Когда Аннет, взволнованная мечтаньем, скользнула в беседку, поросшую жимолостью и вьюнками, горячий шепот молодого Сен-Пре монологом, который она знала с времен института, обжег ее ухо.
Она ведь была не Аннет, - она была возлюбленная Сен-Пре, она была Юлия, и она слушала:
"…Неужели ваше сердце ничего не говорит вам здесь и вы не чувствуете тайного волнения при виде этого приюта, где все полно вами? О Юлия, вечное очарование моей души! Вот они, эти места, где когда-то вздыхал по тебе самый верный из всех возлюбленных на свете!"
Аннет уже плакала слезами горькими и счастливыми одновременно, отдавая дань своей чувствительности овладевшему ее мыслью писателю и вместе с тем радостно торжествуя, что горечь разлуки с возлюбленным только плод ее воображения.
В эту самую беседку, говорил ей Александр, приходил он мечтать о ней в те мучительные годы, когда мать ее, ожидавшая жениха починовнее, держала его в отдалении и томила своим несогласием на брак дочери с ним. Да, они были одно время разлучены гордостью родителей, совсем как благородные и безутешные Юлия и Сен-Пре.
Отсюда особо живое волнение от вызова в памяти бессмертной истории двух любящих и оскорбленных сердец.
Сейчас Аннет и Радищев счастливы любовью, горды появлением на свет своего первенца, Васеньки.
Откуда же сия тяга к печали, откуда сей трепет пред неверной судьбой?
Незаметно подкравшийся к беседке Радищев нашел свою молодую жену в слезах. Обеспокоился, расспрашивал, утешал, молил сказать ему, что случилось.
Аннет, порывисто обнимая мужа, с присущей ей милой естественностью говорила:
- Мне самой себя не понять, Александр… А плачу я только от счастья, что у нас с тобой не вышло такого рокового конца, как у бедной Юлии с Сен-Пре. Но вместе с тем я все безотчетно опасаюсь чего-то, Александр. Вспомни, когда мы с тобой ехали от венца, как внезапно понесли лошади. Это считается плохой приметой, сказала няня… Уж не сужден ли мне ранний конец?
Радищев посмеялся суеверию Аннет столь остроумно, что рассмешил и ее. Скоро он увлек ее мысль по самому приятному руслу, развивая пред ней увлекавшую обоих программу воспитания Васеньки по заветам великого учителя жизни, давшего современникам идеал "нового человека".
Наперерыв они воображали, как, близко естественности и природы, поведут своего первенца, в какую сельскую идиллию претворят его золотое детство среди этого тенистого сада с кустами роз, с парниками, прудами.
Аннет, вполне утешенная и веселая, об руку с мужем направилась в березовую аллею. Радищев, уже обвыкший посвящать свою жену-друга во все прожекты литературной и служебной жизни, стал с увлечением делать экспозицию своей новой статьи, предназначенной в журнал "Беседующий гражданин". Сия статья была итогом только что бывшего разговора о воспитании и звалась: "Беседа о том, что есть сын отечества".
Радищев, склонясь к Аннет, говорил горячо, сопровождая выразительность своего голоса ярким блеском удивительно красивых глаз, и была особая интересность в изяществе его продолговатого лица.
- Друг мой, Аннет, запомни - три качества отличают истинного "сына отечества": он должен быть благородно честолюбив, благонравен и смел. А истинное благородство, Аннет, это отдача себя на службу всему роду человеческому. И преимущественно своим соотечественникам. Ибо, поскольку я рожден русским, обязан я в первую голову создавать благоденствие своей страны…
- Позволь, я прерву тебя, мой друг, - сказала, невольно торжествуя, Аннет. - Ты, значит, в этом столь важном вопросе сходен только со мной, а никак не с Алексисом! Насколько я поняла его, масоны считают похвальным не иметь отечества вовсе, не ощущать, не чувствовать ближайший сердцу собственный свой народ.
- Ошибочно так считают. Без опоры на свой народ, - сказал твердо Радищев, - нет человеку большого росту, нет распространения его мыслей для грядущего.
