком подтолкнул другого, заключалось в том, что
вышеприведенный вундертир обладает магическим свойством исцелять все тяжкие и самые секретные болезни.
В заключительных двух строках была хвала богу, создавшему столь чудесного зверя:
So wunderbar ist Gott in seinen Kreaturen:
Man findet überall der Allmacht weise Spuren.
Афишка с носорогом пробралась в общежитие русских студентов. Этих студентов объединяли в университете с поляками, и значились они под одной общей буквой "Р" - Poloni.
Императрица Екатерина, тщеславясь иметь русских ученых юристов, не уступающих европейским, собственноручно обвела карандашом вокруг фамилий пажей, которых надлежало отправить в Лейпциг. "Отличные в науках пажи должны были еще более в них преуспеть в славном лейпцигском университете, дабы употребить их было возможно с наибольшим порфиром на пользу отечества".
Русские распределялись в общежитии попарно в комнате. Для услуг состоял при каждом вывезенный из вотчины крепостной человек. Общий надзор за всеми положен был гофмейстеру Бокуму, пропитание колонии передано в руки жене его - скаредной Бокумше.
Власий, крепостной человек пожилых лет, дядька братьев Ушаковых, принял афишку с носорогом от зверинецкого служки, постучавшего в дверь. Заинтересовавшись невиданным зверем, Власий сел в коридоре на подоконник большого окна. Он так засмотрелся, что не приметил, как веселый парикмахер Морис, который шел брить барчуков и накручивать им букли, вдруг потайным образом присел сбоку и взял в рот брызгалку с пузырьком.
Морис изо всей силы раздул щеки и обрызгал дождем лавандовой воды склоненный кок Власия.
Француз первый захохотал на весь коридор:
- Это карашо, Базиль, - parfum!..
Власий нашел запах ахтительным и не рассердился. Он обтерся чистой белой рубашкой, которую понес было своему Мишеньке. Французу, с которым дружил и у него же учился французским тонким фасонам, Власий протянул листок с носорогом и не без яду сказал:
- Вот бы тебя впору на такого черта верхом!
Морис живо пробежал объявление. Власий видел, как лицо его, быстрое и мигучее - сказать, обезьянка, - застыло вдруг гневом. Француз вытащил записной карнетик и мелко списал в него что-то. Отдал афишку без шуток и в приметной остуде прошел в комнату Радищева.
Радищев с полуночи дежурил у больного Федора Ушакова и еще не вернулся к себе. Сожитель и друг его Алексей Кутузов встал нынче весьма рано и давно был одет. Он взял с полки тетрадку, мелко исписанную, и стал просматривать собственный перевод с немецкого.
…Орден свободных каменщиков есть некое древнее, всемирное тайное братство. Оное братство тщится быть водителем человечества в достижении земного Эдема, златого века любви и истины - сиречь царства Астреи.
Ежели все люди будут просвещены и совершенны, то самосильно отпадут уродства земной юдоли и существенные несправедливости состояний. Ибо масонско-каменщицкая работа изъясняет свою цель как…
Кутузов помнил, что на этом "как" перевод его оборвался, дальше шла одна чистая бумага. Теперь же и дальше было мелко исписано. Пригнувшись, он внимательно глянул близорукими, светлой бирюзы, глазами и узнал сразу почерк Радищева. Он залился краской до корней густых русых волос, кои природно курчавились.
Обида взяла за неизменное свое рассеяние, что заветную тетрадь опять не запер в ящик, а оставил валяться, как неважное, на столе. Рассердился и на нескромность друга. Однако полюбопытствовал и прочел:
История с самых древних времен нам свидетельствует, что никакое превосходство отличий персональных не послужило препоной кому-либо к стяжанию богатств и, главное, к употреблению своих ближних в рабство. Чего же должно ожидать и впредь, при воздействии токмо словесных упражнений в добродетели, от негодяев и себялюбцев, коих есть превеликое среди людей большинство. Нет, друг мой, Эдема земного вам ждать не дождаться, доколе не будет поставлен человек, уже самими условиями общественными, в совершенную невозможность творить насилие над себе подобными. Но сему научают меня Руссо, Дидро и Рейналь, а никак не сумнительные и "тайные" какомаги. Попомни, друг, в недавнее время пытка в Саксонии кем отменена? Не усилиями свободнокаменщицкими, а токмо благодаря пламенной любви к вольности нашего славного профессора и ученого Гоммеля.
