Изнеженное полное лицо вельможи было столь нежданно растроганно, что Новиков согласился вернуться. Перед Елагиным, как перед хозяином, раскрылись всегда запертые двери нижнего кабинета. Вельможа увлек спутника за собой через анфиладу слабо освещенных комнат при совершенно пустых, но диковинно декорированных знаками зодиака и чертежными фигурами стенах. Пройдя под арками галерейки, по куриной витой лесенке, где шли в одиночку, поднялись чуть ли не под самую крышу. Елагин неотступно держал Новикова за обшлаг рукава, по временам оборачиваясь к нему всем лицом, выражающим дружество и ласку. От этой интимности обращения обычное расстояние между двумя персонами, столь отличными по придворной табели о рангах, изгладилось. Отставной поручик незнаменитого рода, книгоиздатель - и первейший сановник вдруг стали ровня.
При нажатии Елагиным боковой скрытой пружины дверь открылась, и, пригибая голову, можно было войти в просторную храмину.
Палата была невысока, но столь обширна, что углы ее терялись в темноте. В лепном камине пылали ярко дрова. Между двумя креслами стоял невеликий, отменно сервированный стол. На столе заедки всякого сорта и тонкой марки вино. Все было заранее приготовлено по данному кем-то приказу для уединенной беседы друзей. Но единственное окно, плотно закрытое ставнями, и задрапированные черным бархатом стены рождали мрачные представления и делали уютность пылающего камина, изысканную сервировку стола случайной затеей.
Вельможа пригласил спутника сесть. Выпили по бокалу. Елагин откинулся тучным телом на спинку кресла.
От каминного пламени и без того яркие шелка его одеяний и нарядные туфли, сверкавшие бриллиантами, заиграли сильнее. Елагин сделал ораторский жест, каким открывал собрания, своей дамской рукой и сказал торжественным тоном:
- Без ненужных предисловий, со всем уважением к вашей достойной деятельности и благородному характеру вашему, от имени пока неизвестных вам братий предлагается вам принять высшую ступень голубого иоанновского масонства - третью. Пред вами будут раскрыты без потрясающих церемоний, вам нелюбезных, все тайны наших масонских устремлений. Но, приняв сие предложение, не скрою от вас, вы должны будете отдаться всецело служению священного ордена.
Елагин встал, легко подымая свое тучное тело, и развел обе руки, как бы возлагая издали, через стол с яствами, какие-то незримые регалии на сидящего Новикова.
- Отдайтесь сему служению! - внушающе вымолвил он, тряхнув пудреным париком, отчего легкой дымкой пыхнула с локонов пудра. - Отдайтесь!.. Дорогой брат мой, после неизбежного искуса вы получите власть управлять ложею "яко Адонирам распределять рабочих"! По всему миру ветвь акации откроет вам доступ во все три ступени…
Глаза Елагина сияли уже не обычным придворным радушием, - вдохновение исповедующего свою истину адепта было в них. Огромный навык человека, проведшего годы, упражняясь действовать на воображение других, управлял его жестом и словом.
- Дорогой брат мой, вникните в предлагаемое. - Он попытался поймать взор Новикова, но тот, склонив свое длинное старообразное и некрасивое лицо на руку, сидел недвижимо и смотрел вниз на причудливые шашки паркета. Не поймав глаз собеседника, Елагин только усилил убедительность голоса. - Дорогой брат, велики следствия полномочия, вам предлагаемого. Насколько знаем мы вас, они соответствуют чистейшим вашим желаниям - готовности служить просвещению дорогого отечества нашего всею силой ваших даров!
И, выждав паузу, подойдя близко, с тихой лаской спросил:
- Какие еще сомнения держат вас в нерешимости?
Наконец Новиков в ответ на горячую атаку Елагина встал.
Тот взял его тотчас под руку, и оба некоторое время безмолвно и тихо шагали в ногу по мягкому ковру, устилавшему во всю длину масонскую храмину. Новиков продолжал безмолвствовать. Елагин заговорил снова с той пленительной естественностью, которую порождает либо взаимное влечение друзей, или отменное воспитание очень умного человека.