Радищев, волнуясь, встал со скамьи, на которую оба сели. Он, расхаживая пред Аннет взад и вперед, продолжал вслух заветные мысли, вызванные ее замечанием.
- Относительно Алексиса ты права… Он стоит на опасном пути со своим нежизненным, поглощающим все его силы увлечением. Когда мы жили вместе, порой удавалось стаскивать его с горних высот на землю, но сейчас я серьезно боюсь за него. Наверное, и сегодня будет с ним крупный разговор.
- Я бы хотела присутствовать, - сказала застенчиво Аннет. - Я не помешаю?
- Вот разве что Алексис нахмурится… Он ведь меня все ревнует к тебе, - усмехнулся Александр.
Аннет вспыхнула:
- Не мудрено, я ведь расстроила вашу холостую жизнь.
- Сколько ни кайся - дело непоправимое, - рассмеялся Радищев, идя с женой под руку по аллее. - Однако не думай, Аннет, не только женитьба на тебе заставила меня обездолить друга. Худо ли, хорошо, мы с ним действительно прожили как братья четырнадцать лет, но в последнее время настолько наши пути разошлись, что все разговоры кончались лютыми спорами…
- Вот мы у клубники… - прервала Аннет, - нарву-ка я Алексису отборной.
Аннет скрылась и скоро вышла, неся корзину с верхом великолепных ягод, прикрывая их от Радищева зеленым листом лопуха.
Солнце падало сквозь ветки берез трепетными зайчиками на дорожку, розовые ленты Аннет, по моде приколотые у шеи, известные под названием "поймай меня", легко взметнулись над локонами, когда, лукаво оглянувшись на Александра, она, будто спасая от его аппетита корзинку, побежала домой.
Как запомнился Радищеву, как запечатлелся навсегда в памяти этот миг розовой юности, этого первого счастья с молодой женой! Он поймал Аннет за концы розовых лент и горячо обнял…
Идиллию прервал Середович. Он возник вдруг у березы в парадной ливрее камердинера, сшитой по его собственному настоянию. Середович доложил, что Алексей Михайлович Кутузов "изволили прибыть".
Алексис из отпуска ехал обратно в армию. Военный мундир дал выправку его длинной расслабленной фигуре, но сообщил ей вместе с тем какую-то деревянность. Он казался студентом, ради шутки надевшим военное платье.
Но голубые его глаза смотрели по-прежнему восторженно, как бы не видя окружавших вещей.
Обнявшись с Алексисом по-приятельски, оглядев его быстрым глазом, Радищев с улыбкой сказал:
- Уж признавайся, Алексис, за свою выправку ты из взысканий не выходишь?
Алексис начал с забавной многозначительностью:
- Учитель наш Сен-Мартен учит, что корпус военных является наивернейшим отражением воинства небесного, ибо, по слову Трисмегиста, "что вверху - то внизу"…
- И какое же сия символика имеет отношение к тому, чтобы тебе поспособствовать не попасть под арест? - прервал, смеясь, Радищев, ведя под руку друга на балкон, где решили обедать.
- А вот верь не верь, а благодаря экзерсисам я от взысканий избавился… правда, не особливо давно. - Алексис глянул детскими бирюзовыми глазами и, смешно ежась, как, бывало, в школьные годы, в Лейпциге, под окриком свирепого дядьки Бокума, конфузливо добавил: - От взысканий, брат, я только еще надеюсь избавиться.
За обедом горячо обсуждали великое событие последних дней - объявление независимости Североамериканских колоний от их метрополии, Англии.
Алексис привез из дипломатических кругов различные толкования этого события. Мусин-Пушкин свое донесение начал словами:
"…Положение американских дел дошло уже до зрелой кризисы…"
- А кризиса-то уже налицо, - хохотал Радищев, - куда еще дальше объявления независимости…
- Самое для нас в этом деле любезное, - излагал Алексис, - это что Англия потеряла возможность вмешательства супротив нашего интереса в дела восточные. На днях Порта потребовала посредничества английского короля на предмет смягчения наших кучук-кайнарджийских условий, а король принужден был из-за собственной заварухи отказаться. Больше того, Георг к нашей императрице разлетелся с просьбой: не направит ли русских войск для подавления мятежа в английских колониях?
