- Ваши желудки, как и весь ваш состав, весьма субтильны, сие давно нам известно, - сказал, скребя грудь пятернею, Потемкин. - То-то мой предок, Петр Иванович, русский посол в Париже, в свое время заставил вашего короля, коего величали вы "король-солнце", свою шляпу снимать при упоминании титула царского… А у датского короля, простертого в болезни, тот же мой предок, дабы не ронять представительства, на аудиенции потребовал себе диван и растянулся с ним рядом. Но что в наших потребностях домашних и в частной жизни мы - свиньи, замечание ваше близко к истине. Однако запомните, сударь, в любую минуту сия свинья превратиться может в орла. А сейчас, - закончил Потемкин уже деловым голосом, - прошу вас, любезный маркиз, расскажите мне подробно про Могилевские ваши дела. Мне помнится, вы только что оттуда? Готов слушать вас с полным комфортом, ибо санкцию на свинское поведение от вас уже получил.
И Потемкин вытянул длинные голые ноги и уперся босыми ступнями в атласные подушки дивана. Пугая Филиппку, он внезапно вытащил свой вставной фарфоровый глаз и опустил его в стакан с водой. Глаз этот, огромный и пристальный, сквозь воду, странно живой, смотрел на маркиза. И было так, что Потемкин отправил представительствовать маркизу вместо себя свой фарфоровый глаз.
Маркиз принял вызов нарочитой дерзости Потемкина и захотел отпарировать тем же. Насилуя свою благовоспитанность, ставшую его второю натурой, вместо того чтобы сделать вид, что ничего не приметил, он иронически спросил:
- В каких боях, осмелюсь спросить ваше превосходительство, потерять изволили глаз?
- А ни в каких боях, - ответил просто Потемкин. - Вскочил ячмень, а бабка присоветовала припарки, чего горячей не стерпеть. Я в те поры на докторов осердился, послушал бабку, глаз прикинулся и пропал. Однако же нет худа без добра: благодаря двухлетней болезни столько одним глазом книг прочитал, что двумя во всю жизнь удосужиться не мог. И работу большую пришлось подымать, - ничего, и с одноглазием поднял.
Потемкин растопырил пятерню с ужасными обкусанными ногтями и стал загибать пальцы.
- В синоде помощником обер-прокурора - раз, командовал ротой - два, наблюдал за шитьем мундиров, работал в Большой комиссии по составлению уложения, и черт его знает чего не переделал. Не токмо ручных, ножных пальцев не хватит считать.
- Вы умолчали о самом доблестном - ваши отличия на поле брани! Под Хотином вы поразили великого визиря, при Фокшанах и Браилове - турок…
- Как же, портки растрясли, бежав от Рябой Могилы, - лениво усмехнулся Потемкин то ли с насмешкой, то ли хвастаясь. - Я из поручиков живо перемахнул в генералы. Ныне числюсь член Государственного совета. А турок надо совсем вон из Европы! - внезапно гаркнул Потемкин и встал в креслах. Глаз его вспыхнул и разгорелся. В лицо хлынуло оживление, но тут же потухло, и, осев глубже в кресло, он еще выше и задорнее задрал свои ноги. Неотступная все эти дни мысль, произведшая настоящую тяжкую меланхолию, захлестнула всякий азарт: а ну как Пугачев двинет свои орды на Москву!
И грубо рявкнул на оторопевшего маркиза де Муши:
- Я жду, сударь, доклада о могилевских делах.
- Разрешите прежде всего о делах нашего ордена.
Потемкин утвердительно махнул рукой и, обернувшись к Филиппке, страшно выругался русскими словами.
Развалившись в кресле, Потемкин взял в руки раскрашенную таблицу с изображением российской войсковой амуниции всех частей. Сообщением де Муши он интересовался и потому сделал вид безразличия.
Потемкин догадался, что де Муши и есть представитель враждебной Сестренцевичу истово католической партии, а значит, явился к нему с камнем за пазухой против врага Сестренцевича. Предположение оправдалось.