- Я слыхал, ваши чувства оскорбляются неизбежным ритуалом, коим насаждаются в грубом мозгу апрантифов и прочих малосмысленных профанов наши бессмертные и глубокие истины. Но ведь этим людям даже дар обобщений неведом: как накормишь твердою пищей не имеющего зубов? К тому же не секрет, что собрания, где вы были гостем уже не однажды, равно как и братские ужины с усердным возлиянием одному Вакху, под рев песнопений, предназначены всего лишь для внешней жизни лож. Собрания и ужины дают возможность свершать необходимый отбор в ложу внутреннюю.
Блистающая, пламенеющая звезда, дорогой брат, единый справедливый компас всякой иерархии, она одна - точный расценщик людей. Что же знаменует она? Жизненную волю и мощь ума, присущие человеку.
Только по количеству и качеству сих воли и мощи делятся братья на градусы. Отсюда правильно, что братья внешних лож не вправе ведать то, что известно братьям, стоящим внутри. Путь же к власти открыт каждому. Пусть только запомнят, что чем выше градус знания, тем больше ответ. Я не буду спорить с вами, что расчертить в символах совершенную ложу, как это сделано на масонском нашем "тапи", много легче, нежели построить таковую в жизни. Но достойно ли будет вам умыть руки, отойти в сторону от нас, где непочатый край всякой работы, просвещающей не одну нашу родину, а весь мир.
Елагин широко округлил правую руку, знаменуя ею обхват земного шара, потом обнял крепко Новикова и закончил с отеческой лаской:
- Сколь ни плохи вам кажемся, мы все же по праву поем:
Чувство истины живое нас в священный храм влекло.
О стремление святое, сколь ты чисто, сколь светло!
Такова голубая Иоаннова ложа, цвета лазури неба. Но не говорите мне ни радостного да, ни горестного нет, - заторопился вельможа, оправляя на груди кружево, смятое объятиями. - Выдержим некий срок!
Елагин подошел к стене, повозился, нажимая то тут, то там в одном из знаков зодиака, пока не раскрылись дверцы шкафчика, из коего он достал рукописную тетрадь. Трижды облобызал это орденское cahier и передал Новикову. Выпрямившись во весь рост, слегка поклонившись, торжественно и придворно, Елагин сказал:
- Вступите в наш орден, дорогой брат, и тотчас увидите сами, где ваше дело лежит!
Новиков раскрыл было тетрадь - Елагин тотчас остановил, зажав дружески руками в перстнях и ниспадающих кружевах его сухую руку в строгом темном рукаве.
- Вы подробно рассмотрите дома. Оставшись ныне наедине, до раскрытия сей тетради и углубления в смысл оной, вы пересмотрите, дорогой брат, всю деятельность вашу, столь всеми чтимую. Увы, ни для кого не секрет, что угроза, помещенная в журнале императрицы, в том, что в нашем отечестве умеют сатирику "рога обломать", приведена на вас в прискорбное исполнение. Отечество наше явных умников не выносит, - подчеркнул Елагин, - и вот вопрос: что же таковым остается? Либо ума своего отместись, либо второе - умнику явному стать умником тайным. Итак, раздумывайте и решайте…
До четырнадцати лет Новиков жил в родительском селе Авдотьине, Московской губернии. Жизнь текла, как спокойная речка: в благочестии дедовских правил, с невинным разнообразием выездов на коломенскую ярмарку.
При Петре отец служил во флоте, потом перешел в гражданскую и при Елизавете умер статским советником. Состояние скопил изрядное: двум дочкам в приданое и подспорье сыновьям - старшему, Николаю, и Алеше.