Радищев насторожился:
- Мятежа?.. Так аттестовано дело?! Ну, что же ответствовала императрица?
- А вот что:
"Недостойно соединять свои силы двум монархам, чтобы утушить бунт, не подкрепляемый какой-либо иностранной державой". Сейчас при дворе усиленная внутренняя деятельность… вводятся новые губернские учреждения.
- А в общем, - сказал резко Радищев, - несмотря на лицемерные заверения Екатерины, везде и всюду грубейший произвол. С деспотизма сорван последний фиговый листок. И чего стесняться, коли глотают, не пикнув!
Аннет, очень мило вмешавшись в разговор, упросила обоих друзей на время прекратить разговор и отдаться оценке ее первых хозяйственных опытов.
- Необходимо вам перед боем подкрепиться, - улыбнулась она. - После обеда к вам в кабинет я со своими законами не войду. Но сейчас, дабы не простыла кулебяка, я требую повиновения.
- Повинуемся, Аннет, - ответил Радищев и, глянув на Кутузова, рассмеялся тому испугу, с каким его друг глядел на гордую своей хозяйской властью Аннет.
- Читаю твои мысли, Алексис, - сказал Радищев, - "конец свободе под брачным ярмом!". Ну, признавайся - ты решил никогда не жениться?
- Никогда! - вырвалось столь искренне у Алексиса, что смеялись и Аннет, и Радищев, и сам отпустивший хозяевам комплимент.
Когда перешли в кабинет, Кутузов, запоздало сконфузившись, стал извиняться, что неловко сморозил.
- Пустое, брат… тем ты и мил, что чист, аки агнец. Только совет мой тебе, Алексис, совсем обратный твоему расположению мыслей. Пока не поздно, женись и ты. И после успеешь попасть в эмпиреи. На земле надлежит быть земному…
Радищев ходил по комнате, пока Алексис, отсутствующий, поглощенный одной своей думой, сидел, не двигаясь, в креслах. Он собирал указанным в ордене способом свои силы, дабы еще раз, как убежденный в найденной истине фанатик, попытаться привлечь к ордену Александра.
Радищев остановился перед своим другом, слегка потряс его за плечо и, в свою очередь желая сделать его соучастником мыслей своих, тихо, но твердо произнес:
- Прежде всего, Алексис, мы с тобой граждане нашего отечества. И нам должно открыть глаза на то, что с оным делают власть имеющие. Царица предает идеи просветителей, коим сама поклонялась в "Наказе". А Потемкину, чтобы удержать свое первое место, надлежит подкупать неустанно своих жадных новорожденных дворян. Отсюда, как из рога изобилия, раздача казны и земель. Отсюда новые войны. Ибо что скорей может обогатить негодяев? Помни мои слова, Алексис, Потемкин подымет царицу на новый захват.
- Недаром нарекли его у нас в ордене "князь тьмы", - сказал с печалью Алексис. - Масоны, Александр, суть духовные его супротивники. И если ты не сторонник сего "князя тьмы", то естественным образом должен быть с нами…
Кутузов встал и, взяв под руку друга, с бьющимся сердцем стал ходить, стараясь соразмерить свой шаг с шагом Радищева, но в ногу не попадал, и Радищев рассмеялся:
- Не трудись, Алексис, из разнобоя не выйдем!
- Выслушай меня, Александр, - собрался с силой Кутузов, - поверь, и мой дух трепещет при слове "вольность", но я знаю, что истинная свобода состоит токмо в повиновении законам, а не в нарушении оных. Я ненавижу возмутительных граждан. Из близкой мне среды бунтовщиков не будет. Но в нас объединились только что ложи елагинская с рейхелевой. Наша задача - бескровная, безнасильственная революция, сиречь возрождение свободное, по сознанию каждого. Ты усмехаешься, Александр, ты мысленно, знаю я, произносишь: "Срок подобному возрождению - бесконечность", но мы готовы запастись терпением, мы, тако верующие…
- Запастись терпением и равнодушно смотреть, как помещики, весьма далекие от всякого вкуса к возрождению, засекают насмерть мужиков?