Впрочем, разность суждений гнездится лишь в наших головах, сердце же мое, в чаянии Астреина века, бьется с твоим согласно, и ты есть, как и был, мой ближний друг. Делаю тебе пропозицию на длинную беседу в нашем лесочке…
Кутузов, прочтя записку, взволновался и стал еще краснее, так что светлые глаза его обозначились просто белесыми. Высокий и тонкий и, несмотря на молодость лет, уже сутулый, ходил он долго, поколе не успокоился. Внезапно стал как вкопанный и зачастил особые, "апрантифские" вздохи и выдохи, шепча что-то полными яркими губами на теперь побледневшем лице. Окончательно остудился, умылся холодной водой и, уже спокойный, запер тетрадочку в ящик на ключ. Засим, взяв линеечку с треугольником, он стал вычерчивать некие звезды и фигуры.
Как человек, заучивающий внове нечто затрудняющее память, он то откидывался назад и что-то шептал, то, устремляясь немигающими глазами в потолок, тер себе лоб, радостно улыбался и опять вычерчивал.
Кутузов вздрогнул и быстро спрятал под книгу свою работу, едва куафер Морис легко и неслышно подошел к нему.
- Bon! Вы пойманы, любезный Алексис, не отрицайте, вы штудировали известные листки с пентаклями, которые Шрёпфер вам выдал. Вы таились от мосье Радиш… - Морис никогда не доканчивал эту трудную для выговора фамилию. - Но поверьте, Алексис, ваш Шрёпфер посвящения несправедливого, знания его беспорядочны. Им не заслужены персонально, а украдены. Он…
- Да, мне известно, - прервал Кутузов, - что в Лейпциге Шрёпфера почитают шарлатаном, но спрашивается - какие к тому основания?
Голос Кутузова был переходный и сейчас от волнения еще больше давал "петуха".
- И почему должно мне верить вам? Ваши-то где сертификаты? - выкрикнул было он, но тут же угас и сказал с печалью: - Первее всего соблазнил меня почтеннейший Гердер, писатель. В журнале "Адрастея", - известно мне, сколь увлекательно он изъяснил, - масонство есть око и сердце человечества. И только к оному масонству, объединяющему все человечество, устремил свои помышления и я…
- Почтеннейший Гердер - член справедливой ложи "Zum Schwerte", а вы, как голубь в грязную лужу, попали к мастеру самозваному, в ложу так называемую "биллиардную". Известно, что сборища Шрёпфера протекают в биллиардной комнате собственной его кофейни без всяких полномочий и гарантий.
- Но ведь я еще не попал к Шрёпферу, - задумчиво сказал Кутузов, - и, быть может, я вообще ни к кому не попаду, а изучать буду теорию на свой страх. Насколько она меня привлекает, настолько отшибает сумнительная практика. Но, во всяком случае, на первое-то свидание, назначенное мне, я пойду, и посему не токмо прошу - я требую, Морис, чтобы вы удовольствовали меня, доказав, какие же у вас пропозиции и чем оные подтверждаются, дабы почитать вам столь решительно Шрёпфера негодяем.
Морис тонко улыбнулся, грея одни щипцы, а другими прикручивая под общий модный ранжир природную капризную кудрявость русых волос Кутузова. Сзади, для модного "кошелька", Морис отделил широкую прядь, передохнул и не спеша вынул из кармана карнетик.
- А хоть бы вот это, - указал он на последнюю строчку, списанную им с носороговой афиши.
- Плутовское сие объявление о целительном хвосте носорога происходит при участии Шрёпфера. Ложа "Минерва" знает доподлинно, что всем пациентам вундертира будут подсунуты еще и дополнительные листки подобного зазывающего содержания…
Морис подал вчетверо сложенную бумажку, где крупным почерком над пламенеющей пентаграммой стояло указание дня и часа в биллиардной комнате кофейни Шрёпфера, где каждому, с полным сохранением тайны, будет самим "великим мастером" предложено закрепительное против болезни лечение.