По пятнадцатому году свезли Николая в обученье в Москву. В дворянской гимназии при университете он пробыл во французском классе три года. Преподавание здесь велось не знаменито. Отданный в ту же гимназию Фонвизин любил рассказывать, как он получил медаль за то, что, спрошенный, куда впадает Волга, чистосердечно ответствовал: "Я не знаю". Экзаменованные же перед ним ученики пренахально направили Волгу один в Черное, другой в Белое море. Не мудрено, что в подобной гимназии Новиков учился без усердия. Наконец он исключен был за нехождение в классы и леность, о чем и пропечатано было в номере тридцать четвертом "Московских ведомостей" того года.
По решению университетской конференции имена ленивых учеников предавались гласности, дабы исправлять нерадивцев позором. Новиков был пропечатан на странице "Ведомостей".
Григорий Потемкин учился с ним вместе. Странно - бок о бок и столь разная пошла их судьба в дальнейшем.
В знаменитом перевороте, возведшем на престол Екатерину, оба товарища принимали участие. Новиков, рядовой Измайловского полка, стоял на часах у подъемного моста, перекинутого через ров, окружавший казармы, когда туда подъехала Екатерина в сопровождении Алексея Орлова. Измайловцы приняли присягу и получили много наград. Новиков произведен из рядовых в унтер-офицеры.
Участие Потемкина было значительнее. Он состоял в "секрете" вместе со Ржевским, Дурново и Несвицким и подымал на сторону императрицы солдат. Он же конвоировал из Ораниенбаума в Петергоф карету, увозившую только что бывшего императором Петра III.
Он же был персонально в тот день царицей навеки отмечен еще за то, что смело подал ей свой темляк, сорвав его с сабли. Екатерина была в форме Измайловского полка, но темляка у нее впопыхах прицеплено не было.
По сему поводу, усмехаясь, говорили иные:
- Потемкин - хитрец, уже при первом шаге поспел с матушкой в ногу. Темляком началось - империей кончится…
По иной линии пошли встречи с царицей у Новикова: попав на службу в гвардию, Николай Иванович очень скоро утомился светским времяпровождением, безумием кутежей, роскошью.
Большая перемена произошла в гвардейской службе против петровского времени. Служебного рачения не было, одна лишь забота о празднествах, пышности и каретах. Бедные, разоряясь вконец, тужились поспевать за богатыми. Считалось зазорным не иметь для выезда хотя бы четверки коней.
Зато заслуги господ офицеров были велики…
Новиков, углубившийся в книги, пополнял с жадностью свое небольшое образование. Скоро утвердилось о нем мнение, как о самом ученом среди измайловцев. Посему, когда стали делать отбор молодых гвардейцев в Москву для письмоводства в Комиссии, снаряжен был Новиков.
В Москве он вел журнал общего собрания депутатов для составления Нового уложения и записки седьмого отделения о "среднем роде людей". Читал их лично самой императрице.
- Свобода - душа всего на свете! Без тебя все мертво! - любила в те дни восклицать Екатерина, наполняя восхищенной надеждою сердце, призванное, как у Новикова, к одному служению благу всеобщему.
И можно ль было поверить, если б кто заглянувший вперед рассказал, что монархиня, именуемая "Минервой на троне", всего через короткий срок времени, при назначении хотя бы Вяземского генерал-прокурором сената, с такою же обворожающей улыбкой скажет: "Российская империя столь обширна, что, кроме государя самодержавного, всякая иная форма правления ей просто вред".
Обнаружилась подобная же двойца и в самом главном - в вопросе о крепостных. С одной стороны, говорено было: "противно христианской религии и самой простой справедливости делать людей, кои родятся все свободными, рабами кого бы то ни было". С другой стороны, почти не сходя с места, - "устроить крутой переворот, сиречь освободить крестьян, есть плохой способ заслужить любовь землевладельцев".
Но благодаря работе в Комиссии открылось Новикову все разнообразие жизни российской: ее лихоимное судопроизводство, бесправие гражданское, пропасть между знатью и чернью. И великой скорбью пробужденная, его честная воля двинулась на борьбу.