Радищев выпустил руку Алексиса и один зашагал по комнате, раздраженный известным заранее возражением Алексиса о том, что общественное положение человека предуказано самим богом.
- Каждому определен известный градус: только двигаясь по сему градусу, сиречь исполняя предопределенные свыше свои общественные и прочие обязанности, можно подвинуться к центру - один он истина. Вот на каком основании в масонстве не слышится тобою желаемых протестов против крепостного права.
- Еще бы, - воскликнул Радищев, - если, как ты утверждаешь, оно охраняется самим богом. Ну и мерзавец же он в вашем представлении!
- Не кощунствуй, Александр! - с болью воскликнул Алексис.
Он вспыхнул, как девушка. Глаза его, молящие и чистые, как у не тронутого злом и ложью ребенка, были много умней и убедительней его слов.
- Мы вносим жизненную поправку, Александр. Эта поправка видоизменит неравное распределение благ земных. Имущий человек должен пользоваться своим именем только в интересах своих ближних…
- Стыдно тешиться, Алексис, подобной подделкой истинной добродетели! - прервал его с гневом Радищев. - До какого заблуждения можно докатиться, имея опорой мысли вашу лицемерную философию? Живым примером служит лучший из ваших братьев - Николай Новиков. Слыхать, в новом своем журнале он ставит одной из своих задач борьбу с вольтерьянством. А то ему невдомек, что мысли, им возбуждаемые в обществе, гораздо ближе, чем мечты о бесплотных эдемских наслаждениях, приближают нас к главной цели гражданина - к борьбе против разрушителя достоинства человека - крепостничества?! - Радищев волновался всем своим существом. Он возгорелся пламенем борьбы, едва выговорил несколько слов, обличавших его вечно заветную мысль. - Навсегда неизменно запомни, Алексис: моя душа болит не о ваших эдемских науках, а токмо о несчастных наших рабах, уподобленных нашим бесчеловечьем тягловому скоту, осужденных всю жизнь свою не видеть конца своему игу. Им отказано судьбой в малейшем человеческом пожелании. Им позволено только расти, чтобы потом умереть…
У Радищева не хватило слов. Он вплотную придвинулся к другу, взял его за плечо, повернул к себе лицом и, сверля его черными, горящими гневом глазами, вымолвил:
- Если ты имеешь что возразить - возражай!
- Ты будешь гневаться, Александр, - тихо, но твердо начал Алексис, - но ведь и я не могу утаить пред тобой свое задушевное.
- И не утаивай, - так же тихо ответил Радищев. - Может, нам более не свидеться.
- Стоит ли особенно хлопотать, Александр, - заговорил Кутузов каким-то не своим, заученным тоном, - стоит ли хлопотать особенно из-за этой быстро текущей нашей жизни? Ведь скоро-скоро спадет с нас сей бренный покров, и мы помчимся к высоким сферам, где свет озарит нас с предельной ясностью, где здешних горьких вопросов уже больше не будет. - Алексис закрыл глаза, закинул голову и сказал нараспев масонский стишок:
Там дух мой, чудом оживленный, гармонии миров вонмет.
- Смерть, Александр, - Кутузов широко и безумно открыл глаза, - единая смерть есть начало подлинной жизни. Недаром эллинский мудрец начертал: "Догадываюсь: то, что именуется жизнь, есть только смерть, и наоборот, смерть есть только начало истинно полной жизни".
Радищев сидел на подоконнике большого окна. Лампа не освещала комнаты, и в стекла гляделась светлая петербургская ночь. Черный силуэт Радищева с волнистыми, откинутыми назад прядями волос над благородным лбом был как вылитый из бронзы. Так, недвижно, сосредоточась в скорбной думе, он долго молча сидел, глядя в слабо освещенную улицу. Алексис тоже умолк и сел рядом с другом.