- Еще известно, - продолжал Морис, - что Шрёпфер задолжал аптекарю фосфор, необходимый ему для вызывания духов. Известно и то, что дух, который по глупости на прошлом сеансе обронил с себя плащ, оказался обутым в модные башмаки с парижскими пряжками. Пряжка эта как вещественное доказательство фигурировала на одном заседании, где обсуждалось, что именно предпринять с Шрёпфером, ежели он не прекратит своих фокусов… Поймите и то, Алексис, - он берет себе в ученики только тех, которые легко подчиняются. Одуренные пуншем со специями, ученики по капризу этого какомага повергаются в самый ад и теряют от ужаса перед ним свою последнюю волю. Неужели подобной зависимости можете искать вы, уважаемый Алексис, жаждущий одной истины?
Морис отступил в волнении и, увлеченный собственной речью, так долго крутил за ножку щипцы, что они совершенно остыли, в то время как другие перекалены оказались свыше меры.
- Sapristi! - воскликнул он и принялся восстанавливать в своем деле порядок.
- Боже мой, - сказал Кутузов, - кто рассеет мрак не постигаемого мною! Гипохондрия не пустая терзает мое сердце, нечто существенное бродит в моем мозгу. Я знаю, что в Лейпциге есть шотландская ложа, считающая себя справедливой. Но кто же после проделок изверга Джонсона поверит шотландскому масонству!
- Дорогой друг, - сказал лукаво Морис, - верьте только собственным глазам и разуму, ничем не затемненному. Ну разве я, например, звал вас куда-нибудь? Разве соблазнял заманчивыми обещаниями? А Шрёпфер? Не он ли, чтобы доказать свою таинственность, приглашает вас на вызов тени бюргермейстера Романуса? Кстати, когда назначен этот вызов?
- В ночь присяги этому курфюрсту… - И, внезапно испугавшись того, что сказал лишнее, Кутузов вскочил и, бурно зашагав, бросил вспыльчиво: - Больше о сем предмете я, сударь, говорить не желаю!
Морис убирал свои куаферские принадлежности, опустив деловито глаза. Он как бы вовсе не заметил волнения Кутузова и проронил добродушно:
- В случае, если вы будете ровно в полдень на ярмарке у клетки вундертира, обещаю вам легонький divertissement, одновременно он же будет первым предупреждением защищаемому вами Шрёпферу. А сейчас - au revoir, у меня сотня дел.
Кутузов, взглянув на солнце, прикинул, что до полудня времени много, и, сунув упражнительный листочек в карман, спустился украдкой с лестницы, всего менее желая, чтобы его сейчас остановил своими расспросами Радищев.
Между тем Власий, приведя перед зеркалом в порядок свою расстроенную Морисом прическу, будучи щеголем, перекрутил сам косицу наново, как учила его некая фрейлейн Минна, услуживающая у Бокума. Косицу он щедро усыпал барчуковой пудрой. Покрутился перед зеркалом, понравился сам себе и сказал стишок, с превеликим трудом заученный им со слов Минны:
Катринхен, мейн либхен, вас костет пар шу?
Ейн талер, цвей грошен унд кюссе дацу.
Послав в зеркало поцелуй, предназначавшийся мысленно Минне, Власий пошел будить наконец своего Мишеньку.
Спросонья, испугавшись, что будит его сам рассвирепевший Бокум - столь усердно потряс его Власий за плечи, - Миша Ушаков вскочил мигом и сел на кровати, протирая еще по детской замашке кулаками глаза. Вчера как раз он праздновал свое восемнадцатилетие. Праздновали густо. Из Голиса наволокли ящики пьяного мерзебургского пива, от него и посейчас в голове трезвон, а язык во рту ровно дохлая рыбина.
- Михаил Василич, глянь-кось, что за чудо рогатое немцы на ярмарку вывезли.
Миша взял из рук дядьки афишку и стал с трудом разбирать готические завитушки.