- Наш епископ убедил ее величество, что надлежит ей наложить запрет на ношение членами ордена Иисуса особого, ему издревле присвоенного одеяния.
Де Муши говорил с печальной вкрадчивостью, опустив глаза. Потемкин, обмерив его стремительным глазом, отметил целиком в своей памяти и, уже не интересуясь им больше, углубился в таблицу войсковых амуниций.
- Я доверюсь только вам, ваше превосходительство, - выдавил голосом де Муши, - епископ Сестренцевич есть тайный враг нашего ордена. Но прошу вас отметить: желая вредить ордену, он посягает одновременно и на умаление власти ее величества императрицы. Его недозволение носить иезуитам сутану и заключает в себе начало запрещения самого ордена. Иными словами, епископ Сестренцевич хочет самовольно запретить то, что самодержавием уже допущено.
- Чай, неудобный костюм при амурных делах сия сутана? - не оборачиваясь от своих таблиц, бросил Потемкин. - И для чести мужчины, пожалуй, обидный.
- Возможно, что для лицемерия профанов сутана не совсем приятна, - слегка улыбнулся маркиз, - но амурным делам, я вас смею уверить, она не мешает нимало. - Значительным тоном подчеркивая важность дальнейшего разговора, де Муши продолжал: - Форма одежды, присвоенная ордену, целесообразна. Она освящена временем и значительностью влияния на умы. Она символ особой корпорации. Мантия, скипетр и корона, атрибуты вашей императорской власти, как и все внешние знаки, ведь тоже могут показаться излишними. Но политикам известно, что воздействие идеи тем обширнее, смысл ее тем жизненней, чем полней она вылита в форму.
Внезапно Потемкин, обращаясь к одному Филиппке, продолжавшему, как столб, стоять у дверей, бурно выбросил:
- А на кой черт мне знать, в штанах или в сутане гулять будет иезуитская шайка, коль скоро Пугачев может двинуться на Москву?!
Де Муши понял, что сказано вельможей что-то грубое по его адресу, и с поджатыми губами, потеряв терпение, встал, чтобы откланяться. Потемкин схватил его быстро за руки, пригнул обратно к дивану и, положив перед ним раскрашенную таблицу войсковых амуниций, любезно и быстро заговорил по-французски:
- Долг платежом красен, по нашей пословице; я внимательно слушал, как одеваются ваши, а вам не угодно ль прослушать о наших: штаны у нас в коннице лосиные, им срок положен весьма долог, так что, их сберегая, солдат должен на свои деньги себе делать пару суконных. Убыток несносный, и требовать с него сию трату несправедливо. Притом, сударь, обмозгуйте-ка всю трудность надевания лосиных штанов! Зимой от сих лосин холодно, а летом прежарко. В старину употребляли железные латы, а так как лосина могла больше вытерпеть, нежели сукно, то ему и предпочиталась. Вот, - крикнул Филиппке Потемкин, - француз меня донял сутанами, а я его донимаю лосинами!
Слуга в парадной ливрее, чуть приоткрыв дверь, поманил Филиппку.
- Эй, что там еще? - крикнул Потемкин. - Выходи сам, докладывай!
- Ваше превосходительство, гонец от государыни, - крикнул Филиппка.
Лакей раскрыл двери и впустил лейб-казака в парадной форме с пакетом в руках.
Потемкин, побагровев всем лицом от волнения, разорвал мигом конверт и прочел:
- "О мой Барбар, скиф, бели медведь, драгоценни Гришифишенька! Злодей Пугачев есть пойман, предан. Поспешай во дворец".
- Парадный мундир, кавалерию! - приказал Потемкин.
И, не извиняясь перед маркизом, совершенно о нем позабыв, Потемкин сбросил с плеч свой персидский халат. Он стоял среди комнаты совершенно голый, смуглый, похожий на чугунный памятник. Камердинер накидывал ловко на огромное его тело батистовую сорочку, кружевом и золотом по всем швам расшитый кафтан. В орденах и бриллиантах, высоко вздернув голову в горделивом парике, Потемкин вынул из стакана свой фарфоровый глаз и ловко загнал его под опавшее веко.