Новиков вышел в отставку. Ему было всего двадцать четыре года. Именьице Авдотьино, дом в Москве дали возможность заняться журналом, ибо для борьбы с лицемерием и невежеством он выбрал "умаляющую пороки сатиру".
С первых же листов своих новиковский журнал "Трутень" начал единоборство со "Всякой всячиной" - так окрестила императрица журнал свой, издаваемый под ее руководством Козицким.
"И не чает небось, какая решающая гиря положена ею на чашку весов моей судьбы!" - с горечью думал Новиков про Екатерину в эти бессонные ночи, перед тем как взять решенье, вступить ли ему в третью ступень голубого, Иоаннова масонства.
Сейчас, поздно вечером, ходил он большими шагами по своей библиотеке и, невольно повинуясь совету Елагина, пересматривал свою жизнь.
- Пожалуй, права та масонская книга, что давеча принес Кутузов, где говорится о групповых судьбах людей. Как некий микрокосм - малый мир, - в любое десятилетие рождаются связанные своими судьбами души. И будут их линии пересекаться, взаимно уничтожаясь или помогая друг другу расти. Все же вместе определенным соцветием они дадут в истории свой плод.
Признать должно, попался, как мальчик, на посулы вольности, исходившие от сей "Минервы на троне". Не помогли и предупреждения природной острой приметливости. Не однажды ведь, приходя к императрице с вопиющими о праве протоколами безобразнейших дел, бывал поражен ее бездушным расчетом, ее лишенными огня, повелевающими взорами синих глаз. Не раз мелькала догадка, что голова ее - одна бесовская память, мешок пустой с цитатами ансиклопедистов. Слова вольности у нее сами по себе, а власть самодержицы жадна и с вольнодумием не слиянна. Проведение слов в дело ничуть ее не пленяет, и она ответа до странности ни за что не несет. Правду сказать, и учитель ее Вольтер, как бес, изощрялся ей подсказывать свою дрянную, двуличную мудрость. Осуждая строго войны, к ним сам же толкал Екатерину, укрепляя ее в мысли, что она творит "войну ради мира". Писал акафист, величая ее - "пресвятая владычица снеговая", в честь которой он, "старая тварь", слагает гимны.
"Ну можно ли было поверить всерьез, что понравится ей сатира, глядящая в корень?"
"Беспокойный поручик", - сказала о Новикове своей Брюсше Екатерина, и мнение при дворе, неблагоприятное для дела его жизни, утвердилось. А чуть перехвалил - не замедлили "поручика сего" одернуть и прихлопнуть журнал.
Началось с сущих пустяков: продернул "Трутень" светскую некую барыню за то, что та польстилась стянуть в лавке материю. Купец постеснялся срамить даму на людях и явился к ней за материей на дом, она же велела его избить.
Обличение светской дамы при дворе не понравилось.
"Всякая всячина" заговорила о снисхождении и человеколюбии. "Трутень" едко высмеял "Всячину": из человеколюбия она-де "сшила порокам кафтан"…
Журнальный поединок с императрицей обострялся с каждым номером. Новиков отстаивал сатиру на лица, а Екатерина находила, что задевание особ, - по-чужестранному "персоналитет" называется, - показывает невежливость и злость того, который пишет.
"Так некие дурные шмели прожужжали мне о мнимом неправосудии судебных мест…"
"Хорошо мнимое", - с особливой горечью подумал Новиков, стиснув пальцы до хруста.
Длинное некрасивое лицо его пылало. Глубокой скорбью смотрели в невские просторы, на редкие огоньки барж его внимательные черные глаза. Парика он не носил и в своем ненарядном кафтане с белым батистовым жабо, с большим носом среди дрябловатых щек походил всего более на некоего лютеранского проповедника.
"Что такое вольтерьянство в стране столь невежественной, как наша? Вот и поняли как снятие всех препон! Усугубилось токмо невежество, и прибавились доселе неведомые пороки".