- Будь хоть попросту справедлив, Алексис, - сказал с глубоким чувством Радищев, - если ты сам волен заниматься тем, что на ум тебе ни взбредет, то почему не болеешь ты душой, что подобная же свобода не предоставлена наравне с тобой и бесправному твоему крестьянину? Почему?
- Потому что добро и свобода могут быть бесценной силой только в руках людей, возрожденных знанием каменщиков, в руках же профанских свобода всегда обернется злом. Прежде чем ратовать за вольность, надлежит подготовить к ней души людей, над чем наш орден и усердствует. - И опять закрыл глаза, закачался:
Неволи ты бежишь… бежишь ее страданий,
Но часто собственных невольник ты желаний.
И, не дав более ничего возразить Радищеву, охваченный собственным увлечением, Кутузов зачастил, размахивая длинными руками, целый период из только что прочитанного им "Утреннего света":
- "Когда внешне человек терпит угнетение рабства, что же помешает ему быть свободным внутренно? Кто над собой царь? - Тот, кто внутри себя ничьей не подвержен воле, как токмо силе собственного закона о благе и разуме. Масон не сопоставляет своего блага ни с чем, что погибает вместе с его телом. И посему, исходя из таковых взглядов, масон не может в первую очередь стремиться к преобразованиям внешней жизни. Все внешнее отодвинуто на второй план, во вторую очередь". Я тоже, поверь, Александр, - вдруг совершенно своим доверчивым голосом сказал Кутузов, - я тоже истерзан зрелищем несправедливости в нашей стране. Управляют беззаконные начальники, исчезла безопасность личная, граждане зашатались. Место доблести и мужества уступлено робости, ползающему духу. Коварство, лукавость, комариная мелочь съедают всякую законность. Поверь, мое отечество - моя душевная мука.
И вот причина, Александр, почему я с охотой иду в изучение орденской химии.
- Допустим, что вопль о беззаконности и произволе, о падении высоты духа у нас с тобой одинаков, Алексис, - с лаской в голосе говорил Радищев старому другу, закрывшему свое лицо в сумерках белевшей рукой. - Но выводы? Выводы о том, как дело это в нашей стране изменить, мы с тобой делаем настолько разные, что великая пропасть нас должна в будущем разделить…
Долго еще волновались в горячей беседе друзья, в этой последней встрече, пресекшей пути их столь непохожих судеб. Увлеченные, сии не замечали, что Середович, то и дело приносивший им чай, который они не глядя глотали, никак не мог удосужиться вставить в их разговор свое давно обдуманное слово. Наконец, когда под ярко горевшими канделябрами Кутузов стал Радищеву чертить карандашом свой предполагаемый путь до Берлина, Середович не выдержал, свой поднос отставил на камин и, рухнув перед Кутузовым на колени, завопил:
- Батюшка барин, Алексей Михайлович, коль скоро поедете за границу, прихватите с собой и меня! Как покойника Мишеньку, буду вас пестовать! Ведь за границей народишко дошлый: и бельишко ваше раскрадут и как липку всего оберут!
Кутузов поднял Середовича, обнял.
- Сердечно рад, Середович, с тобой ехать… Только куда тебе и зачем? Наверное, твоя Минна, тебя не дождавшись, давно замуж вышла…
- Бог ей судья, клятвопреступнице. Не больно я плачу об ней… - И, шагнув к уху Кутузова, Середович конфиденциально прошептал: - Иную имею причину для поселения в заграничных сторонах.
- Вот старый чудак, что еще выдумал! - улыбнулся Радищев. - Плохо тебе разве у меня?
- Как можно, батюшка Александр Николаевич, и вас, и барыню, и Васеньку в поминаньице навечно вписал. Как сыр в масле катаюсь у вас. Только каждой персоне свою честь сберечь надо. Моей же ни в столице, ни в провинции никакого разгону не предвидится.
- Ничего, братец, не понять… - смеялся Кутузов, - говори, старик, начисто, понятней.