- Карету, черт побери!
- Но, ваше превосходительство… - вне себя от обиды, простонал де Муши.
- А, вы все еще здесь? - И, подойдя к маркизу, Потемкин, не боясь смять регалии и кружева, его внезапно обнял с большой чувствительностью. - Отныне вы желанный гость мой, де Муши, и принимать вас прикажу без доклада. Учение вашего ордена об иерархии мне сейчас будет на руку!
Повернувшись к лакеям, Потемкин сказал:
- Везти тотчас француза куда ему надо, хоть к чертовой бабушке! Доставить лучшими лошадьми и со всеми онёрами. Итак, будем знакомы, маркиз.
Потемкин сделал ручкой де Муши и умчался.
Только неубранное в комнате свинство, развернутая на страницах Екклезиаста библия, разбросанные по ковру бутылки, огромное темное пятно кваса на шелковых обоях одни свидетельствовали о только что бывшей черной меланхолии временщика.
Меланхолия сменилась бурным триумфом.
Маркиз де Муши понял, что пришедший от царицы гонец принес весть о поимке Пугачева. И еще понял он, что сейчас настал час власти и блеска сего капризного русского вельможи.
Несмотря на любезный посул Потемкина и разрешение приходить без доклада, поздно ночью маркиз де Муши писал своему начальнику, кардиналу Анджолини, слезную мольбу отозвать его из варварской этой страны для каких угодно труднейших поручений в землях Европы. Де Муши жаловался, что характер русских ему совершенно непонятен, ибо он основан совсем не на логике, которой подчиняются не только тела земные, но и тела небесные, как правильно утверждал Аристотель.
Глава одиннадцатая
Еще в октябре на заседании Государственного совета слова манифеста, где Пугачев для вящего позора сравнен был с Гришкой-расстригой, были опущены.
Не стоящим раздутия, "скаредным явлением" показалось вдруг и Совету и царице нарождение очередного самозваного казака.
Давно ли, допрежь него, на то же деле были пороты два беглых солдата? Их пороли в тех самых местах, где они себя объявили "Петрами", и навеки сослали в Сибирь.
Самый же манифест, предназначенный вразумить население, решено было отпечатать всего лишь в количестве двухсот публикаций. Для обольщенных злодеевой лестью, предполагалось, достаточно будет и сего "всематерного" увещания, чтобы войти в разум и покаяться.
Ясно было, что для прочей империи российской, помимо мест, зараженных "казацкими глупыми гисториями", никакого касательства это новое самозванство иметь не может.
Между тем Пугачев, выступивший всего месяц назад со своим воззванием "встать всем в защиту отечества", уже беспрепятственно занял ряд крепостей и в самой из них сильной - Татищевой - взял тринадцать орудий и гарнизон в тысячу человек. Кроме этой последней крепости, все подносили хлеб-соль, во всех - ворота настежь, трезвон и присяга батюшке государю Петру Третьему.
Оглянуться не успели, как Пугачев предерзостно осадил Оренбург. А войск скопил больше двух тысяч, орудий же около ста.
И вот возмущеньем охвачен уже Урал. Встают рабочие люди - мастеровые, приписные. Крестьяне оброчные, дворовые, беглые без числа. Несметны сибирские орды башкирцев…
И что зазорней всего, как то и дело доносили депеши: "из войск, противоставленных бунтовщикам, целые отряды переходят к злодею".
Генерал Кар, опасавшийся, что Пугачев от него в страхе уйдет, не приняв даже боя, был сам Пугачевым разбит.
Однако даже поражение Кара пребывало для столицы все еще обстоятельством частным - посрамлением не слишком храброго генерала. Позорное "Карово дело" приказано было "замолчать". Сам же Кар ни допрошен, ни выслушан не был. И матушка, осердясь на непристойность сего события, повелела:
- Ежели в Москве от приезда Кара болтание умножится - обновить из сената указ старый "о молчании".