Он опять заметался по библиотеке, обставленной полками и шкафами. Давно не отпускающая дума, встречая препоны к осуществлению законному, в нем превратилась в съедающую страсть того высокого порядка, которая знакома основателям новых учений и всем работникам жизни, призванным на дело не личное, а всеобщее:
"Продвинуть отечество к просвещению! Указать лучшую, разумную базу морали, основать ее не только на вере, по-дедовски, а на прочном, имеющем суждение разуме. О, сколь важно не быть в одиночестве для подобного дела".
Мысли Новикова остановились с любовью на Радищеве: сей юный шагнул дальше всех. От его "Деревни Разоренной" как на раскаленной сковородке караси себя ощущали помещики. А матушка императрица, - так из дворца передавали, - ужимая губы, промолвила своей Брюсше:
- Беспокойный поручик опять отличился!
- Можно б поручика и посократить, - отозвалась Брюсша.
И точно сократили: "Издатель - человек с злым сердцем и вреден молодым", - написала Екатерина в своей "Всякой всячине".
Ненадолго помогло и полное лести посвящение: "Неизвестному г. сочинителю комедии "О, время!"", чье перо "достойно будет равенства с Молиеровым".
Как первый журнал "Трутень", был и журнал второй - "Живописец" - захлопнут.
Ныне правожительствует одна безрогая "Древняя российская вивлиофика". Ее при дворе одобряют, императрица одна подписалась на десять экземпляров. Зато подписчиков вольных - свищи! Вот она вся на полу… сия домашняя куча.
Новиков с горькой усмешкой взял с пола одну из груды наставленных друг на друга книжек "Древней российской вивлиофики", развернул ее: описание чина патриаршего шествия на осляти, шествия посольств иностранных…
Но что ж, и то не без цены. Однако же не про одну древность нам мыслить. Живы мы и живого участия в жизни желаем.
Справедливо сказал Елагин: "Явных умников отечество наше не выносит". Что же, и впрямь соделаться ему же на пользу - тайным?
Новиков взял одну из древних книг масонских в кожаном переплете, снял со свечей нагар, сел в свое рабочее кресло.
"Цель нашего ордена - сохранить и передать некое важное таинство, от самых древнейших веков, даже от первого человека до нас дошедшее. От сего таинства, может быть, судьба всего человеческого рода зависит…"
- Однако кому может быть ведом сей "первый человек"? - усмехнулся Новиков. - Ох, не вышло б и тут, как в Большой комиссии: наговорено пышно, а делов не видать.
В дверь постучали. Лакей Софроныч, седобородый, в домотканом архалуке, ворчливо сказал:
- Тут к вам, барин, молодые господа пришедши. Коль задержутся, опять вам работать до петухов! Сказать им, что вы почиваете?
- Проси, Софроныч, обязательно проси! - И Новиков сам вышел в прихожую навстречу Кутузову и Радищеву.
- Михайло Матвеевич занемог, и в нашем разговоре, к прискорбию, он не участник, - сказал Кутузов. - Однако обязательно настоял, чтобы нам с Александром быть нынче у вас.
Кутузов многозначительно и неуклюже пожал руку Новикова. У него было тайное поручение от Хераскова: убедить Радищева начать посещения ложи Урании в качестве гостя. При растущей удаче Пугачева слишком опасно было умонастроение Радищева, и друзья забеспокоились отвести его хоть силой в "тайный канал".
Кутузов, до поры хранивший про себя некое важное происшествие, которым одним хотел он в присутствии Новикова сразить упрямство Радищева, с церемонностью указывая на друга, вымолвил:
- Вот удалось-таки отвлечь мне его от суетных забот и, как вы того желали, привести к вам.
Радищев расхохотался:
- Можно подумать, что почтенный Николай Иванович уже есть мастер стула, а ты, Алексис, - брат оратор, извлекший меня из тьмы "черной камеры". Шалишь, братец, я с большей охотой предпочту просидеть у трактирщика Демута, нежели в ваших сборищах постного чина.