В то время как старший брат его Федор вместе с Радищевым были любимыми учениками Геллерта и бойко писали немецкие сочинения, Миша и другие кой-кто вразумительно читать не умели. Мише больше нравилось шалопайничать и бегать в погребок к Элизхен.
- В недобрый час на наши бутылочки да Бокуму наскочить - вляпаться, Мишенька, нам в новую беду… - И дядька стал для порядка далеко под кровать загонять пустые бутылки.
- Кому ж это было их убирать, когда ты сам пьянее всех нас валялся? Хорош вчера был, старичок, нечего сказать!
- И никакой, Мишенька, я не старик, - обиделся Власий, ужимая губы. - Не старичок я, а еще вполне середович. И кой-когда, значит, сбалмышем быть мне еще по годам не зазорно…
- Середович! - захохотал Миша. - Ну, выдумал. Вот и ходи у нас отныне в своем этом втором крещении - Середович. Поразмысли, однако, откуда на ярмарку талеров раздобыть? Получки больше не будет, скоро домой ехать. Хоть продать чего из домашней русской одёжи? Не везти же обратно.
- Расторгуешься тут нашей одёжой, - очень она им к рылу! Тут, Мишенька, хоть Неметчина, а все норовят на легкий французский манер… на фу-фу. А у нас одни подошвы - пуды. Вот разве экономишку разрядить, - копить больше некуда. Дома, слава богу, не Бокумшин габерсуп.
- Мне Элизхен богемские бусы на ярмарке заказала, - сказал Миша. - Бес их знает, в какой будет цене.
Власий на цыпочках подошел к Мише и, пригнувшись к уху, сказал доверительно:
- Слышь, Михаил Василич, давно тебе говорю, - истреби к этой Лизе амурность. Девке давно за двадцать, а хитра, каждый год себе двенадцать месяцев убавляет. Лукава та Лиза, насурмлена выше меры. Вскружена твоя головушка, сказать правду, зря. Главное дело - не с тобой одним Лиза гуляет…
- Наобум брешешь! - крикнул Миша. - Что ты про мои с Лизхен дела ведать можешь?
- А коли брешу наобум, Михаил Василич, все одно бери себе на ум.
- Экой Телемахов ментор сыскался! Вот оженю тебя самого для потехи на вдове твоей, на Минне, - обработает тебя! Она, говорят, первого мужа совком била. Ты уж ей, Середович, заранее и эпитафию приготовь, благо тут в "Трутне" готовая есть. Да где, бишь, листы "Трутня"? Мне их Радищеву занести сказано…
Дядька подал несколько листков и, любопытствуя, спросил:
- А какая такая капитафия, Мишенька?
- А такая, брат, капитафия, что для жены сварливой лучше и не надо. - И Миша прочел:
Здесь спит моя жена,
Вовек пусть спит она -
К покою своему
И моему.
Миша хохотал, натягивая чулки и башмаки с пряжками. Каблуки были стоптаны. Камзол и кафтан - куцые, не по росту, дрянно пошитые из линялого камлота. Гофмейстер Бокум, заботясь о переводе в собственный карман казенных сумм, нищенски обряжал свою колонию. Хотя на каждого питомца определена была по тому времени немалая сумма - тысяча рублей в год, кормил Бокум прескверно. Многочисленные жалобы досаждали царице. Между тем от ожидания, что его вот-вот могут "счесть и отозвать", Бокум напоследок все увеличивал свой грабеж.
Но Миша Ушаков такой был свежий, такой красивый, так безудержно хохотал, что и в плохом костюме нравился не одной Элизхен. В том саду с погребком, где он был усерднейшим посетителем, известен он был под сладким наименованием: "Zuckerpüppchen".
Миша Ушаков, одевшись, схватился опять за афишку. Он наконец расшифровал полностью смысл особо нарядных, в честь ярмарки, готических букв. Безусое лицо его вспыхнуло, и, как у детей перед плачем, дрогнули губы.
- Власий, - притихнув, позвал он, - понимаешь ли, что тут за посулы? От зверя от этого совсем будто особливые идут исцеления.