Нужно было, чтобы полковник Чернышев захвачен был под Оренбургом со своими солдатами количеством более тысячи человек, да взят с легкостью самозванцем город Самара, да осажден Чикой-Зарубиным, злодейским "графом Чернышевым", город Уфа, чтобы заставить царицу дать второй манифест, где Пугачев уже был приравнен к Отрепьеву.
Наконец пробил час, - не на шутку струхнули… Перестали жалеть для усмирения лучшие войска. Во главе их поставили полководцев, богатых воинской славой. Беду нельзя было уже замолчать. Беду принялись разъяснять.
На защиту своей опоры - дворян - и страха ради за собственный трон инструкция Бибикову дана была царицей без личин, без придворной утайки. Начистоту.
"Поручаем вам созвать дворянство. Изобразить живыми красками, что в пресечении опасного и поносного бунта заинтересованы их семьи и собственная их безопасность личная, безопасность их имений и самая цельность дворянского корпуса".
Личности, имению, дворянскому корпусу угрожал Пугачев. С кем же он шел? Кто были его приспешнички?
Доносит секретная комиссия, шлют гонцов генералы: помимо своих яицких, оренбургских, илецких казаков, прельщены злодеевой лестью дворовые и оброчные крепостные, заводские приписные и мастеровые. Прельщены все беглые, все кочевые народы - башкирцы, киргизы, калмыки…
Есть, кроме того, перебежчики из регулярного войска, есть поляки и сами дворяне, ума развращенного, как некий Шванвич, злодейский командир над полком пленных солдат.
Страшней всего, кроме казаков, из всей сволочи прочих людей - заводские мастеровые. Ни земли у них, как у приписных, ни домишка. Те, хоть и за триста верст у них дом, а к себе разбегутся. Мастеровых же взять нечем. Не работой ли от зари до зари, когда чуть что - в колодку, на цепь и под кнут?
Вот донскую казачью старшину чем можно купить - подкупили, а "худые" казаки столь запутаны только что бывшим у них усмирением, что сейчас и сами в бой не пойдут.
Если же дать им к тому же с турками спешное замирение - и сам черт их из хаты от бабы не выдерет.
Голь заводскую и крестьянскую - этих чем взять? Велика и тяжка забота. Можно попробовать хоть ближним рабочим от смуты мыслишки отвлечь, хоть тульским заводам заказов дать года на четыре вперед. Можно прекратить постройку дворцов, починку дорог, дабы рабочий люд скопом не жил…
Однако сама знает матушка: худой плотиной реки не унять. А если из реки уж сейчас океан?
Если поднялись не только буйные "худые" казаки, а восстали рабы подъяремные - крепостные? Если заводские рабочие по своему почину против нее пушки льют из наилучшей стали? Если ее генералы доносят, что чернь вся заразою дышит, собирается в изрядные скопища для истребления дворянства? Если поднялись кочевые народы? Если от Зауралья к самой Москве катят волны великого возмущения?
"Истреблять дворян надо, ребятушки! Истреблять компанейщиков, судей, мздоимцев! Быть крестьянам свободными от дворян. Отобрать у них все угодья!
Коль не отымете их силу, не вздохнуть вам вовек под работой, обидой и податью".
На барщине - шесть дней, себе - один день, воскресный. Дворяне как на земле, так и на фабрике - без милосердия. Суконные, полотняные, винокуренные заводы - все у них. И везде те же розги, кнут, неволя.
Барин девок позорит, барыня матерям велит щенят вместо суки грудями кормить. И вольны каждый миг запороть, искалечить, вовсе жизни решить. В Сибирь сослать могут, лоб забрить не в черед… а подать жалобу некому. По указу недавнему, кто на своих господ подаст жалобу, к ним же обратно будет отдан на суд, сиречь на смертный убой.
Помещик ныне на французский манер хочет одеться, по-французскому тоньше жить. Коль не хватит оброчных, он не чихнет, всю деревню продаст. Хорошо ежели семьями, а не то и всех вразброс, в одиночку. Рядом с продажным скотом и публикацию даст о людишках.
Был крепостному один свет в окошке - бежать. И бежали в Сибирь, в Польшу, на Дон.
И вот ныне есть иное спасенье голому люду - примкнуть к "Петру Федоровичу", справедливому "ампиратору", обещавшему крестьянам в своем манифесте: "землю, рыбные ловли, леса, борти, бобровые гоны и прочие угодья, также и вольность".
Всем идти с Петром Федоровичем супротив бояр - на самую Москву.
А вокруг голи народной, заводских, приписных, беглых тьма-тем степных воинов, с колчанами и пиками, с визгом и гиком на мелконогих, быстрых как вихри, конях. Накалены биться за землю, за пастбища, за самую жизнь, - все у них взято, им терять нечего.
Вся орда управляется из "дворца государева", что в Берде. У входа денно и нощно стоит почетный караул, на стене персона висит цесаревича, сына - Павла Петровича. К Надёже-государю не идут без любимца его Якима Данилина. Много трудов поднять должен Надёжа, а врагов у него сила. Во дворце у него не от гордости - от нужды караул. Раньше срока победного чтобы враг его не решил…
Идет батюшка Петр Федорович мстителем за горькое дело народное, за права сына родного. А полками командуют у него славные атаманы: Хлопуша Рваные Ноздри - заводским людом, рабочими, Чумаков - артиллерией, Иван Наумович Зарубин - "граф Чернышев", во всех делах рьяный, из первых признавших Надёжу величеством, Иван Творогов - казачьего полка Илецкого командир, Муса Алиев татарами ведает, Кинсля Арсланов - башкирцами, царицын офицер Шванвич - солдатскими пленными, Белобородов с самим Надёжей направляют все движение.
Хороши атаманы, хороши и детушки, да беда - долгих сроков они не выдерживают.
Многоснежна зима, мало хлеба, и к своему какому ни на есть жилью тянет обратно крестьян… Да они ж и не воины! Им ли устоять против натиска регулярных, обученных, снабженных амуницией и конями царицыных войск? И не устояли.
Взял Муффель зимой Самару, а ранней весной взял Татищеву крепость Голицын. Сам батюшка ее укреплял, сам расставил орудия, а судьбы не было.
И пошли вместо побед поражения.
Через два денька разбил Михельсон Чику-Зарубина, под Уфой потерпел поражение на уральских заводах Белобородов. А за поражениями пошло повальное бегство из Берды, дезертирство в войсках.
Вероломно преданы были три главных соратника атамана изменившей старшинской верхушкой: Хлопушу выследил на кратком свиданье с женой каргалинский старшина и, связав его, свез в Оренбург; атаман Торнов доставлен был Михельсону башкирским старшиной Кидрясом. И "граф Чернышев" - едва узнали про поражение войск Петра Федоровича - закован был в кандалы казачьим есаулом.
Совещание сорока старшин послало повинную Михельсону…
Пугачев не имел силы идти на Москву, где его одни ждали, другие боялись. Где, несмотря на пушки перед домом генерал-губернатора, усиленный дозор и разъезды стражи по городу, нет-нет, а пробежит вдруг, как мощное пламя, озорной крик: "Да здравствует Пугачев!"
Не имея иного выхода, Пугачев отступил к югу на Дон, на погибель. На краткий миг, - как пламя большого костра, перед тем как ему угаснуть совсем, - две удачи осветили его мятежный закат.
Неутомимый Белобородов поднял заводы. Башкирские манифесты Пугачева вдохновили башкирцев, кинули их орды на пехоту царицы, и "буйство сего народа было великое".
Расстроив все планы враждебных генералов, Пугачев опять победителем въехал в крепость Осу и взял Казань.
С Пугачевым были крестьяне, рабочий люд, простые жители городов. С царицей - дворянство.